Жизнь в поселке постепенно затихала, успокаивалась, пряталась в дома и отходила ко сну. Лишь вдалеке еще мотались туда-сюда с пулеметным треском мотоциклы, одиноко выла собака, да Женька все бродил сомнамбулой по хитросплетениям дачных улиц, где одна переходила в другую порой так причудливо, что и зрячему-то было не разобраться, а уж слепому тем более. Пару раз, слыша за заборами близкие голоса, он спрашивал про дорогу к остановке, но ответы, сопровождаемые невидимыми для него жестами, запутывали еще больше. А попросить о помощи он стеснялся. Да и не верил, что кто-то ему захочет помочь. Хотя сейчас и просить было некого – вокруг все, похоже, уже спали. Только собственное его неуверенное шарканье разносилось по улице, пугая ополоумевших цикад.
Ему казалось, что он уже никогда отсюда не выберется. Так и будет ходить в этих дачных лабиринтах, пока не свалится где-нибудь и не умрет. Это было глупо, но ничего поделать с такими мыслями он не мог. Так страшно было и одиноко, что хотелось плакать. И он уже начал всхлипывать себе под нос, пока не уперся в очередной забор. Опять надо было поворачивать, а куда – направо или налево? И зачем, если там вскоре будет то же самое? И сил уже нет, и бьет озноб, и хочется лечь и забыться…
Женька прислонился к редкому штакетнику, сполз на землю и тихо заскулил…
Он не слышал, как в доме открылась и закрылась дверь, как щелкнула зажигалка. Зато почувствовал запах. Поднялся и неуверенно позвал:
– Здравствуйте. Извините. Вы меня слышите?
Что-то звякнуло, послышались грузные шаги.
– Кто там?
– Я здесь, на дороге.
Шаги приблизились и замерли по другую сторону забора. Женька догадался, что его сейчас освещают фонариком и изучают.
– Ну, чего? – наконец спросил мужской голос. – Только тише давай, ребенок спит.
– Я ребят наших потерял.
– Каких ребят?
– С которыми сюда приехал.
– Здесь, что ли, потерял?
– Нет, на озере. Мы купались, я вылез, а их нет. Макс и Вась… Максим и Василий. Не знаете?
– Не знаю.
– Максим из армии недавно вернулся, а Василий скоро пойдет. У него здесь дача. У отца его.
– На нашей улице?
– Не знаю. Может, и на вашей. Я там ни разу не был. Мы на машине приехали. Из города. Прямо к озеру. На "шестерке".
– Здесь "шестерок" этих, как… – Мужик поплевал на окурок и щелчком запустил его на дорогу.
– Да, да…
– Не знаю я таких.
Со двора отчетливо пахнýло машиной.
– Я слепой, – жалобно сказал Женька, вдруг подумав, что вот здесь есть автомобиль, а вдруг?..
– Я понял.
– Мне в город надо. Там мама...
– Чего, не предупредил ее?
– Записку оставил, но она все равно… – Голос его дрогнул. – Холодно, никак не просохну.
– Да, свежо… Чего ж ты от озера ушел? Они, может, тебя там и ищут?
– Нет… не знаю… они уехали.
– Хорошие у тебя друзья.
– Я с Максом только дружил.
– И он уехал? Хороший друг.
Женька виновато промолчал.
На участке скрипнула дверь, и женский голос негромко спросил:
– Сергей, ты где? Сколько можно курить?
– Сейчас, сейчас, – отозвался мужик.
– А до города сколько? – все еще на что-то надеясь, не без робкого намека спросил Женька. – Если пешком?
– Как идти… Вообще километров восемнадцать.
– Да, далеко. Я не дойду.
Теперь промолчал мужик.
– А вы… – совсем уже было решился попросить Женька, но мужик его тут же прервал:
– К остановке тебе надо идти. Попутку ловить. А может, и друзья тебя там найдут. Мотоциклы слышишь?
– Да, слышу.
– Они как раз между магазином и остановкой гоняют. Сейчас объясню…
Он открыл калитку, вышел, развернул Женьку в нужную сторону и помог пройти несколько метров, по пути все подробно объясняя…
– Понял? – спросил, остановившись.
