Роальд Даль
ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ
Не так давно к двери моего дома служба грузовых перевозок железной дороги доставила большой деревянный ящик. Это была необычайно крепкая и хорошо сработанная вещь из какой-то очень прочной древесины, по цвету похожей на красное дерево. Я с трудом поднял его на стол в саду и тщательно осмотрел. Судя по надписи, выведенной по трафарету на одной из стенок, его отправили из Хайфы на борту "Веверли стар", но ни имени, ни адреса отправителя я не нашёл. Я пытался вспомнить, нет ли в Хайфе или поблизости от неё кого-нибудь, кто захотел бы послать мне такой роскошный подарок, но ничьё имя так и не пришло мне в голову. Не переставая гадать, я медленно дошёл до сарая, где хранились инструменты, вернулся с молотком и отвёрткой и начал осторожно открывать крышку. Ящик был набит книгами. И какими! Я стал вынимать их одну за другой и складывать в три стопки на столе. Всего там было двадцать восемь томов в одинаковых сафьяновых переплётах с инициалами О. X. К. и указанием номера тома римскими цифрами (I–XXVIII), тиснёнными золотом на корешке.
Я взял первый попавшийся том под номером XVI и раскрыл его. Белые нелинованные страницы были исписаны чёрными чернилами мелким аккуратным почерком. На титульном листе стоял год - 1934-й. Больше ничего. Я взял другой том - XXI. Такой же рукописный текст, тот же мелкий почерк, но год на титульном листе другой - 1939-й. Я положил его обратно и вытащил том под номером I, надеясь найти в нём какое-нибудь предисловие или хотя бы имя автора. Вместо этого под обложкой я обнаружил конверт. Он был адресован мне. Я открыл его, вынул письмо и первым делом взглянул на подпись: "Освальд Хендрикс Корнелиус" - гласила она.
Дядя Освальд! Вот уже более тридцати лет никто из членов нашей семьи не имел от него никаких вестей. Письмо было датировано десятым марта 1964 года, и до его получения мы могли только догадываться, что дядя Освальд ещё существует - о нём было известно лишь то, что он живёт во Франции, много путешествует, что он богатый холостяк с малопривлекательными, хотя и создающими ему романтический ореол привычками, который упорно отказывается иметь дело с родственниками. Всё остальное было не более чем молвой и слухами, но молвой настолько завораживающей, а слухами такими экзотическими, что Освальд для всех нас давно стал героем и легендой.
"Дорогой мальчик, - писал он, - я считаю тебя и трёх твоих сестёр моими ближайшими ныне здравствующими кровными родственниками. Поэтому вы мои законные наследники, и, поскольку я не сделал завещания, всё, что останется после моей смерти, принадлежит вам. Увы, мне нечего вам оставить. Обычно у меня было много всего, но то, как я недавно распорядился всем этим, вас не касается. В качестве утешения я посылаю тебе свои дневники. Я полагаю, что они должны остаться в семье. Они охватывают все мои лучшие годы, и тебе невредно их прочесть. Но если ты будешь их всем показывать и давать читать чужим людям, то навлечёшь на себя большие неприятности. Если ты их опубликуешь, то, скорее всего, это будет конец и тебе, и твоему издателю. Ибо ты должен понять, что половина из тех тысяч героинь, которые упомянуты в моих дневниках, ещё живы, и если у тебя достанет дурости плеснуть на их лилейные репутации типографской краской, то они через мгновение получат твою голову на подносе и, скорее всего, зажарят её в духовке до полной готовности. Так что советую тебе быть осторожным. Я видел тебя только раз, в 1921 году, когда ваша семья жила в том огромном уродливом доме в Южном Уэлсе. Сомневаюсь, что ты помнишь молоденькую норвежскую няню, которая у тебя тогда была. Удивительно чистоплотная, хорошо сложённая девушка с прекрасными формами, которые не слишком портила даже традиционная одежда няни с нелепым накрахмаленным глухим передником, скрывавшим её прелестную грудь. В те послеполуденные часы, когда я был там, она шла с тобой в лес собирать колокольчики, и я спросил, не могу ли пойти с вами. В лесу я сказал, что дам тебе плитку шоколада, если ты сам найдёшь дорогу домой. И ты нашёл (см. т. III). Ты был разумным ребёнком.
