В погожие дни дон Филиппино брал ее на прогулку; временами Тита, едва ковыляя, шла сама, временами дон Филиппино нес ее на руках, словно ребенка. Потом он усаживался на каком–нибудь камне под деревом; тогда Тита взбиралась на нижнюю ветку и, зацепившись хвостом, пыталась ухватиться за кисточку его берета, сорвать парик или вырвать из рук томик Вергилия.
- Будь умницей, Тита, будь умницей! Доставь мне такое удовольствие, бедная моя Тита!
Да, да, бедная, потому что этот милый зверек обречен на смерть, так что пусть Маттиа Скала потерпит еще немного.
- Подожди хоть, - говорил ему дон Филиппино, - пока бедный зверек умрет. Потом земля будет твоей. Хорошо?
Но прошел год, а проклятая зверюшка и не думала подыхать.
- А может, попробуем вылечить ее? - предложил ему однажды Скала. - У меня есть превосходный рецепт!
Дон Филиппино взглянул на него с улыбкой, а затем с некоторой тревогой спросил:
- Вы это серьезно?
- Вполне серьезно. Этот рецепт мне дал один ветеринар, который учился в Неаполе, отличный ветеринар!
- Ну что ж! Попробуем, дорогой Маттиа!
- Итак, сделайте вот что. Возьмите ровно литр чистого оливкового масла. Есть у вас чистое оливковое масло? Но только чистое, совсем чистое?
- Я его достану, даже если мне придется убить для этого самого римского папу.
- Отлично. Поставьте масло на огонь и опустите в него три головки чеснока...
- Чеснока?
- Три головки. Слушайте дальше. Когда масло начнет бурлить, но прежде, чем оно совсем закипит, снимите его с огня. Возьмите горсть кукурузной муки и всыпьте ее в масло.
- Кукурузную муку?
- Да, синьор, кукурузную. Перемешайте все как следует; потом, когда у вас получится мягкое, маслянистое тесто, положите его, пока оно горячее, этой гнусной твари на грудь и на плечи и укутайте ее сверху ватой, только хорошенько укутайте, понимаете?
- Отлично, укутать ватой; а дальше?
- Дальше откройте окно и выбросьте ее.
- О–о–о–о! - застонал дон Филиппино. - Бедная Тита!
- Не мартышку нужно жалеть, а землю, скажу я вам! Вы о земле не заботитесь, я все это вижу и ничего не могу поделать, а пока что виноградник пропадает; деревья вот уже лет десять ждут, когда их подрежут; дички не привиты, побеги их переплелись и забивают друг друга, так и кажется, что они молят о помощи; большинство оливковых деревьев теперь годится только на дрова. Что же я покупать–то буду, в конце концов? Разве это дело?
Лицо дона Филиппино становилось от этих упреков таким печальным, что у дона Маттиа слова застревали в горле.
Впрочем, с кем он говорит? Ведь бедняга не от мира сего! Солнце, живое полуденное солнце, наверно, никогда не светило ему; он все еще пребывал в сиянии далеких дней "Буколик" и "Георгию".
Дон Филиппино жил на этом клочке земли с детства, сначала с дядей–священником, который, умирая, оставил ему в наследство и эту землю, и дом, а потом совсем один. Оставшись в три года круглым сиротой, он был взят на воспитание этим дядей, страстным латинистом и охотником. Однако охотой дон Филиппино никогда не увлекался, быть может, памятуя о печальном опыте своего дяди, которому сан священника не мешал быть человеком необыкновенно горячим; однажды, когда он заряжал ружье, ему оторвало на левой руке два пальца. Дон Филиппино предпочел все свое время посвятить латыни, казалось, он был вполне доволен, наслаждаясь Вергилием и впадая порой в легкое, приятное оцепенение. Но и в этом он отнюдь не походил на своего дядю–священника, который в минуты восторга вскакивал с пылающим лицом - вены на лбу у него так набухали, что, казалось, вот–вот лопнут - и громовым голосом читал латинские стихи; наконец, взорвавшись, он швырял книгу на пол или в лицо ошеломленного дона Филиппино.
- Великолепно, черт побери!
Когда дядя внезапно умер, дон Филиппино стал владельцем этого клочка земли, но владельцем только формальным.