Женька кивнул, хотя большую часть объяснений пропустил, сосредоточившись на том, чтобы не дрожать и не всхлипывать.
– Здесь не заблудишься. Главное – до асфальта дойти, а там все просто… Ну бывай.
Шаги его стали удаляться, скрипнула калитка…
– Спасибо, – сказал Женька.
– Не за что.
Дверь закрылась, лязгнул крючок. Женька судорожно вздохнул, понял, что прут так и остался лежать где-то у забора, вытянул вперед руку и медленно пошел на треск мотоциклов...
В какой-то момент он принялся считать шаги – это отвлекало. Потом споткнулся и сбился. Еще раз обо что-то споткнулся – и поднял палку. С палкой пошел чуть быстрее. В одном месте до него донесся сильный парфюмерный запах, который он сразу узнал. Остановился, несколько раз позвал Макса, ответа не дождался, хотя ему и показалось, что за домом кто-то сдавленно хихикнул, и двинулся дальше.
Когда палка наконец застучала по асфальту – Женька ушам своим не поверил. Но вот и под ногой вместо шуршащей травы и колдобин появилось твердое и ровное. И прямо перед носом, обдав вонючим жаром, пролетели мотоциклы. Оставалось вспомнить, куда мужик велел повернуть… И тут где-то вдали справа возник нарастающий гул, быстро приблизился и тут же, удаляясь, пошел на спад. Дорога была там…
Пока он шел к дороге, гул возникал еще несколько раз – несмотря на ночь, машины там ездили. Только вот проскакивали они мимо поселка так стремительно, словно боялись его и хотели как можно быстрей миновать.
Дважды Женьку сзади настигали выезжавшие из поселка машины, он поворачивался, поднимал руку, но те только прибавляли ходу. Зато вторая помогла понять, что он уже близок к дороге: проехав мимо, она неподалеку скрипнула тормозами, затем взвизгнула покрышками и с ревом пошла набирать скорость.
Женька стал внимательнее постукивать впереди себя и слева и вскоре понял, что добрался до того места, где одна дорога вливалась в другую. А значит, и до остановки. Хотел перейти на другую сторону, где, помнилось, когда-то были навес и лавка, но тут вдруг возникли мотоциклисты. Наскочив сзади, они принялись, как злобные шершни, кружить вокруг Женьки, то почти наезжая на него, то чуть отдаляясь, чтобы тут же вернуться и снова наехать. И все это практически молча – одни моторы трещали оглушительно, и все. Никаких голосов. О присутствии людей можно было догадаться лишь по запаху перегара, иногда смутно угадываемому в бензиновом чаде. Но этого было так мало, что казалось, будто мотоциклы кружат сами по себе, никто ими не управляет, кроме их собственной механической воли. И, как они равнодушно наезжают, касаясь то боком, то колесом, так же могут равнодушно и переехать. А затем еще и еще, пока окончательно не размажут по асфальту…
Женька в панике заметался на дороге, едва не свалился в кювет, что-то просяще бормотал, выставив перед собой руки с опущенной палкой, наконец, в ужасе застыл… мотоциклы, дружно рыкнув, внезапно исчезли, а мимо Женьки, едва его не задев, с истошным воем промчалась машина.
Отшатнувшись от удара воздушной волны, Женька еще крутанулся, торопливо нащупал палкой обочину и, уже ничего не соображая, только мечтая очутиться как можно дальше от этого страшного места, поспешил прочь.
История девятая, невероятная,
разразилась ровно в тот момент, когда нашему мэру Егору Степановичу Фуфаеву вдруг зачем-то приспичило заглянуть в кабинет только вышедшей из очередного отпуска Жанны Петровны Елизаровой, которая под его чутким руководством и неусыпным контролем рулила всеми городскими финансами. Так-то он всегда сотрудников к себе в кабинет через секретарей вызывал – для солидности и вообще, чтоб не забывали, ху здесь, как говорится, ху, и Жанна Петровна исключением не являлась, а тут вдруг непонятно с какого переполоха решил сам, проходя мимо, посетить. Может, чтобы демократичность свою показать, а может, чтобы совсем уж приватное слово молвить. Короче, зашел на свою голову.
