Лукас подошел к мальчишке, внимательнее рассмотрел миску. Мальчишка спрятал от него свою добычу, прижал ее к груди. Но Лукасу все равно было хорошо ее видно. Это была миска белого фарфора, неразбитая, с бледно-голубыми фигурками по ободку.
- Сколько? - спросил Лукас.
Мальчишка настороженно покосился на него. Он, понятное дело, ожидал какого-нибудь подвоха.
Чтобы успокоить его, Лукас сказал:
- Мне она для сестры нужна. Сколько стоит?
Взгляд у мальчишки был острый и жадный, как у кошки.
- Один доллар, - сказал он.
В кармане у Лукаса лежали доллар и три цента. Ему на секунду показалось, что мальчишка каким-то образом знает об этом, что он и не мальчишка вовсе, а эльф, который бродит по Бродвею со своим сокровищем и с каждого встречного требует в уплату за него все, что у того есть.
- Слишком дорого, - сказал Лукас.
Мальчишка поджал губы. Миска стоила дороже доллара, он мог бы получить за нее целый доллар, если бы подольше постоял на улице, но он устал, проголодался и хотел домой. Лукас ощутил даже подобие сочувствия к мальчишке, который был хитер и пронырлив, который был вором, но при этом хотел, как всякий нормальный человек, разделаться с работой, вернуться домой и отдохнуть.
- Отдам за семьдесят пять центов, - сказал мальчишка.
- Все равно много.
Мальчишка выдвинул вперед челюсть. Лукас знал: больше он не уступит. Он был вором, но обладал определенной гордостью; внутри у него было свое собственное королевство, и он не позволит ни толики от него отнять.
- Больше не уступлю. Бери или проваливай, - сказал он.
Сочувствие мешалось в Лукасе с гневом. Он понимал, как много значат для мальчишки эти семьдесят пять центов. Но ведь миска ему не стоила ни гроша. Он мог просто отдать ее Лукасу, которому она была нужна, и от этого не стал бы беднее. В какой-то миг Лукас почувствовал, как переворачивается этот непостижимый мир, в котором миска, которая не стоит ничего, которую он сам мог бы украсть (хотя он никогда не воровал - был слишком боязливым для этого), теперь обойдется ему в почти весь его недельный заработок.
Он огляделся по сторонам, будто в надежде обнаружить где-то позади или впереди себя другую миску или что-нибудь получше. Но ничего не обнаружил. Проброди он здесь хоть весь вечер, все равно не купил бы ничего, кроме жидкого пучка лука-порея или полбутылки пива.
- Хорошо, идет, - сказал он.
Он достал из кармана деньги и отсчитал семьдесят пять центов. Они с мальчишкой помедлили, дожидаясь, кто сделает первый шаг, и наконец нашли способ обменять миску на монеты так, чтобы при этом ни тот, ни другой ни на секунду не оставался с пустыми руками. Лукас почувствовал, как шершавые пальцы мальчишки схватили деньги. Как у него в руках оказалась миска.
Опасаясь, как бы Лукас не передумал, мальчишка убежал. Лукас тревожно рассматривал миску. Вдруг она ненастоящая? Вдруг превратится в кусок дерева? Нет, она и вправду была красивая. У него в руках она, казалось, испускает неясное белое свечение. Вдоль ободка у нее шел загадочный рисунок - что-то вроде крошечных синих солнц, инистых дисков, от которых расходились лучики тоньше человеческого волоса.
То есть с миской все было хорошо. Но у него оставалось всего двадцать восемь центов - на это троим целую неделю не прокормиться. И тем не менее у него был подарок для Кэтрин. О еде и деньгах он подумает потом.
Он вернулся на Пятую улицу и стучался в дверь до тех пор, пока крохотная женщина не открыла ему. Она удивилась, что он опять явился, но на этот раз впустила его легче. Она снова предупредила, чтобы он не проказничал. Лукас обещал и поднялся по лестнице к квартире Кэтрин.
Кэтрин открыла ему. Его появление, судя по всему, ее не обрадовало, но и не расстроило. Он подумал, не изменился ли снова, не стал ли неузнаваемым для нее, хотя на нем была та же одежда и та же грязь, что и вчера.
- Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, - выговорил он, прежде чем успел спохватиться.
- Привет, хороший мой, - сказала она. - Как твои дела?
Сегодня вечером у нее было новое выражение лица, утомленно-скучающее.
Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук - смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что-то неразборчивое.
Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.
- Лукас, - сказала она, - не надо было сюда приходить, сейчас не надо.
- Я тебе что-то принес, - ответил он и достал миску.
Он протянул ее Кэтрин на ладонях.
Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова - ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.
Наконец она сказала:
- Ох, Лукас!
Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.
- Ты не должен этого делать, - сказала она.
- Пожалуйста, - попросил он. Это он обязан был сказать.
- Откуда она у тебя?
- Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.
Лукас не того ждал. Он представлял ее себе счастливой и полной благодарности.
Подавшись к нему, она сказала:
- Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.
- Я не могу.
- Ты за нее заплатил? Правда?
Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.
- Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.
Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.
- Мой хороший, для тебя это слишком дорого.
Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.
- Пожалуйста, - повторил он.
- Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.
- Не могу, - сказал он.
- Хочешь, чтобы я сходила с тобой?
- Что такое человек? И что я? И что вы?
- Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее принять.
- Тот человек ушел.
- Завтра вернется.
- Не вернется. Это миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.
- Бедняжка ты мой.
И как ему было выговорить то, что хотелось, - здесь, во мраке передней (где по-прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотела принять?
- Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.
- Тсс, тише! Соседей переполошишь.
Лукас не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко. Он не рассчитывал заговорить снова, еще громче:
- Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.
