- Лаптев? - спросила женщина, усаживаясь.
- Да.
- А по имени-отчеству?
Лаптев назвал себя.
- Очень хорошо! - одобрила женщина и повторила, взмахнув рукой: - Семен Алексеевич! Прекрасно! Хорошее русское имя. Люблю русские имена. Настоящие! Семен, Иван, Федор... Говорить-то, - доверительно наклонилась к Лаптеву женщина, - лишний раз произнести хочется. Федор... Василий... А то понапридумывают каких-то Игорьков, Олегов, Эдиков...
Дочь, севшая рядом, спросила:
- А Игорь и Олег - турецкие имена?
- Скандинавские. Холодные как лед, - убежденно ответила мать.
- А Федор, Иван? ..
- Не учи. Это имена наши родные, крестьянские, от дедов и отцов, и менять их на княжеские побрякушки - недостойно. Да что это за имя, если оно даже пренебрежительной формы не имеет. Например, разозлюсь я, кричу: сейчас я тебе задам чертей, Ванька! А к этим князьям как обращаться? И-го... И-го-го, в общем. Тьфу!
Лаптев даже есть перестал, слушал. Дочь смеялась, а мать ее, успокоившись, сказала:
- Жену вашу знаю, лечусь у нее. Душевный человек. А с вами вот не приходилось. Это дочь моя, Катерина.
Они некоторое время обедали молча. Затем старшая ошарашила Лаптева, спросив:
- Простите, вы что, малахольный?
Лаптев, поперхнувшись, выпрямился на стуле. Дочь произнесла укоризненно:
- Ма-ама...
- Не мякай, - отмахнулась мать. - Я знаю, как и с кем разговаривать. Это наш человек, русский, и я по-русски его и спрашиваю. Да это вовсе и не обидно, малахольным-то быть в наше время. Это лучше, чем хитрить да поддакивать. Честнее. По-русски. Вот вы ходите и у всех наших учителей выспрашиваете про Балашову. Конечно, только малахольный так сделает. На что вы надеетесь? Кто же вам правду скажет? Хорошо, если грязью не обольют, а лишь пожмут плечами: не знаем, мол, не ведаем, в другом царстве живем. У начальства спросите, ему виднее, а у нас уроки, уроки, уроки...- передразнила она своих товарок так верно, что Лаптев улыбнулся. - Точно? А правда в том, что Балашова очень неглупая женщина и не скрывала этого. Дуру из себя, как все мы, не строила, школьную учительницу. А в то же время сама за себя заступиться не может, как все порядочные люди. Не на горло, а на бога надеется. Бог-то он бог, а пока жив был Евгений Михайлович, то наша Кабаниха ее тронуть боялась. Лязгала клыками, а боялась. Знала, что Евгению Михайловичу не раз директорство у нас предлагали, а он отказывался. Вот и терпела. А не стало Евгения Михайловича, руки развязались. Ко-ому?! - возвысила она голос. - Кому есть дело до какой-то Балашовой! Кто из-за нее кровь портить будет! Тем более у Кабанихи братец есть. Никто слова не скажет. А если кто скажет, то сумасшедшей старухой назовут, выжившей из ума! - воскликнула она.
- Мама... - остановила ее дочь, оглядываясь.
Столовая начинала заполняться людьми.
- Ешь, мама, остыло все...
- Не могу я эту бурду есть, - отодвинула мать в сердцах тарелку. - Вот так, Семен Алексеевич, малахольный вы человек, не обижайтесь уж, сама такая. Я просто удивляюсь, как это вы решились, ваша газета. Я, извините, к ней всегда относилась очень снисходительно. Думаю, по заслугам. Ведь Балашова в прошлом году и к вам стучалась. Мы с ней вместе к вашему редактору ходили. Вы слыхали о нашей истории с отоплением?
- Нет, - ответил Лаптев.
- Вот так, - горько вздохнула женщина.- Целых два месяца дети мерзли. Триста ребятишек мерзли из-за того, чтобы тепло было одному хаму. И никто в поселке ничего не знает!
- Ты будешь, наконец, обедать или нет? - спросила дочь. - Успеешь поговорить.
- Ну, ладно, ладно, - устало ответила мать и наклонилась к еде.