А был Егор Степаныч, что называется, из молодых да ранних. И биографию имел нашему времени вполне соответствующую. Поднимался, как и положено, на каких-то мутных делах, не столько коммерческих, сколько связанных с выпасом чужой коммерции и регулярной ее стрижкой – то есть сразу с организационно-руководящей работы начал. Сильно, правда, на этом не разбогател, так как над ним было еще полно народу, но пообтерся, много чем обзавелся, хорошо себя в разных кругах зарекомендовал, быстро понял, что под государственной крышей работать спокойней да и наваристей, если, конечно, субординацию соблюдать, не зарываться и исправно делиться с нужными людьми, после чего, убедив старших соратников, что там от него толку будет больше, по соответствующей стезе и двинулся. И двигался по ней вот уже лет десять – сначала в области на разных постах по возрастающей, а последние три года – на самом главном у нас.
Жанну, кстати, он с собой из области и привез, разглядев в молодой, умеренно несимпатичной, несколько пришибленной и бедновато одетой экономистке областного управления образования толкового и знающего специалиста, способного без лишних вопросов чистенько выполнить любую поставленную задачу. И ни разу до сей поры в своем выборе не разочаровался. Доверял уже практически как самому себе, никаких подлянок от нее не ждал.
И, когда зашел в ее кабинет, милостиво приветствуя, не сразу понял, что его внезапно начало беспокоить. Он даже на ширинку свою покосился – не расстегнута ли? Хотя обычно такими проблемами среди подчиненных не заморачивался: даже если и расстегнута, и что, им-то какое дело – пусть проветривается... Нет, там все в полном порядке: граница на замке. Несуразность, похоже, в самом кабинете имелась.
Поднял глаза, глянул повнимательнее и тут же обнаружил целых две.
Первая – Жанна после отпуска была какая-то другая. Глазу неприятная. Слишком уж выпрямившаяся, не по чину расправившаяся, уверенная в себе. Раньше в его присутствии за ней такого не наблюдалось. Будто ей только что из Кремля позвонили и обещали поставить "вертушку" – такой у нее был вид.
Что же касается второй несуразности…
– Это что? – спросил он, указывая на стену позади Жанны.
– Что? – не поняла Жанна.
– Портреты где?
Действительно, на стене вместо положенных двух портретов, призванных свидетельствовать о благонадежности обитателя кабинета и его безоговорочном согласии с проводимым курсом, выделялись лишь два прямоугольных пятна. Да и выделялись как-то робко, неуверенно, едва заметно.
– А, портреты… – махнула рукой Жанна. – Я их сняла.
– Как это – сняла?
– Да они мне не нравятся.
– Что значит – не нравятся? – не поверил своим ушам Фуфаев. – Кто тебе не нравится? Кто конкретно?! – грозно спросил.
– Да они оба. Смотрят в спину и смотрят. Как маньяки. Я прямо чесаться от них начинаю. Ну их к лешему…
– Ты… ты… – никак не находил слов мэр. – Ты чего несешь?!
– А что? – как-то нехорошо, не без подтекста удивилась Жанна. – От них аура плохая. А по правилам фэн-шуй…
– Какой на хрен фэн-шуй?! – не дал ей договорить мэр. – Что за фэн-шуй?! Ты что – хунвэйбинка? – всплыло вдруг застрявшее с детства непонятное, тоже китайское и при этом, несомненно, ругательное слово.
– Нет, – ответила Жанна, которая, так же как и мэр, слышала когда-то это слово, но о том, кто такие хунвэйбины и чем отличились у себя в Китае, имела самое отдаленное представление. – Не знаю. При чем здесь это?
– А при том! – заорал Фуфаев, сделал глубокий вздох, чтобы успокоиться, и спросил: – Куда портреты дела?
– Там где-то валяются, в шкафу.
– Достать немедленно! И повесить! – приказал он.