- Пожалуйста, не надо. Зайди, нехорошо так декламировать в передней.
- Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее. Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.
Кэтрин молчала. Она словно бы по-новому взглянула на него.
- Что ты сказал?
Он не знал. Как будто бы она никогда раньше не слышала, как он говорит словами книги.
- Прошу, Лукас, повтори, что ты сказал?
- Не помню.
- Ты говорил про прядильщицу. Ты говорил про невесту и… проститутку. Про женщину, которая собирается родить.
- Это была книга.
- Почему ты это сказал?
- Слова приходят ко мне сами собой. Я не знаю как.
Она наклонилась ближе к нему, вглядываясь ему в лицо, как если бы слова были написаны на нем, плохо, но все же различимые, читаемые с трудом.
Она сказала:
- Ты правда не знаешь, да? Ох, Лукас, я боюсь за тебя.
- Нет, пожалуйста, не бойся за меня. Тебе надо за себя бояться.
- У тебя есть дар, - сказала она притихшим голосом. - У тебя есть страшный дар, ты знаешь об этом?
Какое-то мгновение он думал, что Кэтрин говорит о миске. Та и вправду была страшным даром. Может, она вообще ничего не стоила, а он отдал за нее деньги, которые должен был потратить на еду. И Кэтрин от этой миски что за польза? Лукас так и стоял с протянутыми руками, кровь шумела у него в ушах. Он был и мальчиком, купившим миску, и мальчиком, который ее Лукасу продал. Тот, другой мальчик, наверно, уже возвращается домой к родным и несет им еду. Нет, Лукас мог быть только тем, кто купил миску. Он мог только стоять перед Кэтрин со своим страшным даром в руках.
Она нежно (он никогда в жизни не знал такой нежности) взяла у него из рук миску. Она теперь была у нее в руках.
- Ну что нам с тобой делать? - произнесла она. - Как жить твоим отцу с матерью?
- В этот час я с тобой говорю по секрету, этого я никому не сказал бы, тебе одной говорю.
- Не надо. Хватит.
- Мертвые поют для нас из машин. Они по-прежнему с нами.
- Перестань. Говори своими словами.
- Саймон хочет женится на тебе в стране мертвых. Он хочет, чтобы ты была там с ним.
Она в досаде тряхнула головой:
- Послушай меня. Замечательно, что тебе захотелось купить мне эту миску. Ты милый, щедрый мальчик. На эту ночь я оставлю миску у себя, а завтра продам ее и верну тебе деньги. И пожалуйста, не обижайся.
- Не доверяй своей швейной машине. Не надо слушать, что она тебе поет.
- Тсс, если мы каждый вечер будем так шуметь, нас сгонят с квартиры.
- Тебе кажется, что я жажду тебя удивить? Удивляет ли свет дневной? Или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?
- Иди домой. А завтра заходи после работы.
- Я не могу уйти от тебя. Не хочу.
Она погладила его по голове:
- Увидимся завтра. Береги себя.
- Это тебе надо беречь себя.
Она или не услышала, что он сказал, или не поняла его слов. С печальной улыбкой она открыла дверь, а сама пошла в дом.
Лукас постоял под дверью, как собака, ждущая, чтобы ее впустили в дом. Ему не нравилось быть похожим на собаку, и немного спустя он пошел прочь. Попавшаяся по пути крошечная женщина спросила: "Ну что, не напроказничал?" Он ответил, что все в порядке, ничего он не натворил. А ведь на самом деле натворил? Была миска и потраченные на нее деньги. Были и другие преступления.
Он пошел домой, потому что у него теперь были деньги (кое-что еще оставалось), а отцу и матери нужно было есть. Он купил колбасы в мясной лавке и картошки у торговавшей на улице старушки.
В квартире все было как всегда. Мать спала за закрытой дверью. Отец сидел за столом, потому что было уже пора. Он прикладывался губами к машине и вбирал в легкие призрачную песню Саймона.
- Привет, - сказал Лукас.
Его голос странно прозвучал в тишине комнаты - как громкий шелест сухих бобов в пустой кастрюле.
- Привет, - откликнулся отец.
Не изменился немного голос отца от того, что его легкие наполнялись Саймоном? Не исключено. Лукас не был в этом до конца уверен. Или, с Саймоном внутри, отец превращался в машину?
Лукас разогрел колбасу и сварил картошку. Дал поесть отцу, оставшееся отнес матери, которая спала - беспокойно, но спала. Он решил, что лучше ее не тревожить, и оставил еду на прикроватном столике, чтобы она могла поесть, проснувшись.
Когда отец доел, Лукас сказал:
- Отец, пора спать.
Отец кивнул, подышал, снова кивнул. Он встал, прихватив с собой свою машину.
Лукас проводил отца до порога спальни. Мать что-то бормотала во сне. Отец сказал:
- Она все бредит.
- Она спит. Для нее так лучше.
- Она не спит. Она бредит.
- Тсс. Ложись спать. Спокойной ночи, отец.
Отец растворился в темноте. Ножки машины проскребли дощатый пол следом за ним.
Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Лукас прочитал эти строки, погасил лампу и уснул.
Ему снилось, что он в каком-то зале, огромном и наполненном лязгом. Это была фабрика и не фабрика. В зале царила серебристая полутьма, совсем как на фабрике, но там не было ничего, кроме шума, оглушительного шума, не того, что производили машины, хотя и похожего. Лукас понимал, что машины исчезли, но вскоре вернутся на свои места, как стадо возвращается в хлев. Он должен был подождать. Подождать, пока они вернутся. Он посмотрел вверх - что-то велело ему посмотреть вверх - и увидел, что потолок усеян звездами. