5
В сущности, можно было уехать сегодня же в санаторий. Но тогда пришлось бы сидеть там без комнаты дня два: путевка начиналась с семнадцатого.
Он зашел в университет без всякой определенной цели. Здесь было безлюдно, студенты разъехались на каникулы. Шаги гулко раздавались в длинном коридоре.
Случайно он нашел декана физического факультета, представился ему и сказал, что когда-то закончил курс в этом университете - назывался он в те годы Институтом народного образования, - а нынче здесь проездом и хотел бы осмотреть учебный корпус.
Декан помялся - он торопился на дачу, около его ног лежала на полу большая кошелка, из которой торчали боржомные бутылки и две желтые куриные ноги; но, на счастье, подвернулся вдруг один из аспирантов-физиков, он охотно взялся проводить Сизова. Аспирант был совсем молоденький, румяный от висков до подбородка, с ломающимся голосом. Стоило ему хоть немножко разволноваться, как он тотчас пускал петуха и тут же сердито хмурился. Он был убежден, что приезжего доцента прежде всего заинтересует постановка научной работы на кафедре и в аспирантуре. Ему не терпелось рассказать, какая тема волнует его и что именно он собирается выбрать для своей кандидатской диссертации.
Но приезжий доцент ходил молча по зданию, задерживаясь в совершенно малозначительных местах: в пустой аудитории, около красного уголка, в каком-то коридорном закоулке у окна; в физической лаборатории он остановился подле старенького вольтметра, хотя даже школьнику известно, что вольтметр не представляет собой ничего особенного.
Не выдержав, аспирант наконец спросил:
- Простите, товарищ Сизов, вы интересовались когда-нибудь проблемой обледенения проводов?
Сизов ответил, что не интересовался.
- Понимаете, какая вещь, - тонким голосом начал аспирант и сразу нахмурился, - это обледенение очень часто нарушает связь и прерывает подачу электроэнергии: провода рвутся от нависшего на них льда. Это явление мы называем гололедом. Даже если провод и выдерживает тяжесть льда, то все равно сопротивление возрастает и связь значительно ухудшается. И вот я решил, посоветовавшись с нашим доцентом Еленой Михайловной Ткаченко…
- С кем? - спросил Сизов.
- Ткаченко. Она ведет курс общей физики, а у нас, аспирантов, читает теорию поля.
- Хорошо читает? - спросил Сизов.
- Очень. Она уже пожилой научный работник, опытный, знающий…
- А ее муж, кажется, тоже работает в университете? - осторожно спросил Сизов, отвернувшись в сторону и закуривая.
- Муж? Боюсь вам соврать, но, по-моему, она не замужем. Ну вот. Елена Михайловна тоже интересуется гололедом. Хотя эта проблема и не строго физическая, но мы считаем, что в наше время и не должно быть "чисто научных" проблем, в том смысле, что каждый вопрос следует увязывать с нуждами народного хозяйства.
- Ну, каждый вопрос - это довольно сложно, - сказал Сизов. - Тут иногда допускают некоторую вульгаризацию.
Аспирант обрадовался, что приезжего научного работника наконец-то, кажется, удалось разговорить, и подумал, что сейчас затеется спор, в котором он покажет доценту, насколько крепко поставлена теоретическая подготовка у них в аспирантуре.
- К сожалению, - горячо возразил он, - боязнью вульгаризации многие ученые отгораживаются от решения практических вопросов.
"Вот такой у меня мог быть сын", - подумал Виктор Петрович.
- Сколько вам лет? - спросил он.
- Двадцать три. Это не имеет значения, - быстро сердито добавил аспирант: он уже начал досадовать, что теряет время попусту. - Мы с Еленой Михайловной собрали вот эту установку, в которой очень портативно демонстрируется гололед.
Сизов осмотрел установку. Несколько метров провода, натянутого между роликами, тяжело обвисли под тяжестью сосулек. Обледенение легко вызывалось тем, что провода помещались в холодильной камере под стеклянным колпаком. Аспирант включил ток высокого напряжения, и Сизов, нагнувшись, с интересом следил за тем, как под влиянием повышенной температуры мгновенно подтаивали и сваливались с проводов сосульки.
