- Конечно! - подтвердил Петрович. - Все - по плану. Вон они, сидят... кивнул он. - У телевизора. Что старый, что малый, не оторвешь. Три программы. На всех - одно и то же: украл завод, украл город, убил, зарезал, украл. Один три миллиарда упер, другой поотстал, лишь два с половиной. А вчера - все ровные, при семидесяти рублях. И они - не воры. Ни в коем случае! Приватизаторы! Умнейшие люди! Профессора, академики... А какие вовсе бандюги с обрезом, это - наше будущее. Они награбили и стали - цветки лазоревые, почетные граждане. Вот так нас и убедили. И все теперь знают: воруй все подряд, что под рукой. Газпром - значит, Газпром. Норильск плохо лежит. Его прикармань. Далеко до Норильска? И ума не хватает? Значит, хватай поросенка с фермы. И говори, что приватизация, третий этап. Воруй как можно больше. Потому что за портянку с забора участковый может сграбастать. А за миллион побоится, за два - честь отдаст. Это уже все знают, убедились. Либо не так?! вскинулся он, ожидая ответа.
Что мог ему Корытин сказать?.. Спорить давно уже не хотелось. Что проку от пустых споров?.. Тем более с людьми старыми. Их жалеть надо. И потому он лишь улыбнулся, головой покивал, соглашаясь.
И Петрович тоже выдохнул, словно выпуская пар. Выдохнул, наполнил рюмки и, подняв свою, держал ее в сухой, но крепкой руке, разглядывая на свет питие.
Но говорил о том же, спокойно и с горечью:
- Да, много дураковали партийные власти. Командовали кому не лень, умничали. Все о Никите да о кукурузе галдят. А кукуруза - в помощь. Без нее бы скотины не было. Спасибо Никите. А дурости было много, всякой. Но помаленьку в гору шли. А в последние годы и вовсе. Какие фермы построили для скотины, какие мастерские, полевые станы, кошары... Зачем все это разламывать? В "Комсомольце" комплекс по переработке овцы, ты знаешь, за валюту купили. Полная переработка. Загоняешь овцу, на выходе - мясные консервы, костная мука, дубленка. Все растащили, за гроши распродали... В "Пролетарии" холодильник на двадцать пять тонн разбили, медяшки выдирали на металлолом. Лабораторию разгрохали - спирт искали. Все разбить, разгромить, скотину вырезать, поля вконец испоганить... Нет! - убежденно сказал он. - И в Америке, в этом ЦРУ, тоже дураков хватает. Зачем громить? А потом начинать с землянки, по кирпичику снова собирать. Тут они недодумали, перестарались.
- Может, на нас понадеялись? - спросил Корытин. - Что мы сами сообразим.
- На нас какая надежда? Дураки в третьем поколении. Точно! На это и обижаться не надо, это же - белый день. Революция. Красные, белые. Кто белый? Кто покрепче, побогаче, кто побольше трудился. Их посекли или за море выпихнули. Остались: Петя-Галушка, я помню его, избачка Гугниха и Мотя партейный глаз. Они - главные. Потом - коллективизация. Опять сливки сняли: Mужиков, Акимов, Секретёв, Челядин, братья Сонины - самые работяги, все оперенные, у Сониных даже трактор был. Всех - в Сибирь. Последние, кто чуток с головой да с руками, после войны ушли да когда паспорта дали. Остались азадки: глупой да пьяный. Какой спрос... Скажут: "Паси!" - пасу, скажут: "Паши!" пашу. Слухай бригадира да преда и живи, горя не знай.
Петрович замолчал, видно вылив самое горькое. Он помолчал, а потом спросил, поднимая на Корытина по-детски недоуменный взгляд:
- Неужели там, наверху, не поймут, что губят крестьянство - значит, губят Россию? Чужой горбушкой сыт не будешь. Должны ведь понять и повернуть...