Прощай. Освальд Хендрикс Корнелиус".
Неожиданное появление дневников вызвало большое волнение в семье, и все бросились их читать. Надо сказать, мы не были разочарованы. Это было удивительное чтение - весёлое, остроумное, волнующее воображение и часто даже трогательное. Этот человек отличался поистине невероятным жизнелюбием. Он пребывал в постоянном движении. Из города в город, из страны в страну, от женщины к женщине и в промежутках между женщинами он искал пауков в Кашмире или шёл по следу голубой фарфоровой вазы в Нанкине. Но женщины всегда были на первом месте. Куда бы он ни попадал, он всегда оставлял за собой бесконечный шлейф женщин, женщин разъярённых, но мурлыкающих, как кошки.
Чтобы прочесть двадцать восемь томов по триста страниц в каждом, требуется масса времени, и найдётся немного писателей, которые смогли бы удержать внимание аудитории на протяжении столь длинной дистанции. Но Освальду это удалось. Повествование, казалось, не теряло своей прелести и аромата, темп редко замедлялся, и почти без исключения каждая запись, независимо от того, длинной она была или короткой, независимо от самого предмета изложения, превращалась в увлекательную маленькую новеллу, цельную и законченную. И в самом конце, когда была прочитана последняя страница последнего тома, у вас оставалось ощущение, что дневник этот, возможно, самое великое автобиографическое повествование нашего времени. Если рассматривать его как хронику любовных похождений, то он, без сомнения, не имеет себе равных. В сравнении с ним "Мемуары Казаковы" читаются как приходская книга, а сам знаменитый любовник рядом с Освальдом выглядит недостаточно сексуальным.
Что же касается общественного мнения, то в этом Освальд был прав: публикация вызвала бы взрыв. Но он, безусловно, ошибался, думая, что взрывы всегда связаны с женщинами. А их мужья, униженные воробьи-рогоносцы? Рогоносец, стоит его разозлить, становится очень свирепой птицей, и тысячи и тысячи их поднимутся из кустов, если "Дневники Корнелиуса" без сокращений увидят свет при их жизни. Таким образом, о публикации, разумеется, не могло быть и речи.
А жаль. Очень жаль. Необходимо было что-то предпринять. В итоге я сел и перечитал дневники с начала до конца в надежде обнаружить хотя бы один законченный отрывок, который можно было бы опубликовать, не рискуя вовлечь и издателя, и себя самого в судебный процесс. К моей радости, я нашёл целых шесть таких отрывков и показал их адвокату. Он сказал, что они, может быть, и "безопасны", но гарантии он не даёт, и добавил, что "Эпизод в Синайской пустыне" ему кажется "безопаснее" пяти других.
Я решил начать именно с этого отрывка и без промедления его обнародовать после краткого предисловия. Если всё будет в порядке, тогда, быть может, я выпущу ещё два.
Синайский эпизод взят из последнего, XXVI тома и датирован 24 августа 1946 года. Дело в том, что это самая последняя запись последнего тома дневника, последнее, что написал Освальд, и у нас нет сведений о том, куда он отправился и что делал потом. Можно только догадываться. Сейчас вы познакомитесь с ней verbatum , но сначала, чтобы было легче понять, о чём говорит и что делает Освальд в этой истории, разрешите мне немного рассказать вам о нём самом. Из множества исповедей и мнений, приведённых в двадцати восьми томах, его характер вырисовывается достаточно чётко.