- Занятно, - сказал он. - Это ваша диссертация?
- Да. Я хотел бы за полгода закончить ее. Мы поэтому с Еленой Михайловной и задержались в городе. Вы, между прочим, читали ее последнюю статью в нашем университетском сборнике?
- Нет.
- Советую прочесть. Очень дельная статья. Хотите еще раз посмотреть, как действует наша установка? Пожалуйста, включайте сами.
Подождав, пока в холодильной камере влага осела на проводах и превратилась в изморозь, Сизов проделал все, что полагалось. Аспирант, волнуясь, следил за каждым движением его руки: казалось, что, будучи посторонним наблюдателем своего опыта, он еще больше восхищался его простотой и изяществом.
- Занятно, - еще раз повторил Сизов. - Ну, а как следует поступать, если провода служат для высокочастотной связи? В этом случае вы ведь не сможете пропустить по ним ток высокого напряжения.
- Разумеется, - обрадовался аспирант, словно это затруднение приводило его в восторг. - Я хочу найти такое покрытие для телефонных проводов, которое исключало бы возможность обледенения.
Сизов задал еще несколько вопросов, лицо его оживилось. Аспирант подумал, что совершенно зря он начал было относиться к этому неразговорчивому гостю неприязненно: "Вечно я горячусь и пытаюсь делать поспешные умозаключения о людях, сколько раз мне об этом говорила мама…"
Они расстались у ворот университета. Уже попрощавшись, Сизов сказал:
- Душно у вас в городе. Солнце печет неимоверно… Вряд ли руководитель вашей работы так уж довольна, что ей приходится летом жить дома. Тем более что у нее ребенок, - кажется, мальчик лет десяти? И мать - старуха… Мне декан говорил, - поспешно добавил Сизов.
- Федька живет в лагере, - ответил аспирант. - Великолепный парень! Это племянник Елены Михайловны. Она его усыновила. Сирота. А мать - очень крепкая старуха…
Он еще раз сильно пожал руку Сизову и по-мальчишески спросил:
- Значит, вам правда понравилась моя установка?
- Отличная установка, - улыбаясь, сказал Сизов. - Я убежден, что через полгода вы хорошо защитите диссертацию. Только не женитесь рано…
- Ну, вот еще! - засмеялся аспирант.
6
Вечером он снова пошел на Тимирязевскую. Он твердо решил не заходить к Елене Михайловне, а только пройтись под ее окнами. В конце концов это его ни к чему не обязывало. Виктор Петрович не любил необдуманных поступков, он гордился тем, что все его действия были результатом строгого логического мышления. И если нынче ему приходилось поступать не совсем последовательно, то и тут он рассуждал, оправдывая себя: "Я нахожусь в отпуске. Я отдыхаю. В процессе отдыха я имею право делать все то, что доставляет мне удовольствие".
Прогуливаясь под окнами, он обнаружил, что это не доставляет ему удовольствия. На противоположный тротуар из трех знакомых окон падали три широких светлых полосы; они пронизывали ветви акаций насквозь. В ветвях сидел сонный неопрятный воробей, ошалевший от яркого света. В соседнем доме лежала на подоконнике, положив под живот подушку, некрасивая пожилая женщина. Из какого-то другого распахнутого окна доносились звуки патефона негромкий, веселый смех; показался в этом окне голый по пояс мужчина, крепко, со вкусом растирающий мокрую шею полотенцем. К нему подошла рыжая женщина и, громко смеясь, сказала:
- Ну, Петя, ты совсем с ума сошел!
Сизов позавидовал и женщине, лежавшей на подоконнике, и мужчине, который растирался полотенцем, и тому, что рыжая женщина сказала мужчине, что он совсем сошел с ума. Ему вдруг стало нестерпимо любопытно узнать, как живут люди за всеми этими окнами, отчего они огорчаются и чему радуются.
