Но – вот незадача. Другим достоинством Листопада оказалась щедрость. Да, он, быть может, и впрямь не обижал себя. Быть может. Но вот что точно: огромные по институтским меркам суммы, зарабатываемые на коммерческой деятельности, направлялись на финансирование приоритетных научных разработок и на премирование сотрудников института. Так что весь персонал стоял за своего ректора горой.
К тому же на новой должности вовсю проявилось еще одно Листопадово качество: умение налаживать связи. Прежняя привычка к широким жестам сохранилась и шла ему на пользу. Только отныне он не швырял десятки по кабакам, а использовал "левые" тысячи на оказание нужных услуг в нужное время.
В результате всякий раз, когда Вадим в приватных разговорах с кем-то из областных руководителей намекал на подозрительные, купеческие траты ректора сельхоза, а также на то, что деятельность, которую он развел под своим крылом, куда как смахивает на частнопредпринимательство, он натыкался на колючий настороженный взгляд, – хитрющий Листопад оказался со всех сторон защищен интересами других.
Листопаду сошло с рук даже то, что принадлежащее институту опытное производственное хозяйство он раздробил на индивидуальные "хутора", которые всячески пестовал в ожидании отдачи. Любые вопросы на эту тему отметались одним, козырным аргументом – эксперимент.
Конечно, и Вадим Непомнящий не остался без сторонников.Серьезных людей, походя обиженных высокомерным, самоуверенным Листопадом, тоже оказалось в достатке. Начиная с прокурора области, которому директор института отказал в выделении жалких тридцати соток под коттеджную застройку – на территории ОПХ. Этот хоть теперь готов уничтожить зарвавшегося выскочку. Дай только серьезный повод. Такой, чтоб отступились и местные, и московские покровители. Самое лакомое – прямые улики в крупном хищении или взяточничестве.
Их искали, но пока не находили.
* * *
Всякий раз, перед тем как зайти в собственный кабинет, Евгений Варфоломеевич Звездин не без удовольствия задерживался взглядом на свежей табличке "Начальник Пригородного РОВД майор милиции Звездин". Удовольствия, впрочем, хватало ненадолго. В обшарпанном, обитом вспученной вагонкой кабинетике он тотчас вспоминал, сколько лет прослужил в органах, прежде чем выбился в люди. Хотя и не выбился. Под сорок, и все майор! А годы-то упущены. Теперь наверстать до порядочного уровня куда как не просто. Да и на эту-то должность его назначили благодаря Первому секретарю обкома комсомола Непомнящему. Сблизились они случайно, – разоткровенничались на банкете после координационного совещания и оказалось, что по судьбе обоих походя прошелся Иван Листопад.
Опереться на Непомнящего можно, тем более больше не на кого. Да вот беда! Будущее самого комсомольского вожака зависит от исхода предстоящих выборов в облисполком. И помеха здесь – ректор сельхозинститута.
Не раз уж просил Непомнящий накопать материалы на Листопада. Будто для этого нужны чьи-то просьбы.
Евгений Варфоломеевич кинул взгляд в заляпанное зеркало, в котором отразилось одутловатое, в мелких морщинках лицо, с синюшными мешочками, что двумя переспелыми сливами набрякли под глазами, – сердце подсело после трехмесячного пребывания в камере следственного изолятора. Где ты прежний, тонкий и звонкий инструктор райкома партии Женя Звездин?
И всё это проделал с ним Листопад. Так что сам бы дорого дал, чтоб загнать проходимца за решетку. Но – больно широко шагнул. По мелочи куснуть – без зубов останешься. Набрать же серьезную компру не получалось. Уж так ловок пройдоха! И – наглости, само собой, не убавилось. На днях при встрече на районном партактиве пришлось в числе других подойти, поздравить с выдвижением на премию Ленинского комсомола. Осклабился, гад:
– А, Звездюк! Шо, передрейфил?.. В смысле, спасибо за поздравление.
Хохотнул и, по-свойски приобняв председателя райисполкома, пошел себе, оставив Звездина с застывшей мучительной улыбочкой на лице. А что остается? Не можешь повалить – улыбайся.
От тягостных мыслей Евгения Варфоломеевича отвлек густой бас, приближавшийся со стороны дежурной части.
Он поморщился. "Сейчас ворвется. В кабинет начальника прут как в конюшню, без стука, без пиететности. Быдляческая все-таки контора эта милиция".
Звездин оказался провидцем. Дверь распахнулась, и в нее втиснулся мокрый большеротый человек в почерневшем от дождя плаще, – начальник ОБХСС Шмелёв.