В соседнем городке у дяди–священника был еще дом, который он завещал сыну другой своей сестры по имени Саро Тригона. Тригона, должно быть, ожидал, что, поскольку он всего–навсего бедный агент по продаже серы и несчастный отец целой оравы ребятишек, дядя оставит ему все: и городской дом, и землю, понятно, с условием, что он будет содержать своего двоюродного брата Ло Чичеро (пока жив, разумеется), который хотя и был дяде вместо сына, но справиться с хозяйством не мог. И хотя дядя не посчитался с его положением, Саро Тригона, не имея никаких юридических прав, старался любым способом заполучить что–нибудь из наследства, оставленного двоюродному брату, и безжалостно обирал бедного дона Филиппино. Почти все - пшеница, бобы, фрукты, вино, овощи - попадало в руки Саро Тригоны; а если дон Филиппино умудрялся продать что–нибудь тайком, словно чужое добро, двоюродный братец немедля прибегал к нему разгневанный, точно обнаружил обман. И напрасно дон Филиппино робко объяснял брату, что эти деньги нужны ему для обработки участка. Саро Тригона требовал денег.
- А то застрелюсь! - кричал он, делая вид, что вытаскивает из кармана пиджака револьвер. - Застрелюсь на твоих глазах, Филиппино, сейчас, немедленно! Ибо, верь мне, я больше не могу терпеть! Девять, Господи прости, девять детей, которые плачут от голода!
И хорошо еще, если Саро Тригона устраивал подобные сцены один. Иногда же он приводил с собой жену и всю ораву ребятишек. У дона Филиппино, который привык жить в полном одиночестве, голова шла кругом. Эти девять племянников, старшему из которых не было и четырнадцати лет, хоть и "плакали от голода", но, словно девять вырвавшихся на волю чертенят, брали штурмом тихий деревенский домик дяди: они все переворачивали вверх дном; стены дрожали, буквально дрожали от криков, смеха, рева, неистовой беготни; потом неизбежно слышался грохот падающих вещей, в лучшем случае - звон разлетевшегося на куски зеркала; тогда Саро Тригона вскакивал с громким криком:
- Орган сделаю! Сделаю орган!
Он догонял и хватал за волосы этих бездельников; раздавал им пинки, шлепки, пощечины, затрещины; потом, когда они начинали завывать на разные голоса, ставил их по росту, и все девять изображали орган.
- Не шевелиться! Красавчики... Посмотри, Филиппино, настоящие красавчики! Хоть картину с них пиши, правда? Что за симфония!
Дон Филиппино затыкал уши, закрывал глаза и в отчаянье топал ногами:
- Прогони их! Они все поломают, забирайте дом, сад, все возьмите; только, ради Бога, оставьте меня в покое!
А ведь дон Филиппино был несправедлив. Жена Тригоны, например, ни разу не приходила к нему в гости с пустыми руками: ведь вышитый берет с красивой шелковой кисточкой, тот, что у него на голове, она принесла, кто же еще? Или вот домашние туфли, тоже вышитые, те, что у него на ногах. А парик? Это двоюродный брат подарил, чтобы его рано облысевшую голову не продувало так часто. Настоящий французский парик! Саро Тригона заплатил за него Бог знает сколько денег. А обезьянка Тита? Ее ведь тоже подарила жена брата; это был сюрприз, чтобы добрый дон Филиппино не скучал один в своем деревенском домике. Так ведь?
- Осел вы, извините меня, самый настоящий осел! - кричал ему дон Маттиа Скала. - Почему иначе вы до сих пор заставляете меня ждать и никак не можете расстаться с землей? Подпишите договор, освободитесь от этой кабалы! С деньгами, что я вам даю, вы могли бы спокойно прожить в городе остаток жизни; потребности у вас скромные, пороков никаких. Безумец вы, что ли? Если вы и дальше будете тянуть время из–за своей Титы и Вергилия, станете нищим, да, да, нищим!
И так как дону Маттиа Скале не хотелось, чтобы участок, который он уже считал своим, пришел в запустение, он начал понемногу выдавать дону Филиппино деньги, отложенные на покупку земли:
- Столько–то на подрезку деревьев, столько–то на привой, столько–то на удобрение... Это в счет тех денег, дон Филиппино!..