Его потянуло в одну из этих квартир: хорошо бы войти в ярко освещенную комнату, где за столом сидит семья, приветливо сказать: "Здравствуйте, товарищи!" - и в ответ услышать: "Добрый вечер, товарищ! Садитесь, пожалуйста". Обычно он был не расположен отвечать на пустые вопросы: "Ну, как живете? Что у вас новенького?"
А сейчас он, кажется, говорил бы и говорил без конца. Что именно он говорил бы, Виктор Петрович не представлял себе, но ему казалось, что он болтал бы очень интересно и без умолку.
Думая, что в таком необычном для себя настроении ему, безусловно, не следует заходить к Елене Михайловне, он позвонил у ее двери.
Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и Сизов вошел в темноватую прихожую, из которой наверх, в квартиру, вела деревянная лестница; дверь, очевидно, открыли не спускаясь вниз, а дергая проволочкой за ручку замка.
На верхней площадке стояла мать Елены Михайловны - Серафима Ивановна; Сизов сразу же узнал ее, И она тотчас же сказала:
- Здравствуйте, Витя!
Словно он только что выбегал на угол и сейчас вернулся.
Из комнаты раздался женский голос:
- Мама, попроси Николая Михайловича подождать меня минутку в столовой.
- Леночка, это не Николай Михайлович. Это Витя. Садитесь, Витя. Ничего, что я вас так называю?
Они уже вошли в столовую, и Серафима Ивановна тотчас включила электрический чайник. Из соседней комнаты быстро вышла Елена Михайловна. Она остановилась на пороге, держа в руках большой гребень.
- Лена, это я, - сказал Сизов. - Я тут в городе по делу. Решил зайти навестить. А ты все такая же…
Трудно представить себе, что человек может остаться неизменным в течение двадцати пяти лет, но тем не менее Сизов говорил правду, потому что в первую секунду он заметил только то, что осталось неизменным: она была такая же тоненькая, чуть-чуть скуластая… Уже в следующее мгновение он увидел, как она постарела.
- Я очень рада, что ты пришел, - сказала Елена Михайловна поразительно знакомым голосом, и снова Сизову показалось, что она совсем не изменилась. - Ты в очках?
- Какая-то чепуха с глазами, - ответил Сизов. - Вообще-то я их ношу только для чтения. Ты никуда не торопишься? Я тебе не помешал?
- Наоборот, я очень рада. Где ты остановился?
- В гостинице.
Елена Михайловна вдруг всплеснула руками и рассмеялась.
- Ох, как мы с тобой давно не виделись! Даже не знаешь, с чего начать… у
Серафима Ивановна на цыпочках вышла в другую комнату. Елена Михайловна проводила ее ласковым взглядом.
- Мама очень постарела, да?
Сизов чувствовал себя неловко. Он уже жалел, что пришел сюда. В комнате он заметил несколько вещей, которые были когда-то у Лены еще в студенческом общежитии, а затем переехали сюда и стояли сейчас как ни в чем не бывало. Деревянная собака лежала на книжной полке, высокая настольная лампа горела, сменив абажур; диван, кажется, тот же, - впрочем, кто его знает, их много, одинаковых диванов.
- Узнаёшь? - улыбнувшись, спросила Елена Михайловна. - Тут у мамы еще висела твоя фотография, я только после ремонта сняла ее.
- А давно был ремонт? - полюбопытствовал Сизов.
- Три года назад. Я тебя часто вспоминала, Витя, только ты был не такой, как сейчас.
- Вероятно, моложе. Меня, к сожалению, уже много лет никто не называет Витей… Но все-таки ты бы узнала меня на улице?
- Конечно.
- А я совсем лысый.
Он провел рукой по голове и впервые почувствовал, как это неприятно, когда голова голая; словно он лысел не постепенно, а именно сейчас, сию минуту, разом.
- Знаешь что? - засмеялась Елена Михайловна. - Лучше не будем так подробно останавливаться на том, как ты изменился. Это бестактно по отношению ко мне.