– Славный денек! Сразу в трех магазинах пересортицу накрыли, – пробасил он, скинул плащ на ближайший стул, тряхнул плечами и головой, отчего брызги разлетелись по кабинету. – Говорят, просил зайти, Евгений Варфоломеич.
Звездин демонстративно отряхнул мундир.
– Только не просил, а вызывал, – холодно уточнил он. – И давай-ка впредь, как положено, – на Вы. Чтоб без этих ваших – "Вася, Петя".
– Давай, – Шмелев, нимало не озаботившись недовольством начальства, снисходительно улыбнулся углом большого рта, отчего некрасивое лопоухое лицо сделалось несказанно привлекательным. – Магазины, пересортица! Не тем занимаешься, голуба! Остроту момента не учитываешь – со строгостью произнес Звездин.
– По всяким подсобкам да закоулкам шарить – это вчерашний день. А то, что под носом частнособственнический элемент попер, не замечаешь. Я собственно тебя с этим и вызвал. С утра в райисполком ездил. Советско-партийные органы на местах обеспокоены.
Звездин зажмурился, готовясь воспроизвести цветистую фразу, услышанную от председателя райисполкома.
– Есть мнение, что с внедрением арендаторства допущены перегибы, в результате чего в сельском хозяйстве зацвел бурьян из захребетников, которые под прикрытием перестроечных лозунгов перерождаются в новое кулачье. В других районах давно и посадили, и отчитались. А мы всё в отстающих. Это, я тебе скажу, недопонимание момента и задач, поставленных партией. За это и спросить могут. Чуешь, куда повернуло?
– Как не чуять, если за версту несет? – недобро отреагировал начальник ОБХСС. – А насчет арендаторов этих, подставятся – ущучим.
В голосе его проскальзывали ирония и изрядная скука.
До назначения начальником районного ОБХСС Александр Константинович Шмелев много лет проработал в областном угрозыске. Всеобщим, не подлежащим обсуждению мнением было, что Шмелев – один из лучших розыскников. Но уж больно своенравен и непредсказуем. Личное дело его было густо покрыто благодарностями и выговорами, словно тело родинками и бородавками. В районный ОБХСС его убрали с понижением после конфликта с начальником УВД. Нынешнюю должность Шмелев воспринимал как ссылку, а к поставленной задаче – искоренять спекулянтов и расхитителей – относился с брезгливым пренебрежением, хотя обязанности свои выполнял добросовестно. И мечтал об одном – поскорей вернуться к серьезному, розыскному делу.
– Понимаешь, я уже в райкоме пообещал, что выявим, – признался Звездин.
– Прокукарекал, стало быть?
– Взял обязательства, – начальник райотдела сдержал раздражение. – Короче, чтоб нам вокруг да около не петлять, предлагаю квинтессенцию. Ты мне сажаешь какого-нибудь фермерюгу. За что-нибудь такое позвончее. Тогда, считай, – вернешься в угро. Что скажешь, голуба?
– Эк они вам досадили, – Шмелев озадаченно помотал головой. – Что ж, в конце концов мне эти ребята тоже не родня. Никто их силком в арендаторы не тащил. Если сделаю, – слово?
– А то, – скрепил договор Звездин.
* * *
Весь состав районного ОБХСС размещался в двух кабинетах. Отдельного помещения не имел и Шмелев. Вместе с ним за соседними столами располагались старший оперуполномоченный Николаев и бывший участковый инспектор капитан Галушкин, за год до пенсии переведенный в ОБХСС.
Жили Николаев и Галушкин по соседству, в пригороде, недалеко от Перцова, и в город приезжали на одной электричке. Но до работы добирались разное время.
Сначала в кабинет всовывался Галушкинский пористый злой нос, следом устало втискивалось худое тело с обмякшими на вислом заду форменными галифе. Он усаживался на свое место, протирал изнутри засаленную фуражку, оглаживал глубокие запотевшие залысины. Кряхтя и поругивая власть предержащих (что заменяло старому бурчуну утреннюю гимнастику), стягивал с плеча потертый, забитый жалобами и поручениями планшет и принимался за работу. Лишь через десять-пятнадцать минут вваливался низкорослый, светящийся доброй упитанностью Виктор Арсентьевич Николаев – в вечном потертом джемпере. И сразу хватался за телефонную трубку. Если Шмелева не оказывалось на месте, до десяти часов связь с внешним миром оказывалась парализована: Виктор Арсентьевич созванивался с женщинами. Разговаривая, он от и дело произносил непристойности и сально подмигивал окружающим.