Она будто уменьшилась в росте, сгорбатившись над столом, и дочь теперь была на голову выше ее.
Пообедав, они вышли вместе.
- Так вот,- продолжала начатый разговор учительница-мать. - В прошлом году наши начальники районные, Уманов и его друг, решили с большими удобствами жить. С паровым отоплением. Дома-то их знаете где, целый квартал от школы. Ну и что... Выкопали и протянули пер-рсональную теплотрассу. У них стало тепло. Печей не надо топить. В школе стало холодно. Мы ж от котельной на самом краю. А тут вообще на каком-то аппендиксе оказались. А наша директриса слова против начальства, конечно, не скажет. Балашова ей прямо в упор говорила. Кабаниха в ответ: идите, мол, сами, если такая смелая. Балашова и пошла. А везде один ответ: в школе неправильная отопительная система. А та самая, персональная, теплотрасса ни при чем. Выходит, была правильная все годы, а теперь искривилась. Ходили мы с Балашовой к вашему редактору. А он скучный сидит, глаза равнодушные, прямо судачиные. Глядит на нас и глазами так говорит: чего вы, дуры, не понимаете, что ли, кто такой Уманов?
Только в области Балашова какого-то толку и добилась. И то какого? Школу на неделю закрыли, отопление переделывали, насосы какие-то ставили. Вот так. Это вам о чем-то говорит?
- Мама, я помчалась, - сказала дочь, посмотрев на часы.
Она пошла не в школу, а мимо сквера к автобусной остановке. И, глядя ей вслед, Лаптев пытался вспомнить, на кого похожа эта девушка. Но вспомнить не удалось. Подосадовав на свою забывчивость, Лаптев сказал:
- Хорошая у вас дочка. Хорошо, наверное, вместе с дочерью работать.
- Дочка не плохая, - рассеянно ответила мать.- А вот работать... Говорила я ей, дуре! - с прежней энергией вдруг воскликнула мать. - Не вздумай, говорю, в учителя идти! Мать всю жизнь мучилась, еще ты... Так разве докажешь... - Она запнулась и вздохнула протяжно: - О-хо-хо... Нет, Семен Алексеевич, никогда не думала, что буду пенсии с нетерпением ждать. Вот уж не думала не гадала. А жду... Другие люди сейчас нужны школе. Сильнее нас. А то потонет она в этих процентах, процентах дутых... никому не нужных...
С тротуара они свернули на дорожку сквера и пошли к школе. Еще вчера, с самого утра, повеяло теплом. Небо обложило тучами. Снег подтаивать начал. Стволы и ветви деревьев потемнели. И какой-то весенней прелью повеяло; горькой, мокрой тополевой корой, лежалым листом повеяло враз. Совсем по-весеннему, словно не в декабре, а в синем марте.
Ребятишки ладили бабу. Снег все же мелким был да еще осел от тепла, и потому вслед за комом, который катили ребята, тянулась лента черной, мокрой земли. Да и ком-то получался грязный, с землицей.
- Значит, Балашова с характером человек... - проговорил Лаптев.
- Как вам сказать... Я ее не очень хорошо знала. Они здесь люди новые... Но держала она себя довольно независимо. Мнений своих не скрывала. А это по нынешним временам редкость. Начальству это, сами знаете, не всегда нравится. Я вам об одном случае рассказала, а были и другие. И директорша наша ничего не забыла. И вот...
- Но это же бессовестно. Хоть для виду подождала бы. Я смотрел книгу приказов, так первый выговор где-то через месяц после смерти Евгения Михаиловича.
- Это для вас бессовестно. А для других это в порядке вещей. Вы директоршу нашу поймите. Сколько лет нельзя было трогать, желчью уже изошла. А теперь можно. Где уж тут ждать... Хоть отыграться... Меня вот тронуть нельзя. Орденоносец и заслуженная. . . Специально ношу, чтобы помнили, - объяснила учительница.- Меня лишь выжившей из ума старухой можно представить. А Балашову можно...
Школа была уже рядом. Звонок прозвенел, и детвора закружилась, загомонила вокруг.
- А что с одеждой? - спросил Лаптев. - Какие-то подделки, с деньгами что-то?