- Хорошо, пусть будет так! - вздыхал дон Филиппино. - Только дай мне пожить здесь немного. В городе, с этими чертенятами, я и двух дней не протяну. Ведь я тебе не мешаю. Разве ты не хозяин здесь, дорогой Маттиа? Ты можешь делать все, что захочешь. Я ни в чем тебе не перечу. Лишь бы ты оставил меня в покое.
- Да. Но пока что ваш двоюродный братец не зевает, - отвечал ему Скала.
- А тебе–то что за горе! - возражал Ло Чичеро. - Ведь деньги ты должен был выплатить мне все сразу, верно? Ты же даешь их по частям, и, по сути дела, только я один и теряю на этом; сегодня немножко денег вперед, завтра немножко, так в один прекрасный день мне и получать будет нечего; ты же вкладываешь свои деньги в землю, которая со временем станет твоей.
IV
Доводы дона Филиппино были, без сомнения, убедительными; но какая у Скалы гарантия, что деньги, потраченные на чужую землю, не пропадут? А вдруг дон Филиппино, упаси Боже, умрет, не успев подписать купчую, признает ли тогда Саро Тригона, единственный законный наследник, произведенные затраты и его устный договор с Ло Чичеро?
Такие сомнения время от времени закрадывались в душу дона Маттиа; но потом он счел за благо не досаждать дону Филиппино и не попрекать его деньгами, которые тот получил вперед, иначе он рисковал услышать в ответ: "А кто тебе велел давать их вперед? По мне, участок каким был, таким мог и оставаться, хоть и заброшенным, меня ведь это никогда не интересовало. Не можешь же ты выгнать меня из моего дома, если я сам не захочу уйти". Кроме того, Скала рассудил, что он имеет дело с вполне порядочным человеком, неспособным обидеть даже муху. Да и нечего опасаться, что дон Филиппино внезапно умрет: живет он спокойно, пороков не имеет, человек он здоровый и бодрый, лет, пожалуй, до ста протянет. И потом о сроке передачи земли они уже договорились: как только подохнет обезьяна, а ждать, наверно, придется недолго.
Наконец счастье еще, что он смог купить эту землю за такую умеренную цену - лучше уж помалкивать и ждать; ему даже выгодно держать дона Филиппино в руках и тратить деньги не спеша, спокойно, осмотрительно. Ведь подлинным хозяином земли был он, а не дон Филиппино; на его земле Скала проводил больше времени, чем на своей собственной.
- Сделайте то, сделайте это.
Он распоряжался, приводил в порядок участок и не платил налогов. Казалось, чего еще можно желать?
Бедняга дон Маттиа мог всего ожидать, но только не того, что эта проклятая обезьяна, столько раз выводившая его из себя, сыграет с ним напоследок злую шутку.
Обычно Скала вставал до рассвета; еще с вечера он объяснял батраку, что надо сделать на следующий день, и утром всегда следил, как тот собирается на работу. Он не хотел, чтобы батрак, отправившись, к примеру, подрезать деревья, два–три раза за день возвращался то за лестницей, то за точильным камнем, то за водой к завтраку. Чтобы не терять времени даром, он должен был захватить с собой все необходимое.
- Кувшин с водой взял? А чем закусить, есть у тебя? Держи, вот тебе пучок лука. И поживей, слышишь!
И еще до восхода солнца Скала приходил на участок дона Филиппино.
В тот день дон Маттиа замешкался, обжигая дрова на уголь. Было уже десять утра, а между тем дверь в доме дона Филиппино оставалась закрытой. Странно! Дон Маттиа постучал, никто не ответил, постучал снова - ни звука; он посмотрел на балкон и на окна: как были закрыты на ночь, так и остались.
"Что за новости?" - думал он, направляясь к соседнему домику в надежде что–нибудь узнать у жены своего батрака.
Однако и здесь он натолкнулся на запертую дверь. Участок, казалось, вымер.