Закончив переговоры, вскакивал:
– Я тут часика на два выскочу на встречу с агентом.
И исчезал.
– Как же, знаем твоих агентов, – бурчал вслед Галушкин. – Опять какую-нибудь бабу на явочную квартиру потащил. От ведь кобелюга шершавый. Одно на уме. Гнать, гнать надо таких бездельников. Чего только Шмелев с ним цацкается?
Старый капитан сурово качал головой.
Николаев и впрямь не перерабатывал. Но был он из тех тертых оперов, что исхитряются недостатки оборачивать к общей пользе, за что они ему и прощались. В конце квартала, если Шмелеву надо было улучшить отчетность, Николаев всегда к месту вскрывал два-три невалящих хищеньица. Источником информации служили все те же бесчисленные продавщицы, поварихи и инвентаризаторши.
На нелицеприятную, матерную Галушкинскую критику незлобливый Николаев не обижался и даже за глаза уважительно называл того старым хреном.
В райотделе Павел Федосович Галушкин числился самопальным философом. Не по образованию – по непримиримому диссидентскому духу. В отличие от других стариков-участковых, с натугой корпевших над всяким постановлением, Галушкин любил, как сам выражался, проецировать единичный факт на социальную закономерность. Проекция порой выходила совершенно неожиданной.
Вот и сейчас, когда Шмелев вернулся в кабинет, Галушкин огорошил его свежей сентенцией.
– Я бы всех ученых истребил, – решительно объявил он.
Даже привычный Николаев поперхнулся яблоком.
– Один дурак протрубит новый метод, а ученые, вместо чтоб возразить, рады под козырек и давай холуйствовать, – базу научную подводить, – добившись общего внимания, объяснился Галушкин. – Вот, скажем, ездил накануне по жалобе к Ивану Андреевичу Листопаду, ректору сельхоза нашего. Ничего не скажу, большой человек. У него по договору под науку часть земель колхоза 50-летия СССР. Так он ее по частникам разрезал. Спрашиваю, за ради-чего столько земли-матушки единоличникам раздал. Это как, одним всё, другим ничего? Колхозник вокруг, естественно, недоволен. Урежь, говорю, это новое кулачье, пока не поздно. Ведь гниль. И что думаете? Ничего, говорит, поглядим, чья возьмет. Конкуренция, мол, еще никому не мешала. Ага! Как же, выкуси, конкуренция. И так ясно, чем кончится, если не вмешаться. Эти куркули деньжищами обрастут, а простой мужик заново сопьется. Мне ясно, а ему, остепененному, нет. Так какой он после этого для мужика ученый? И власти те же! Сколько их на нашем хребте собралось, а – тоже не пресекут. И пользы, выходит, от них мужику никакой. Вот попомните, развалят эти фермерюги колхозы!
– А развалят, так нечего, значит, жалеть! – в голосе Шмелева проступило упругое недовольство, перед которым пасовал даже вздорный Галушкин. – И вообще, Федосыч, ты сначала поймай его на воровстве, а потом уж костери. Сколько поручал добыть конкретные факты. Результат – ноль. Только клюкву развешивать силен.
Галушкин, бурча под нос, затих. Похвалиться было нечем.
– Так вот, чтоб с пустословием закончить! – Шмелев строго оглядел подчиненных. – Отныне для вас обоих все дела по боку. Даю три дня сроку выявить факты злоупотреблений со стороны арендаторов. Тогда и поглядим, какова ваша ретивость в деле защиты социалистической собственности.
* * *
Ранним майским утром в дом к арендатору Антону Негрустуеву приехал наряд милиции и, не объяснясь, не дав покормить скотину и даже переодеться, увез с собой в райотдел.
И вот уже свыше трех часов сидит Антон в маленьком кабинетике ОБХСС, отбиваясь от наскоков старшего оперуполномоченного Николаева. Подвыдохся за это время Николаев. Поначалу молодой парнишка, опасливо вошедший в кабинет, виделся легкой добычей, расколоть которого – полчаса много. Но время шло, парень щурил карие глаза, теребил пропыленную, с пуговкой кепку, отвечал чем дальше, тем тише, но – одно и то же: ничего не знаю. Николаев уже не сдерживал нарастающее раздражение.
– Послушайте, Негрустуев, – он в негодовании аж авторучку отбросил. – Или вы совсем Богом убитый… Как только на ферме своей управляетесь.
Он страдальчески глянул на склонившегося за соседним столом Галушкина.
– Да не крал я зерно, провались оно! В сотый раз повторяю! – Антон вконец изломал кепку. – Сколько пытать можно? Что получил, то в бурт и свалил. Если разве по дороге немножко просыпалось, так это претензии к птицам.