Здесь придется сделать небольшое отступление и кое-что пояснить. Настойчивость мэра объяснялась не только тем, что он никак не мог потерпеть в своем ведомстве столь откровенной крамолы. Чреватой оргвыводами для него самого. Все обстояло куда сложнее. Не знаем, как там в других территориальных единицах, а в нашей, да и в соседних, говорят, тоже, портреты эти, помимо верноподданнической функции, выполняли еще и функцию сугубо утилитарную. Хотя и не без инфернального, надо сказать, какого-то оттенка.
Нет, вовсе не ту утилитарную, о которой многие сейчас наверняка подумали: прикрывают, дескать, они собой наиболее зияющие места только что проведенного ремонта, на который по бумагам было потрачено столько-то денег, а на самом деле раз в двадцать меньше. Ничего подобного. Нужды в этом нет никакой – ремонтируют в таких случаях фирмы проверенные, свои, поэтому все зияющие места так искусно упрятаны и замазаны, что комар носа не подточит. Ремонт ведь их, по правде, одно сплошное зияющее место и есть, но зато как припудренное! А уж если оно и вылезет, то никаких портретов не напасешься, чтобы прикрыть.
В общем, по-другому у нас государевы люди портреты утилитарно используют – прячут за них взятки. У кого подношения умеренные – те просто так их помещают, за рамы, а у кого должность позволяет рассчитывать на большее – те ниши выдалбливают, помещая туда сейфы. А причин тому есть несколько.
Во-первых, это стало модно.
Во-вторых, они почему-то уверены, что если кто-то кое-где порой и придет в кабинет с обыском, то туда уж точно лезть не станет – забоится. А так как никто пока ни к кому с этой целью в наших краях не пришел, то и уверенность такая еще ни разу не была поколеблена. И с каждым днем только крепнет.
В-третьих, в этом проявляется своего рода иерархическая логика: кто еще может лучше за деньгами присмотреть, как не старшой? Или два старших? Крысятничать они не станут – своего бабла навалом, – возьмут себе положенное, а остальное отдадут. А эти еще и не брали себе ничего – сохраняли молча и отдавали по первому требованию. Ну просто лапочки! Правда, находились такие служивые люди, которые шепотом уверяли, что если оставить там деньги на ночь, то утром их будет существенно меньше. Чуть ли не вдвое. Но желающих это попробовать было немного. И жалко рисковать заработанным, и каким-то язычеством такое жертвоприношение отдавало. Ну прямо: "Взимах Перун дань своем и отпустих". Небось, уборщицы какие-нибудь втихую тырили или свой же брат-чиновник.
В-четвертых, – и логики здесь уже нет никакой, сплошные приметы и суеверия, хотя и подкрепленные кое-какими любопытными совпадениями, – считалось, что если деньги туда поместить и хотя бы до вечера подержать, то это обязательно отразится на дальнейшей служебной карьере. В благоприятном, разумеется, смысле. Тоже, конечно, похоже на жертвоприношение, но все-таки в легкой форме. И из уст в уста передавались истории, что вот Никулин из управления по строительству и ремонту клал, клал туда откаты и перебрался в Москву. А его сослуживец Евсюков, презирая новомодное веяние, по старинке их по карманам сразу распихивал и до сих пор на той же должности и распихивает. И так далее…
В такой ситуации отказ вешать руководящие портреты был равносилен заявлению: я взяток больше не беру и брать не буду! А наш чиновник, не берущий взяток, согласитесь, это уже нонсенс какой-то. Полная диковина и артефакт. Легче себе представить папу римского, танцующего перед собором Святого Петра ламбаду в оранжевом одеянии и кричащего: "Харе Кришна! Харе Рама!", или нацбола, лобызающегося с хасидом, или ваххабита, отнимающего жадно кусок сала у хохла, чем подобного чиновника. Товарищи такому доверять не смогут! А уж начальство – и подавно.
Так что мэра нашего можно было понять. Тем более что дальнейшее его недоумения только усугубило.
– Не могу я их повесить, – упрямо сказала Жанна. – Они гармонию нарушают.