- Ничего не вернешь, - тысячу раз обдуманное повторил Корытин.- Ни царя-батюшку, ни прошлую нашу жизнь. Что с возу упало, тому - конец. Это главное, что надо понять. А другое...
- Не может того быть!! - взорвался Петрович. - Скинут их всех! Придет человек! Хозяин придет!
Вышла из дома хозяйка, не в пример Петровичу баба спокойная. Она оглядела стол: всего ли хватает? А потом уселась рядом с супругом своим и голосом густым, низким, легко перекрывая мужа, сказала:
- Бывало, сберутся добрые люди, выпьют по чарке, песняка играют. А ныне лишь пенятся, как в телевизоре: Ельцин... Гайдар... Чубайс... Татьяна! позвала она внучку. - Иди на выручку! Такой у нас гость, дорогой, желанный. А дед его своими баснями кормит. Гитару неси. Он - мастер, я помню... засмеялась она добрым воспоминаниям.
Молодая женщина вышла на веранду.
- К нам приехал, к нам приехал... - улыбаясь, пропела она, а потом подошла к гостю, села рядом.
Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,
Глазами серыми пленил ты душу мне.
Когда мы встретились...
Теплая волна колыхнулась и поднялась в душе Корытина. Гитара, голос молодой женщины, улыбка ее, тихий вечер, покой, старый Петрович- все было так близко сердцу, так мило.
Когда мы встретились с тобой
в ту ночку лунную,
Сирень шептала нам в ту пору о весне...
Гитара плакала...
Нет, гитара вовсе не плакала, даже в песнях печальных. Не успевая остыть, она переходила из рук Татьяны к Корытину и обратно. Пели порознь и вместе: жена Петровича и молодая женщина, ее внучка, Корытин, даже старый Петрович шевелил губами:
Ночь светла. Над рекой
Тихо светит луна...
Милый друг, нежный друг,
Помни ты обо мне...
А потом был чай. Молодая женщина, перебирая струны, напевала негромко Корытину незнакомое:
Серый денек,
Белый летит снежок.
Сердце мое...
Сердце мое...
повторила она и смолкла, глядя на деда:
- Тебе плохо?..
Петровичу было и вправду нехорошо. Его увели в дом, уложили, дали лекарство.
А гостя провожали до ворот и на улицу. Говорила о Петровиче супруга его, жалуясь:
- Так близко все к сердцу берет. С телевизором с этим, пропади он... А из дома уйдет - еще хуже. В контору ли, в магазин... Там - новости. А доброго ничего. Придет, расстроится, таблетки глотает. Все тебя ждал...
- Меня?.. - удивился Корытин.
- Вас! Так ждал! - горячо подтвердила Татьяна высоким певучим голосом. Он приедет, говорит, наведет порядок. И многие так говорят на хуторе: вот приедет...
Корытин же о дневном, о колхозном, будто вовсе забыл. Иное было в душе: теплый вечер, молодая женщина, певучий голос ее, сердечная доброта. Давно уж такого не было. "Серый денек..." - вспомнил он и пропел, промурлыкал негромко:
- Серый денек, белый летит снежок. Сердце мое... - и споткнулся, сказав: Я эту не знаю, не слыхал. Новая...
- Сердце мое... - повторила вослед за ним молодая женщина и рассмеялась. Споем еще... - пообещала она.
Распрощавшись, Корытин ушел. А потом в пустом душном доме раскрыл настежь окна, впуская ночную прохладу.
Он заснул скоро, но успел почуять свежесть воздуха, а перед смеженными глазами пошел медленный хоровод дневного: Ваня, мать его, Моргуны, кум Петро с дочками, яркие цветы палисадника, хуторские дома, речка с вербами, пестрое стадо коров, пшеничные, ячменные поля, легкое серебро их, струистый след ветра... Будто вернулся в детство ли, в юность.
Он заснул крепко, и снились ему молодые жаркие сны. А разбудил поутру не только урочный час, но петушиный крик, стон горлицы и негромкий людской говор...