Во время синайского эпизода Освальду Хендриксу Корнелиусу был пятьдесят один год и он, естественно, не был женат. "Боюсь, что я наделён или, можно сказать, обременён необычайно разборчивой натурой", - любил говорить он.
В чём-то это было действительно так, но в остальном, и особенно в том, что касается матримониальных дел, подобное утверждение идёт вразрез с истиной.
Настоящая причина, по которой Освальд отказывался жениться, заключалась в том, что он был способен сосредоточиться на одной женщине только до тех пор, пока не завоюет её. Когда он её добивался, то терял интерес и начинал озираться в поисках новой жертвы.
Нормальный мужчина вряд ли счёл бы это достаточной причиной для того, чтобы остаться холостяком, но Освальд не был нормальным мужчиной. Он даже не был нормальным приверженцем полигамии. Он был, честно говоря, таким беспутным и неисправимым бабником, что никакая невеста не выдержала бы с ним и нескольких дней, не говоря уже о целом медовом месяце, - хотя, видит Бог, находилось достаточно женщин, которые были не прочь попробовать.
Он был высок, строен и все манеры выдавали в нём эстета. У него был мягкий голос, обходительные манеры, и на первый взгляд он больше напоминал камергера королевы, чем прославленного ловеласа. Он никогда не говорил о своих амурных делах с другими мужчинами, и незнакомый человек, просидев с ним за беседой целый вечер, не уловил бы в ясных голубых глазах Освальда даже намёка на подвох. Что и говорить, у него был вид человека, которому заботливый отец охотно поручит проводить домой свою дочь.
Но стоило Освальду сесть возле женщины, женщины, которая вызывала его интерес, как выражение его глаз тут же менялось и в самом центре зрачков начинали медленно танцевать опасные искорки; затем он приступал к ней с разговором и говорил более свободно, умно и почти наверняка более остроумно, чем кто-либо до него. То был дар, особый талант, и когда Освальд желал им воспользоваться, то мог заставить слова обволакивать слушательницу всё плотнее, приводя её в состояние лёгкого гипноза.
Но женщин завораживали не только его сладкие речи и взгляд его томных очей. А ещё и его нос. (В XIV том Освальд с явным удовольствием включает послание некой дамы, где она описывает всё это с большими подробностями.) По-видимому, когда Освальд был на взводе, с краями его ноздрей начинало происходить нечто странное: они начинали трепетать, раздвигаться, приоткрывая целые области ярко-красной кожи внутри. Тут было что-то необычное, дикое, что-то животное, и, хотя на бумаге подобное описание не очень привлекательно, на женщин это действовало как электрический разряд.
Всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Прежде всего, он был человеком, который ни за какую цену не согласится стать чьей-то собственностью, и это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому своеобразное сочетание первоклассного интеллекта и мужского шарма с репутацией человека, неразборчивого в связях, и впечатление окажется неотразимым.
К тому же, на минуту забыв о сочетании сомнительного и утончённого начал, следует заметить, что в характере Освальда имелся целый ряд граней, которые делали из него личность довольно загадочную. Например, он знал почти всё об итальянской опере девятнадцатого века; он написал любопытный справочник о трёх композиторах - Доницетти, Верди и Понкиелли. В нём он поимённо перечисляет всех основных любовниц этих композиторов и самым серьёзным образом проводит исследование соотношения между страстью творческой и страстью плотской, их взаимовлияния и, прежде всего, как оно отразилось в творениях этих композиторов.
Ещё одним увлечением Освальда был китайский фарфор. Освальд считался одним из международных экспертов в этой области. Особое пристрастие он питал к голубым вазам эпохи Чин Хоа и даже собрал небольшую, но изысканную коллекцию этих шедевров керамического искусства.