Бурно закипел электрический чайник; она подбежала к столу, схватилась за крышку и, обжегшись, потрясла рукой и быстро взялась за мочку уха. Этот жест он тоже вспомнил. И ему захотелось сделать что-нибудь такое, что напомнило бы ей, каким он был раньше. Он взмахнул головой, как делал это когда-то, давным-давно, чтобы откинуть назад длинные, густые волосы
- Что с тобой? - беспокойно спросила Елена Михайловна. - Тебе неудобно сидеть?
- Да нет, ничего, - улыбнулся Сизов. - Странно немножко. Я не видел тебя столько лет, и сейчас мне поначалу трудновато. Ты не обращай внимания, это пройдет.
Когда он поднялся, чтобы перейти к столу, она снова всплеснула руками.
- Какой ты стал солидный, Витя!..
Она видела, что Виктор Петрович чувствует себя неловко, хотела облегчить его состояние, и поэтому, как только наступала пауза, Елена Михайловна говорила что-нибудь, иногда не очень задумываясь над тем, что именно сию минуту скажет.
- Ну, рассказывай, - попросила она. - Я тебе налила покрепче: по-моему, ты любил крепкий.
- Я гулял сейчас у тебя под окнами, - сказал Виктор Петрович, - и мне ужасно хотелось попасть в чью-нибудь квартиру за чайный стол…
- Ну, вот ты и попал.
- В незнакомом доме было бы проще. Там ведь меня никто не знал бы. А у тебя я как-то неопределенно себя чувствую: не то моложе, не то старше. Ты знаешь, Лена, я ведь так и не женился, - неожиданно сказал Сизов и покраснел. - Видишь, как я глупо рассказываю: то с начала, то с конца…
- Это, вероятно, естественно, - ответила Елена Михайловна, и он не понял, что же она считает естественным: то, что он не женился, или то, что беспорядочно рассказывает о себе.
Виктор Петрович посмотрел на Елену Михайловну, увидел внимательные, участливые глаза и почувствовал непреодолимое желание пожаловаться ей на свою бесприютную жизнь, хотя он никогда ранее не предполагал, что жизнь его бесприютна.
- Главное, что меня гложет последнее время, - быстро и непоследовательно продолжал Сизов, досадуя на себя за словоохотливость, - это то, что я старею. Я абсолютно здоров, здоров как черт, даже гриппом не болею, но меня одолевает лень. Пожалуйста, не думай, что это касается работы, - поспешно предупредил он ее. - Мне лень выползать из дому без определенного дела. У меня пропало обыкновенное человеческое любопытство, я раздражаюсь… Зачем, собственно, я все это говорю тебе?
- Вероятно, потому, что тебе некому другому рассказать, - просто ответила Елена Михайловна.
- А у тебя есть кому рассказывать? - спросил Виктор Петрович.
- Разумеется.
- Ты все эти годы жила одна?
- Одна. То есть с мамой и с Федей.
Он выпил залпом остывший чай.
- Как глупо все устроено: когда человек способен по-настоящему чувствовать, он непомерно расточителен, а когда он начинает ценить человеческие отношения, то уже староват для чувств.
- Ты не извиняйся, - улыбнувшись, сказала Елена Михайловна. - Я ведь на тебя не сержусь.
- Лена, тебя любят студенты? - спросил Виктор Петрович.
- По-моему, они ко мне хорошо относятся.
- А ко мне, кажется, не очень… Поверь, я неплохой преподаватель, и успеваемость в моих группах приличная, я люблю свой предмет. Я даже наверняка знаю, как следует снискать расположение студентов. Это делается довольно просто: пошутить на лекции, прийти несколько раз на студенческие вечера, пройтись по коридору, взяв студента под руку…
- Не думаю, - сказала Елена Михайловна. - Это очень дешевый способ завоевать расположение. Долго им не продержишься.
- Вот и я так же предполагаю, поэтому и не пытаюсь. А они, вероятно, считают, что я сухарь. Ведь ты не думаешь, что я сухарь?
- Я очень мало знаю тебя, - ответила Елена Михайловна.