– Какую гармонию?! – прорычал мэр. – У тебя что – месячные?
Связь между гармонией и месячными Жанна не уловила, поэтому честно ответила:
– Нет… А что?
– А то! – доступно ответил Фуфаев. – Чего тебе тогда в голову ударило?
– Ничего, – пожала плечами Жанна.
– Тогда… верни… портреты… на место… – медленно, с расстановкой произнес мэр.
– Зачем? – продолжала удивлять его Жанна.
– Для красоты! – рявкнул Фуфаев.
– Да ну, они некрасивые. Злые какие-то… Смотрят так, будто я у них чего-то украла.
На этом месте мэр вздрогнул и с подозрением уставился на подчиненную. Дело в том, что крала-то как раз она у них постоянно. На том, собственно, и сидела, для того из области привезена и была. Ну не у них конкретно, конечно, кто ж себе такое позволит, самоубийц нет, а у государства, и не для себя, в общем-то, а именно что для мэра и для тех, кто за ним и над ним стоял, но ведь и ей кой-чего перепадало! Уж не бедствует! Квартира, машина, дачка нехилая… Во Франции была, в Италии, в Англии, только что вон в Индию слетала с художником каким-то своим на месяц, загорела, как папуас… Так что слова такие ее странные можно было объяснить только двумя причинами: либо она совсем с ума двинулась, резко позабыв обо всем, либо решила "соскочить". И еще неизвестно, что хуже.
– Не злые, а строгие, – наконец, осторожно сказал мэр. – За порядком следят.
– А чего за ним следить, если все равно его у нас нет нигде? – выдала следующий крамольный перл Жанна. После чего соединила перед собой ладони, склонила голову и протянула: – А-ум.
"Нет, все-таки дурка", – подумал Фуфаев, а вслух произнес:
– Почему же нет? Есть. Наводится… сверху вниз.
– Нет и не будет. Пока каждый из нас не сделает свой нравственный выбор: либо он с добром вместе, либо со злом.
"Да еще какая дурка! – воскликнул про себя Фуфаев. – Где же она этой булды понахваталась? Не от художника ли своего сраного?"
Художника этого он никогда не видел, только слышал, что у Жанны с ним отношения, однако всякую такую шушеру творческую не любил априорно. Потому что не понимал. Художник был не из местных, объявился в городке с год назад, приехав чуть ли не из столицы. Прибыл на похороны родной тетки, которая завещала ему свой домишко с убогим хозяйством, да и остался. На какие шиши жил – непонятно, чего-то там не то малевал, не то лепил и вытесывал, вел при школе бесплатно кружок, который посещало, говорят, полтора ребенка, и один раз устроил свою выставку в библиотеке, которую от скуки посетили многие, – всё внимательно осмотрели, покивали, языками поцокали, но ничего не поняли. Тогда-то Жанна с ним, видимо, и познакомилась. И вон как припекло – в Индию свозила за свой счет.
"Надо сказать, чтоб гнали его из школы, – решил Фуфаев. – Нечего нам тут детей портить".
– Какой-какой выбор? – переспросил, не скрывая отвращения. От слова "нравственность" и всех его производных его всегда тошнило. И, когда приходилось что-либо подобное произносить, он сразу добавлял про себя что-нибудь матерное – так легче выговаривалось.
– Нравственный, – повторила Жанна, еще раз заставив его поморщиться.
– Угу… Вот мы все его и делаем – на выборах! Разве не так?
– Какая же там нравственность? – печально удивилась Жанна, вспоминая, сколько денег – и из городского бюджета, и принудительно собранных с местных коммерсантов – пришлось угрохать на последних выборах, чтобы обеспечить спущенные из области явку и проценты. Которые потом все равно пришлось сильно дорисовывать.
Вспомнил об этом и Фуфаев. И на всякий случай подпустил демагогии:
– Какая надо – государственная!.. Или ты считаешь, что наши выборы… – Тут он напрягся, но все же выдавил: – Безнравственные?!
– Ну да. Чего в них нравственного?
– Результат, дура! – в сердцах рявкнул мэр.
– Подтасованный?