Соседский петух дважды прокричал и смолк; горлица где-то рядом стонала убаюкивающе и сонно: спи да спи; а вот говор людской тревожил непонятностью: кто-то разговаривал совсем рядом. Это была явь, утро.
Корытин поднялся, вышел из комнаты на веранду. Там его ждали ранние гости: старый учитель Зотич, в очках с толстенными стеклами, фельдшерица Клавдия, давняя соседка Тимофеевна, с ней еще на Зоричеве рядом жили. Встретили его с мягким, но укором:
- Зорюешь долго, председатель.
- Ждем тебя, ждем...
- Господь с вами, - открестился Корытин. - Какой я вам председатель? Кто придумал?..
Договорить ему не дали:
- Не отпихивайся...
- Ты - при власти, в районе...
- Всем - об стенку горохом!
- Наши как печенеги сидят, хучь варом на них лей...
Корытин понял, что спорить и доказывать - бесполезно.
- Родные! - громко сказал он. - Не галдите. Чем могу, помогу. Жальтесь по порядку.
Выслушав одного да другого, он со вздохом сказал:
- Пошли в правление. Там сподручней.
Колхозная контора ждала Корытина уже другой день. Он пришел. В отцовском кабинете, который пустовал без хозяина, со стариковскими заботами худо ли, бедно разобрался. Настало время иного.
Не сговариваясь, по одному сошлись в председательский кабинет старого Корытина помощники, "спецы". Давнишний заместитель по прозвищу Личный. "Лично Корытин приказал... Сам лично проверит..." - пугал он непослушных. Со стуком, на костылях, пришагал одноногий главбух Максимыч. За ними - агроном да зоотехник, кто-то еще из конторских. Понемногу собрались, расселись на стульях, вдоль стен кабинета. Словно обычная планерка вот-вот начнется.
Корытин поглядел, все понял. Напрямую отказаться было вроде неловко, да и отец об отказе узнает. И потому разговор пошел, как говорится, вокруг да около.
- Слыхал - рушилку отдаете? Зачем?
- Без толку лежит, - объяснили ему. - А за нее обещают долги погасить по электричеству и вдодачу - векселя. Горючего возьмем, запчасти.
- Какими векселями? Областными? Значит, дисконт - наполовину. И за горючее по векселям шкуру сдерут. Это вы зря придумали. Добрые люди нынче, наоборот, переработку покупают. На ней выжить можно. От проса ногой отпихиваются, за так не берут. А пшено можно продать военным, железнодорожникам, на горючее обменять. Так что рушилку зря отдаете. Чем так торговать, как говорится, лучше уж воровать. И с молоком, гляжу, дело у вас не клеится. Надои все ниже. А коровки - хорошие. Но у коровы молоко на языке... Корма... Да и какое есть молоко без толку молзаводу, а ведь можно...
Корытин говорил и говорил слова верные. Но в кабинете поскучнели, по тону поняв, что в председатели вместо отца он не пойдет. А что до слов, до советов... Их много и много было слышано в этих стенах от людей приезжих, начальственных, которым сверху и со стороны, конечно, видней.
- Молоко можно либо напрямую продавать, с машин, в городе, либо договориться, тоже напрямую, с городским хладокомбинатом. Со своей стороны я вам, конечно, буду оказывать помощь, но и вы должны энергичней работать, время нынче такое...
Корытин говорил мягко, с улыбкой, он умел это делать.
Зазвонил телефон. Корытин поднял трубку и услышал голос отца:
- Ты, сынок?.. На месте уже? Работаешь? Слава богу. Спасибо тебе...- Отец глубоко вздохнул. Через телефонный провод явственно был слышен этот вздох облегчения. - Спасибо тебе, сынок. И прости меня Христа ради. Ты пообещал, уехал, а я, старый грешник, не поверил. Думаю: это пустая говоря, потом увильнет, чего-нибудь придумает... Спасибо тебе, мой сынок... Спасибо...