Скала, сложив ладони рупором, повернулся лицом к полю и громко позвал батрака. Когда наконец тот откликнулся, дон Маттиа спросил, нет ли с ним дона Филиппино. Батрак ответил, что даже не видел его. Тогда Скала, немного встревоженный, снова постучал в дверь и несколько раз позвал: "Дон Филиппино, дон Филиппино!" Не получив ответа и не зная, что думать, он принялся старательно тереть свой большой, дергающийся нос.
Вчера вечером он оставил друга вполне здоровым. Значит, заболеть тот не мог, по крайней мере настолько серьезно, чтобы не найти в себе сил хоть на минуту подняться с постели. Но, быть может, он забыл открыть окна, а сам ушел в поле со своей обезьянкой. Дверь же он, наверно, запер, когда увидел, что в доме батрака никого нет.
Успокоенный этими размышлениями, дон Маттиа отправился на поиски друга. Время от времени он останавливался и зорким привычным взглядом хозяина на лету примечал: "Здесь надо кое–что поправить", а потом снова начинал кричать:
- Дон Филиппино, эге–е, дон Филиппи–и–и–ино!..
Так он дошел до склона холма, где батрак и трое поденщиков окапывали виноградник.
- А дон Филиппино где? Что с ним такое? Я нигде не могу найти его!
Растерянность работников, которым показалось странным, что дверь дома как была запертой, когда они уходили, так и осталась, снова встревожила дона Маттиа, и он предложил немедленно возвратиться и вместе посмотреть, что произошло.
- Одно–то я хорошо понимаю! Скверно началось это утро!
- Странное дело, обычно он встает очень рано... - заметил батрак.
- Вот увидите, у него заболела обезьяна! - сказал один из работников. - Он держит ее на руках и, верно, боится шевельнуться, чтобы не потревожить ее.
- Хоть и слышит, что я зову его уже Бог знает сколько времени? - заметил дон Маттиа. - Ну, нет! Что–то с ним случилось!
Подойдя к дому, все пятеро по очереди пытались дозваться дона Филиппино, но безрезультатно. Тогда они решили обойти вокруг дома. Ставни одного из окон на северной стороне были приоткрыты; все сразу приободрились.
- А! - воскликнул батрак. - Наконец–то он открыл! Это окно кухни.
- Дон Филиппино! - закричал Скала. - Что за черт! Довольно нас пугать!
Задрав головы, они подождали немного, потом снова принялись звать его на все лады; наконец дон Маттиа вне себя от ярости и беспокойства принял решение.
- Лестницу сюда!
Работник сбегал домой и вскоре вернулся с лестницей.
- Я сам полезу! - оттолкнув всех, сказал дол Маттиа, бледный и, как всегда, нетерпеливый.
Добравшись до окна, он снял свою белую панаму, обмотал ею руку, выбил стекло и прыгнул в кухню.
Кухонная печь была погашена. В доме царила мертвая тишина. Всюду было темно, как ночью, лишь сквозь ставни едва пробивался дневной свет.
- Дон Филиппино! - еще раз позвал Скала. В этой непонятной тишине звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, по коже забегали мурашки.
Ощупью он миновал несколько комнат, добрался до спальни, тоже погруженной в темноту. При бледном свете, проникавшем сквозь ставни, он с трудом различил на кровати темное пятно, которое двигалось, уползая прочь. Волосы встали у него дыбом, он даже кричать не мог. Одним прыжком он очутился на балконе, распахнул дверь, обернулся и в ужасе воздел к небу руки, широко раскрыв глаза и разинув рот. Дрожащий, онемевший, съежившись и не дыша от страха, бросился он назад к кухонному окну.
- Сюда, сюда! Убили! Зарезали!
- Убили? Как?! Не может быть! - воскликнули батраки, в тревоге ожидавшие внизу, и все четверо разом бросились к лестнице; работник дона Маттиа опередил остальных, крича:
- Осторожнее! Лезьте по одному!
Ошеломленный, бледный, с широко раскрытым ртом, дон Маттиа обеими руками схватился за голову: перед глазами у него все еще стояло ужасное зрелище.
Дон Филиппино лежал на кровати, запрокинув голову на подушку и скрючившись, словно в судорогах; руки его, эти крохотные посиневшие ручки, на которые нельзя было теперь смотреть без ужаса, были как–то неестественно отброшены назад; на горле зияла кровавая рана.