Учительница, секунду помедлив, сказала:
- Мне, откровенно говоря, не верится. Но... по моим сведениям, доказательства, даже какие-то документы там есть. Сделаем так. Я к вам зайду и приведу одну мою бывшую ученицу. Она у нас профсоюзный начальник. Я ее не трогала, но сейчас сам бог велит. Так что ждите. Она должна помочь.
Помощь пришла раньше, и с другой стороны. Но Лаптев ей вовсе не обрадовался.
Вечером, только он домашний порог переступил, появилась соседка с известием: "В магазине котлеты продают". Жена, конечно, туда побежала.
А на кухне сидел сын. Вошедшего отца он встретил с явной радостью и выложил на стол тонкую ученическую тетрадку в розовой обложке. Лаптев завороженно поглядел на тетрадь, потом на сына, снова на тетрадь. Он сразу понял, что это та самая тетрадка, в которую ему так хотелось заглянуть. Но теперь, когда она лежала рядом, Лаптев даже не потянулся к ней, а спросил испуганно:
- Где ты взял ее? - хотя вопрос был совершенно лишним: глупо было бы думать, что директорша самолично подарила эту тетрадь Алешке.
Выражение торжества и радости на лице сына сменилось растерянностью:
- А что... что? Ты же сам говорил.
- Где ты взял ее?
- Я не могу сказать, - обмяк на стуле Алешка. Но Лаптеву было сейчас недосуг заниматься педагогикой.
- Где ты ее взял? - спросил он жестко. - Ду-урак! Ты соображаешь, что делаешь? Если узнают, что эта тетрадь у меня, то не ты будешь виноват... Я... Я... Это я ее украл. Я тебя научил! Я тебя послал, заставил! Вот что получается. Соображаешь? Где ты ее взял?
Сын кое-что, видимо, начал понимать. Он вскочил со стула и торопливо заговорил:
- Не бойся, папа. Я даже не заходил туда. По она ведь нужна нам. Нужна! Там все написано! - и он большой белой рукой подвинул к Лаптеву тетрадь.
Лаптев ее не принял.
- Садись и рассказывай.
- Там лаборант работает, в физкабинете, Валерка. Он нашу школу в прошлом году кончил. Я ему не сказал, что в тетради. Я сказал, что это с девчонкой связано. С письмами, учителя будто бы перехватили и вадо забрать. Я ему микрофон за это дал, японский, который дядя Миша привез. Я его у кабинета ждал, на атасе. Он не знает, что в тетради, я сразу забрал. И не скажет никому. А иначе мы не нашли бы... Конечно, я не подумал. Но я как лучше хотел, папа, - и обтер ладонью крупный бисер пота на носу и на лбу. Румянец пожаром полыхал на его нежном мальчишеском лице. Даже уши рубиново горели.
- Ясно, - коротко сказал Лаптев. - Но ты теперь понял, что будет, если узнают, что тетрадь у меня? Ты понял, что не вы - ребята будете виноваты? А?
Сын молча кивнул головой.
- Тетрадь надо положить на место сегодня же, - сказал Лаптев. - Он еще там, лаборант?
- Да. Он с вечерниками занимается.
- До которого часа?
- Он там допоздна. Пленки записывает.
- Ладно. А сейчас, - открывая тетрадь, сказал Лаптев, - раз уж так случилось, посмотрим.
Он начал с первой страницы. Но, пробежав глазами несколько строк, вдруг представил себе, как входит в свой кабинет директриса, открывает стол и... На мгновение представив себе это, Лаптев сразу интерес к тетради потерял и поглядел на часы. Они показывали начало восьмого. "Уж если не сейчас, подумал он, - то утром она может спохватиться. А днем тетрадь не подсунешь".
- Тащи аппарат, - сказал он сыну. - Пленка там есть. - А сам настольную лампу принес для подсветки.
Он аккуратно переснял все писаные листки из тетради и лишь потом, поглядев на Алешку, который стоял рядом с видом настороженным, даже испуганным, сказал сыну таинственно:
- А занавеску чего не задернул?
Алешка метнулся к окну, Лаптев же расхохотался во весь голос.
- Шпионы... - всхлипывая, говорил он сквозь смех. - Господи, до чего дожили...
А отсмеявшись, сказал сыну:
- Одевайся, поехали. Надо сейчас же положить на место.
- Я сам, папа...