Корытин слушал опустив голову и прикрыв ладонью глаза. А когда отцовская речь оборвалась и телефонная трубка запела гудком, Корытин не опустил ее. Держал, слушал, словно ждал иного. И наконец положил трубку, потом отвел от лица ладонь.
Глаза его глядели холодно. После недолгого молчания он сказал, ошеломляя уже в иное поверивших людей:
- Тянуть нечего и некогда. Завтра - собрание. Всех - не созывать. Лишняя галда. С утра пусть во всех подразделениях выберут уполномоченных. Протоколы оформлять как положено. Чтобы потом никто не придрался. В шестнадцать ноль-ноль соберемся. Сегодня в четырнадцать всем руководителям бригад, ферм и прочего быть у меня. Определим, кого выбирать.
Голос звучал скучно, скрипуче, словно через силу.
Назавтра Корытина-младшего выбрали председателем колхоза. Единогласно. Голосование - тайное, как и должно быть.
Повторись эти выборы даже неделю спустя, такого бы не случилось.
7
Ранним утром в Староселье и Зоричеве, считай, в одночас загромыхали по кочкастым хуторским улицам просторные телеги-стоговозы, прицепленные к могучим тракторам "Кировцам"; вослед им - рогатые стогометы.
Днем раньше в бригадах, на фермах было объявлено, что хорошее сеяное колхозное сено - житняковое, эспарцетовое, - какое в сенокос по дворам растащили, надо вернуть. Объявленное послушали, похмыкали. Мало ли нынче слов...
Но ранним утром загромыхали по улицам пустые телеги-стоговозы, зарычали тракторы, идущие друг другу вослед. Нашествие началось.
На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан - кум нового председателя, из другой- участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:
- Куда лезете?! Чего на чужом базу потеряли?!
Степан, глядя поверх головы хозяина, что при его высоком росте было нетрудно, заученно проговорил:
- Правление постановило. Эспарцетовое и житняковое сено со дворов свезть на ферму.
- Со своего гумна и вези! - зло ответил хозяин.
- Свез, - коротко объявил Степан. - Вчера. Две телеги. Жена досе ревет. Утром и завтракать не дала.
Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.
- Назад! - кричал он. - Не имеете права! Я покупал сено! Лично!
Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:
- Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.
- Не дам... Я лучше сожгу его!
- Жги... - спокойно ответил участковый и поднял глаза, огляделся. - Жги. Как раз ветерок к твоей хате.
Ветер и вправду с утра шумел, серебря маковки тополей, легко пригибая их.
- Жги, родный... - мягко повторил участковый. - Сам - в тюрьму, домашние по соседям. Если те уцелеют.
Тем временем стогомет, ловко подхватывая снизу длинными железными рогами слежавшееся плотное сено, поднимал его, натужно урча, чуть не стогом и укладывал на просторную платформу тележки. Потянуло острым сенным духом, сенная пыль запершила.
Со двора, на помощь хозяину, спешили его домашние: жена да отец-старик, в бороде, с костылем наперевес, словно с пикой.
- Помогитя-а-а!! - истошно вопила хозяйка. - Грабя-ат! Люди добрые!! Чего рот раззявил!! - кричала она мужу. - Отец! Отец! Ружье неси! Пужани их! Имеешь право! Грабя-ат! Помогитя-а-а!!
Но поздно было кричать. Стогомет со своим делом справился ловко. На месте высокого аккуратного скирда остался лишь светлый знак его; с писком разбегались по сторонам, ища укрыва, юркие мыши-полевки.
Как говорится, лиха беда начало. Дальше поехало и пошло. Проверяли за двором двор.
- Правление постановило... - заученно, не глядя в глаза, повторял Степан.
- Документ есть? - допрашивал участковый. - Наш колхоз сеяного сена никому не давал. Откуда взялось? С неба упало? Давай справку от небесной конторы. Нету? О чем тогда разговор? Молись богу, что не составляю протокол, не привлекаю. А ведь могу и привлечь.