– Каким птицам?
– Не знаю каким. Галкам, воронам. Я с ними не клевал.
Выразительно застонав, Николаев откинулся к стене. Ему явно требовалась передышка. Галушкин, дотоле державшийся индифферентно, круто развернулся и острыми, словно заточенными коленями уперся в бок упрямого расхитителя.
– Слушаю, слушаю, и – вижу: ты, паренек, валяешь тут, понимаешь, всякого, – против всех законов грамматики изрек он. – А здесь тебе не этот…дискоклуб. Здесь тебе посерьезней организация.
– Ну да, серьезная, как же! – Антон с чувством хлопнул себя по голове, отчего из-под взлетевшего кверху мучного облачка блеснула вороная шевелюра. – Полдня ни за что держите. Занимаетесь какими-то кляузами. А настоящие преступники преспокойно большими тысячами воруют.
– И до тыщ доберемся, паря, – утешил его, плотнее придвигаясь, Галушкин. – А только рупь государственный мы тоже считать обязаны.
Галушкин положил Антону руку на плечо, отчего поза его приняла чрезвычайно свойский, почти интимный вид. И голосом заговорил самым доверительным.
– Мы ж, Антон, такие же, как ты, мужики и всё понять способны. С кем не бывает? Попутал бес. Попросил колхоз перевезти зерно. Увидел, что учет хреновый, и не совладал с собой: отвез машину налево. А потом накладную подделал. Так ведь сам и признался. При таком раскладе дело можно вовсе прекратить на товарищеский суд. Мы ж, по большому счету, все товарищи. Кому и помочь, как не друг дружке? Верно, Антон? А?
Возникла тягучая пауза, которая на исходе должна была либо разрядиться признанием, либо…
– Не брал я ничего, – выдавил Антон, не поднимая лица. Ему отчего-то стало неловко огорчать добряка-милиционера. – Как говорил, так и было: всё сдал на весовой.
– Ну, парень, – Галушкин брезгливо отодвинулся. – Я-то думал ты – мужик, а ты эва куда, – в несознанку…Эх, но какой разговор у нас красивый намечался.
Он удрученно замотал залысой головой – старый наивный дуралей, так и не разуверившийся в людях.
– Послушайте, Негрустуев, ведь это наконец глупо, – оправившийся Николаев снисходительно улыбнулся.
– Доказать вашу вину – как два пальца… Проведем почерковедческую экспертизу, которая подтвердит, что подпись кладовщика подделана. Вами, между прочим! И что тогда?
– Тогда воля ваша! – сил продолжать иезуитский этот разговор у Антона не оставалось. – Раз приспичило – сажайте!
– Просишь – посадим! – сквозняком со столов смело бумаги, и в распахнувшуюся дверь вошел Шмелев – рослый, веселый и волосатый, как загулявший сенбернар. Вся крепкая, большеротая фигура его поизводила впечатление свежести и озорной решимости, проблескивающей из-за грозного вида.
– Ишь расселся, гулевой, – раздеваясь, он прошелся брезгливым взглядом по расхитителю, будто грязную обувь о ковер вытер.
– Только и дел у меня, что с вами рассиживаться. У меня скот некормленный, – огрызнулся Антон. Кажется, всё начиналось заново.
– Разговорчивый, – процедил Шмелев. – И вороватый. Как вороньё на народное добро слетелись: хватай и тяни, что плохо лежит. А вот поведай-ка ты нам, господин арендатор: ты на кой землю взял?
– Сами знаете: скот выращивать.
– А я так полагаю: для прикрытия. Чтоб воровать сподручней было. Вот, к примеру, с чего это ты вдруг колхозное зерно возить подрядился? – Шмелев отмахнулся от бланка опроса, что подсовывал Николаев. – Ты ж у нас не подневольный колхозник, а фермер. Свободный производитель.
– Как же, свободный… Аж по макушку оказалось той свободы. Попробуй откажись, когда вокруг колхоз. Враз пуповину перережут.
– А ты б, конечно, хотел, чтоб советской власти вовсе не было! – прогремел Шмелев. – Чтоб кулачье одно проросло вроде тебя. Так?
Антон вскинулся было, но лишь головой мотнул. Все равно здесь его никто не слушал.
– В общем, пять ездок, как потребовали, отбатрачил. И всё до зернышка сдал, – отчеканил он.
– Отбатрачил?! Помочь советским людям провести для страны посевную – для тебя отбатрачить? – Шмелев едва, казалось, сдержался.
– А я для кого стараюсь?!