- Меньше разговаривай, поехали.
Проехав свои шесть остановок, Лаптев с Алешкой пошли к школе с тыла, от аптеки. Еще издали Лаптев начал искать глазами окно директорского кабинета. У него сердце екало при виде желтых окон. Но, благодарение богу, в директорском кабинете было темно.
- Скажешь, забрал, мол, нужное, а это надо положить, а то, мол, хватятся, - на ходу шепотом принялся наставлять Лаптев сына. - Скажешь, мол, обязательно сейчас, а то завтра...
- Ну, ладно, ладно, - также шепотом ответил ему сын. - Ладно. Ты только не ходи в школу. Где-нибудь в сторонке, а то увидят...
- Я еще с ума не сошел, - ответил Лаптев, хотя ему более всего на свете сейчас хотелось заменить сына, который может сделать не так, сказать не то.
С тяжким сердцем Лаптев отстал от Алешки,, совсем медленно, будто по инерции, прошел несколько шагов. Поглядел, как мелькнула в дверях фигура сына и исчезла. Отойдя в сторону, Лаптев встал возле самого забора и с какой-то тоскливой обреченностью глядел на черный прямоугольник окна директорского кабинета.
В школьном дворе было темно. Два фонаря тускло светили да голая лампочка над дверью входа, да размытые квадраты окопного света грязно желтели на земле. Сзади, за забором, лежал сквер. Деревьев сейчас, ночью, конечно, не было видно. Лишь тягуче гудели под ветром вершины, да постукивали ветки, да иногда доносился болезненный скрип старого дерева; и сыростью наносило, и так же, как днем, тянуло горечью мокрой тополевой коры.
Все это: и гул, и скрип, и горечь корья - Лаптев ощутил лишь в тот миг, когда подошел к забору. Но уже в следующее мгновение, опершись спиной о ребристый штакетник, Лаптев глядел и глядел на директорское окно, стараясь не пропустить того мига, когда воровато скользнет полоска света в приотворенную дверь и снова пропадет.
"Только бы звонка не было, успели бы до перемены",- подумал Лаптев, и в ту же минуту приглушенно, но слышимо в школе затрещал звонок. "Теперь придется ждать", - подосадовал он и прикрыл уставшие глаза.
Перемена вечерней школы была нешумной. Трое лишь вышли на крыльцо покурить, Лаптеву тоже курить захотелось. И взгляд его упал на светлое окно директорского кабинета. Вначале Лаптев подумал, что он ошибся. Пригляделся внимательнее - ошибки не было. Светилось первое окно справа от входной двери. Лаптев непроизвольно качнулся и шагнул. "Что-то случилось,- подумал он.Алешка попался... Пацан". Но тут же он остудил себя: "Может, просто директриса преподает у вечерников и теперь пришла на перемену".
Но он все же шел к школе. К ступеням крыльца, к желтому свету окна, которое завораживало его, точно ночную бабочку.
Свет потух, когда он был рядом с крыльцом. Через минуту Алешка выбежал из двери и, не заметив отца, помчался через двор. Лаптев поспешил за ним и позвал его свистящим шепотом:
- Алешка-а...
Сын остановился и, не дождавшись, пока отец подойдет, сказал издали, тоже вроде шепотом, но таким, что его на всю округу слышно было.
- Порядок... Все в порядке...
Они пошли той же дорогой, мимо аптеки.
- Почему у директора свет горел? - спросил Лаптев. - Она здесь?
- Нет, - ответил Алешка. - Это Валерка зажигал.
- Дур-рак! - с досадой произнес Лаптев. - Соображения, что ли, нет? Лезут в кабинет директора, как домой. Свет зажигают. Кто-нибудь увидит и скажет, лазили, мол. Что тогда?
- Па-апа, - проговорил удивленный Алешка. - Да ты чего? У Валерки свой ключ. Она ему дала. Он там магнитофоны ставит и другую аппаратуру, чтоб не сперли, в железный ящик. Валерка свободно в кабинет заходит.
Лаптев вздохнул с облегчением, расслабился, замедлил шаг.
- А я уже подумал черт-те чего, - признался он. А подходя к автобусной остановке, предупредил сына: - Матери молчок. Гуляли. Головы у нас заболели, вот и проветривались.