Дон Маттиа и четверо крестьян смотрели на него в ужасе. Внезапно какой–то шум под кроватью заставил всех пятерых подскочить; они взглянули друг на друга; потом один из них нагнулся посмотреть, что там такое.
- Обезьяна, - со вздохом облегчения сказал он и даже чуть не рассмеялся.
Остальные четверо тоже нагнулись.
Когда Тита, сидевшая под кроватью на корточках, опустив голову и скрестив лапки на груди, увидела этих людей, которые, наклонившись, внимательно разглядывали ее, она ухватилась за ножки кровати, несколько раз подпрыгнула на задних лапах, потом вытянула губы и угрожающе заверещала: ш–ш–ш–ш...
- Глядите! - закричал Скала. - Кровь... У нее лапы... грудь в крови... это она его убила!
Он вспомнил темное пятно, которое с трудом различил, когда вошел в спальню, и уверенно повторил:
- Конечно, она! Я сам это видел, своими глазами! Он лежал на кровати... - И Скала показал четырем крестьянам пятна запекшейся крови на щеках и на лбу покойника.
- Смотрите!
- Но как же так? Обезьяна? Неужели она? Та самая обезьяна, с которой дон Филиппино столько лет не расставался ни днем ни ночью?
- Может, она взбесилась? - испуганно предположил один из поденщиков.
Все пятеро разом отпрянули от кровати.
- Подождите! Палку. - Он пошарил глазами по комнате, отыскивая палку или что–нибудь в этом роде.
Батрак, вооружившись стулом, заглянул под кровать, но остальные испуганно закричали:
- Подожди! Подожди!
И тоже схватились за стулья. Тогда батрак несколько раз пошарил стулом под кроватью. Выскочив с противоположной стороны, Тита с поразительной ловкостью залезла на балдахин, добралась до самого верха и там спокойно, словно ничего не случилось, принялась чесать живот, потом играть концами платка, который бедный дон Филиппино повязал ей вокруг шеи.
Пятеро мужчин ошеломленно смотрели на глупое животное.
- Что же теперь делать? - спросил Скала, взглянув на покойника, но при виде окровавленного горла сразу же отвернулся. - Накроем его простыней?
- Нет, нет, синьор! - немедля откликнулся батрак. - Уж лучше послушайте меня, ваша милость. Не надо ничего трогать. Я живу тут, по соседству, и вовсе не хочу связываться с правосудием. Беру всех в свидетели.
- Какие там свидетели! - пожав плечами, воскликнул дон Маттиа.
Но батрак протестующе замахал руками:
- От правосудия, хозяин, всего можно ждать! Люди мы бедные, и с нами... в общем, я знаю, что говорю...
- А я так думаю, - в отчаянье простонал дон Маттиа, - что он, бедняга, не в своем уме был и умер как дурак из–за своего же безрассудства. А я оказался еще глупее и безрассуднее и вот теперь вконец разорен! Да, но вы и впрямь должны подтвердить все четверо, что в эту землю я всадил мои кровные денежки, так и скажете... Теперь ступайте и предупредите этого прощелыгу - его братца, мирового судью и доктора! Пусть придут полюбоваться подвигами этой... Проклятая! - завопил он с неожиданной яростью и, сорвав с головы белую панаму, запустил ею в обезьяну.
Тита поймала панаму на лету, внимательно ее осмотрела, уткнулась в нее носом, словно желая высморкаться, потом подложила под себя и уселась. Крестьяне невольно расхохотались.
V
Ничего не нашли: ни завещания, ни расходной книги, ни даже случайной записи на каком–нибудь клочке бумаги.
И словно одной этой беды было мало - дону Маттиа приходилось терпеть еще и насмешки друзей. Ну да, Ночо Бутера, например, он–то уж непременно бы догадался, что дон Филиппино Ло Чичеро умрет именно такой смертью от руки своей любимой обезьяны.
- А ты, Тино Лабизо, что скажешь? Ведь так, не правда ли? Ну и зверь! Ну и зверь! Ну и зверь!
Тут дон Маттиа, вцепившись пальцами в поля своей панамы, надвигал ее на самые брови и яростно топал ногами.