Кроме того, он коллекционировал пауков и трости. Его коллекция пауков, или, более точно, паукообразных, поскольку она включала также скорпионов и pedipalps, была, очевидно, столь же представительной, как любое немузейное собрание, а его знание тысяч родов и видов этих насекомых не могло не производить впечатления. Между прочим, он придерживался мнения (по-видимому, абсолютно верного), что паучий шёлк по качеству превосходит шёлк, который производят шелковичные черви. У него было около сорока галстуков из такого шёлка, и, чтобы ими обзавестись, а также чтобы ежегодно добавлять к своему гардеробу хотя бы пару новых, он должен был держать тысячи и тысячи аrаnа и epeira diademata (обычных английских пауков) в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем, где они размножались примерно с той же скоростью, с какой поедали друг друга. Освальд собственноручно собирал сырцовые нити - никто, кроме него, не мог войти в эту омерзительную теплицу - и затем отсылал их в Авиньон, где нити вытягивали, сучили, очищали, красили и превращали в ткань. Из Авиньона ткань отправляли прямо к Сулке, который был счастлив создавать галстуки из такой редкостной чудесной материи.
- Неужели вы действительно любите пауков? - обычно спрашивали его посетительницы, когда он демонстрировал им свою коллекцию.
- Да, - отвечал он. - Я их просто обожаю. Особенно самок. Они напоминают мне некоторых человеческих особей женского пола.
- Что за чушь, дорогой!
- Чушь? Мне так не кажется.
- Но это оскорбительно.
- Напротив, дорогая, это самый большой комплимент, который я способен сделать. Разве вы не знаете, что самка epeira diadimata так свирепа в любовных играх, что самцу очень повезёт, если он останется в живых. И только если он очень проворен и фантастически изобретателен, ему удастся убраться в целости.
- Что вы говорите, Освальд!
- Самка крабовидного паука, моя прелесть, совсем крошка, но в ней столько страсти, что это даже опасно, и паук, прежде чем обнять свою возлюбленную, вынужден крепко опутать её хитросплетёнными узлами и петлями.
- Прекратите, Освальд, сию же минуту, - вскрикивали женщины, однако глаза их сияли.
Коллекция тростей у Освальда тоже была не совсем обычная. Каждая трость когда-то принадлежала либо выдающемуся, либо отвратительному человеку, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они были выставлены на двух длинных стойках вдоль стен коридора (или, скорее, проспекта), который вёл из гостиной в спальню. Над каждой тростью имелась маленькая табличка из слоновой кости с именами: Сибелиус, Мильтон, король Фарух, Диккенс, Робеспьер, Пуччини, Оскар Уайльд, Франклин Рузвельт, Геббельс, королева Виктория, Тулуз Лотрек, Гинденбург, Толстой, Лаваль, Сара Бернар, Гёте, Ворошилов, Сезанн, Тэйдзё… Пожалуй, их было более сотни, иные очень красивые, иные совсем простые, иные с золотыми или серебряными набалдашниками, иные с витыми ручками.
- Снимите Толстого, - говорил Освальд хорошенькой гостье. - Тяните… тяните… вот так… хорошо… а теперь осторожно погладьте набалдашник, он до блеска натёрт рукой великого человека. Разве не замечательно - просто контакт вашей кожи с этим местом.
- Да. Пожалуй, да.
- А теперь снимите Геббельса и проделайте то же самое. Но только основательно. Крепко сожмите в руке набалдашник… хорошо… а теперь обопритесь на неё всем весом, как это делал маленький калека доктор… вот-вот, а теперь с минуту постойте так, а потом скажите мне, не чувствуете ли вы, как ледяная струя ползёт вверх по вашей руке и проникает вам в грудь.
- Это ужасно!
- Конечно. Некоторые просто теряют сознание. Падают, где стояли.
В компании Освальда никто никогда не скучал, и, возможно, именно в этом, и только в этом, заключалась причина его успеха.