- Но позволь!.. - начал было Виктор Петрович, желая сказать, что она все-таки была его женой. - Хотя, пожалуй, ты права. Может быть, даже если бы я сам встретил нынче того Виктора Сизова, которого ты знала, у нас возникли бы с ним серьезные разногласия. Терпеть не могу пустых молодых людей.
- Нет, - сказала Елена Михайловна. - Он был не пустой. Это все выглядит совершенно иначе. Теперь я поняла… Мы очень небрежно и легко смотрим в молодости на недостатки своих друзей. Мы даже иногда добродушно и подстрекательски посмеиваемся над этими недостатками. Нам кажется, что это с возрастом пройдет. Мы говорим: Петька скуповатый, Коля любит только себя, Миша ленивый, Таня - кокетка и мещанка… И очень часто все это не исчезает, а прорастает в характере…
- Ну и что же, по-твоему, во мне проросло? - с обидой спросил Виктор Петрович.
- Я тебя мало знаю, - еще раз повторила Елена Михайловна. - Я говорю теоретически.
Они помолчали. Потом задали друг другу несколько ничего не значащих вопросов, вежливых и необходимых, а затем Виктор Петрович ярко представил себе, что сейчас ему надо подняться и уйти - уйти в пустой номер гостиницы и через два дня уехать в какой-то незнакомый санаторий, с мертвым часом, волейболом, игрой в домино и звонками на обед, завтрак и ужин. От всех этих мгновенно промелькнувших картин ему захотелось вцепиться руками в кресло и не уходить отсюда, даже если бы его выпроваживали силой.
Он встал и сказал:
- Пожалуй, мне пора.
Потом помолчал и добавил:
- Лена, у меня к тебе большая просьба. Ты бы не могла выйти со мной из дому?
- Зачем? - спросила Елена Михайловна, тоже поднимаясь из-за стола.
- Ну, пройтись немного по улицам… Я тебя провожу потом домой… Ненадолго. Все-таки мы с тобой столько не виделись…
- Хорошо, - сказала Елена Михайловна.
На улице им обоим стало гораздо легче. Можно было говорить о том, что попадалось по дороге. Когда встречалось по пути какое-нибудь место - дом, сквер, скамья, - с которым у них было связано их общее прошлое, они говорили об этом без огорчения.
Проходя мимо городского сада, Сизов вспомнил:
- Если мне не изменяет память, в этом саду, в овраге, мы целовались.
Елена Михайловна ответила:
- Тебе не изменяет память.
Подбежала какая-то девчонка в длинном, цыганского покроя платье, стала совать в руки Елене Михайловне цветы. Елена Михайловна отмахивалась от нее; а Виктор Петрович вынул из корзины у девчонки все цветы, заплатил ей и передал ворох Елене Михайловне. Он так давно не покупал никому цветов, что ему показалось сейчас, что он совершил какой-то значительный поступок. И было приятно, что рядом идет женщина с огромным букетом в руках; Сизов даже поправил на голове шляпу и незаметно потрогал рукой узел галстука - не съехал ли он на сторону.
Они ходили по городу недолго. С той минуты, как он преподнес ей цветы, ему стало почему-то гораздо труднее выбирать темы для разговора, словно их отношения перешли в другую категорию, стали возвышеннее. Она расспрашивала Сизова о его работе в институте, и он был благодарен ей за то, что она задает ему вопросы, на которые приятно и просто отвечать.
У порога ее квартиры, уже попрощавшись, он попросил разрешения позвонить ей завтра.
В соседнем доме на подоконнике по-прежнему лежала на подушке некрасивая женщина, и Сизов пожалел ее: очень скучно, подумал он, весь вечер смотреть из окна на улицу, по которой гуляют люди.
Ночью в гостинице его разбудил телефонный звонок. Тот же голос, что и в первый день приезда, попросил к телефону Аркадия Викентьевича,
- Я же вам объяснял уже, что он выехал, - ответил Виктор Петрович.
- Ах ты господи! - сокрушался дальний голос. - Понимаете, какое дело, товарищ, я из района звоню. А у нас с вами связь только вечером один час и ночью час - никак не позвонить в служебное время… Как ваша фамилия, товарищ?
- Сизов.