Весь долгий день висел над хутором сенной острый дух, словно в июньскую сенокосную пору. Громыхали пустые телеги. Тяжко катили груженые.
И весь долгий день взрывался по хутору то один, то другой двор криком да руганью, бабьим плачущим воплем:
- Чтоб тебя лихоман забрал, бесстыжая морда!
- Чтоб тебе сохнуть и высохнуть в мышиные черева!!!
- Набрать полон рот слюней да харкнуть! Чтоб ты захлебнулся!!
- Ой, люди добрые!.. Сладили, сладили со вдовой!
- Берите! Везите! Корову сводите со двора! И детву забирайте! Будете их сами кормить! Колхозом!
- Чтоб тебя!.. - а дальше шло "в бога", "в креста", родителей поминали, живых и покойных. Первым от таких поминаний икалось, вторые - в гробу ворочались.
А порой - лучше бы матерились.
- На чужом сенце не расцветете. Оно вам поперек горла станет.
Доставалось всем. Но более всего - Степану.
- Родный... Ты чего уж так стараешься нас кулачить? Рогами землю роешь? спросила с горечью одна из баб. - Корытин пыль собьет и увеется. А тебе жить, и детям твоим...
- Вот именно... - угрюмо подтвердил Степан.
- Чего именно?
- Жить! - с каким-то остервенением сказал Степан.
Баба испуганно отшатнулась. А потом убеждала всех: "Их дурниной опоили! Дурниной... Всех! Они - бешеные!"
Для Степана слово "жить" осталось в памяти, отпечаталось из недавнего разговора, когда Корытин сватал его на нынешнее поганое дело. Корытин тогда собрал людей, объяснил: колхозное сено надо вернуть, иначе - ни молока не будет, ни телят. А значит - денег. Надо вернуть растащенное.
В словах председателя все было правдой. Степан сразу сказал:
- Со своего база сам привезу, - и также твердо добавил: - А людей кулачить не буду. Ищи другого. Мне стыдно. Не могу.
- Ах, не можешь?.. Стыдно?.. - проговорил Корытин и, поиграв желваками, рубанул сплеча: - А перед своей семьей, перед девками своими тебе не стыдно?! Нарожал, а кормить кто будет? В драных чулках ходят. И это тебе не стыдно?
Степан побледнел, пытался что-то сказать.
- Молчи! - остановил его Корытин. - Твоих детей обижают. Обкрадывают. По миру пускают. А добрый стыдливый папа лишь руками разводит. Раз стыдно, значит, не держи своих девок под замком. Чему быть, того не миновать. Нынче старшую отправляй к туркам, пока в соку. А следом - других!! Раз папа у них стыдливый. Нехай едут.
Корытин сказал - словно ударил. Мертвенная желтизна разлилась по лицу двоюродного брата. Сжались тяжелые кулаки.
Корытин гадал: ударит, нет?
Степан не ударил, вытерпел. А Корытин, перемолчав, добавил:
- Ты пойдешь. Сено, какое растянули, свезете. А после уборки примешь бригадирство на ферме. Будешь там работать. Будешь деньги получать, подчеркнул он, - семью содержать. На ферме будешь, пока дочь не выучится и не сменит тебя. Чтобы она училась спокойно и твердо знала: есть у нее отец, есть надежа, есть место в жизни. Давай, брат, работать,- помягчел он. - Это старый кобель сидит на косогоре, жмурится и ждет, когда его повесят. А нам еще рано сдаваться.
Самому Корытину такие разговоры были очень несладки. Но как по-иному?..
К старому Петровичу в дом он ходил еще до собрания, сказал словно решенное:
- Пойдешь ко мне заместителем. Чувалы с зерном тягать не заставлю. По полям мыкаться тоже не будешь. Верный глаз нужен. Сиди и приглядывай.
Петрович моргал растерянно. Разом запричитали жена и внучка:
- Он еле пекает... Вовсе здоровья нет. На таблетках сидит. Помрет...