Но матери врать не пришлось. Она встретила их на пороге и сказала:
- Алешка, я сейчас в магазине слыхала, Машину маму увезли в больницу. Ей плохо. Наверное, тебе к Маше надо сходить.
Алешка молча повернулся, но мать остановила его: "Подожди", - и сунула в руки флакончик, сказав:
- Пусть Маша выпьет и брат ее тоже. По столовой ложке. Худа не будет.
Сын убежал, а Лаптев спросил у жены:
- Пустырник, что ли, дала?
- Конечно. Думаешь, девочке легко? Пусть успокоится. Худа не будет.
Лаптев усмехнулся. Жена и свою семью, и всех знакомых настойкой пустырника потчевала. И всегда со словами: "Худа не будет".
- А что случилось-то? - спросил он жену.
- Откуда я знаю? За котлетами в магазине стояли, женщина подошла, рассказывает, она с Балашовой в одном доме живет. Говорит, "скорая" приехала и забрали. Вроде сердечный приступ... А там кто ее знает. Ей не докладывали. Чего ты стоишь? Раздевайся.
- Да, - согласился Лаптев и, снимая пальто, спросил :- Она сердечница, что ли?
- Не знаю, она не моя. Да господи, сейчас все сердечники.
Жена пошла на кухню. Там у нее котлеты жарились. А Лаптев переоделся, телевизор включил.
- Семен! - окликнула его с кухни жена. - Семен! Иди сюда.
Лаптев пришел на кухню, сел у стола, вслух подумал:
- Чего бы поесть? Котлеты - это хорошо, да тяжело на ночь и брюхо растет, - горестно вздохнул он.
- Ты чего же молчишь? - повернулась от плиты жена. - Ничего не рассказываешь? Почему я от чужих людей все должна узнавать?
- Чего тебе рассказывать?
- Как чего, все, - уклончиво ответила жена. - Чем занимаешься, что делаешь?
Лаптев удивленно брови поднял и губы поджал.
- Да, да, да... Нечего брови-то топырить... Чего ты там дурью маешься? Людей смешишь. Тоже мне нашелся туз козырный.
Лаптев начинал понимать, в чем дело, но виду не показывал.
- Ты чего плетешь от села, от города?- спросил он. - Толком говори.
- Не притворяйся, - осадила его жена. - Знаешь, про что я речь веду, про Балашову. Я, Семен, тоже ее жалею, тоже сердце есть. Без мужика осталась, с двумя детьми, несладко, конечно...
- А чего ж ты тогда... восстаешь?
- То, что бабочка замазалась. Тут уже никуда не денешься. Сама влезла, сама и выхлебывай. Тебе туда соваться нечего.
- Да-а, - покачал головой Лаптев. - Ты и вправду все знаешь. Откуда?
- У нас, Сема, не редакция, - усмехнулась жена и, подойдя к столу, уселась против мужа. - Нам не надо телефоны обрывать. И так все новости соберутся. Все знаем и про всех. Потому я тебе и говорю: брось дурью маяться. Балашову не зря уволили, и нечего неприятности себе и нам наживать. Алешка - ребенок, ничего в жизни не понимает. А тебе надо бы поумней быть. Алешку пожурят, тем и кончится. А тебе может хуже быть.
- Ясно, - сказал Лаптев. - Учтем.
- Вот и хорошо, - улыбнулась жена. - Ты, Сема, добрый, это я знаю. Но лопухом тоже не надо быть. Мало ли чего тебе в уши пональют? Тебя обмануть-то в два счета, - поднялась жена и к плите шагнула.
У Лаптева миролюбие кончилось, и он сказал:
- Так... Давай выкладывай, чего тебе про Балашову известно. Какие-такие грехи ты у нее нашла? Что-то я про них раньше не слыхал. Давай выкладывай.
- И выложу, чего мне бояться, - в тон ему ответила жена. - Проворовалась твоя Балашова, и тут уж никуда не денешься, - сурово сказала она.
- Как проворовалась?
- А так, документы подделывала, счета. Ученикам одежду покупала. Пальто берет за пятьдесят рублей, пишет восемьдесят. Тридцать рублей в карман.
- Ты ее за руку поймала? Когда она тридцать рублей прятала? - перебил Лаптев.
- Не примудряйся...