Теперь обратимся к синайскому эпизоду. В тот месяц Освальд заполнял досуг неторопливой ездой на машине из Хартума в Каир. У него была превосходная довоенная "лагонда", которая во время войны бережно хранилась в Швейцарии и, как вы можете догадаться, была оснащена всеми мыслимыми и немыслимыми новинками из области автомобильного оборудования. За день до Синая (23 августа 1946 года) он был в Каире, где остановился в отеле "Пастух", и вечером после ряда довольно рискованных манёвров ему наконец удалось заполучить мавританскую леди, предположительно аристократического происхождения, по имени Изабелла. К тому же Изабелла, как выяснилось, была ревниво охраняемой любовницей ни больше ни меньше чем одного примечательного, страдающего диспепсией члена королевской фамилии (в Египте тогда ещё была монархия). История как нельзя более в духе Освальда.
Но то были ещё цветочки. В полночь он вывез свою даму в Гизу и уговорил подняться с ним при лунном свете прямо на вершину великой пирамиды Хеопса.
"…Нет места более безопасного, - писал он в дневнике, - и более романтичного, чем вершина пирамиды Хеопса тёплой ночью в полнолуние. Когда смотришь на мир с большой высоты, страсти подогреваются не только великолепным видом, но и удивительным ощущением силы во всём теле. Что же касается безопасности, то высота пирамиды ровно 481 фут, то есть на 115 футов выше купола собора Святого Павла, и с вершины легче лёгкого увидеть всех, кто к ней подходит. Никакой будуар на земле не может предоставить таких возможностей. Ни в одном из них нет таких запасных выходов - и, если вдруг по одной из граней пирамиды начнёт карабкаться зловещая фигура преследователя, можно тихо и спокойно спуститься по другой…"
Но так случилось, что в ту ночь Освальд лишь чудом избежал гибели. Во дворце, должно быть, проведали о маленьком любовном приключении, и Освальд со своей залитой луной вершины неожиданно заметил не одну, а целых три зловещие фигуры, которые начали подниматься по трём разным граням. На его счастье, у пирамиды Хеопса имеется четвёртая, и к тому времени, когда арабские головорезы добрались до вершины, любовники были уже внизу и садились в машину.
Запись от 24 августа повествует как раз об этом драматическом моменте. Она приведена здесь точно, слово в слово, запятая в запятую. В тексте Освальда ничего не изменено, ничего не убавлено и не прибавлено:
24 августа 1946 г.
- Он отрубит Изабелле голову, если сейчас её поймает, - сказала Изабелла.
- Ерунда, - ответил я, хоть и понимал, что, скорее всего, она права.
- И Освальду он тоже отрубит голову.
- Мне нет, дорогая госпожа. Ещё до рассвета я буду за много миль отсюда. Прямо сейчас двинусь вдоль Нила к Луксору.
Мы быстро удалялись от пирамид. Было половина третьего ночи.
- Ты едешь в Луксор? - спросила она.
- Да.
- Изабелла едет с тобой.
- Нет, - сказал я.
- Да, - сказала она.
- Путешествовать с дамой против моих принципов.
Впереди виднелись огни. Это был отель "Мена хауз", место, где туристы останавливаются в пустыне неподалёку от пирамид. Почти перед самым отелем я затормозил.
- Здесь я тебя высажу, - сказал я. - Мы прекрасно провели время.
- Как, ты не возьмёшь Изабеллу в Луксор?
- Боюсь, что нет. Выходи!
Она стала выбираться из машины, но, опустив одну ногу на землю, задержалась и вдруг, обернувшись ко мне, обрушила на меня поток таких грязных слов, лившихся, впрочем, весьма плавно, каких я не слышал из уст ни одной дамы года… эдак с 1931-го в Маракеше, когда жадная старая герцогиня из Глазго сунула руку в коробку с шоколадными конфетами и её в палец ужалил скорпион, которого я поместил туда для безопасности (том XIII, 5 июня 1931).
- Ты омерзительна, - сказал я.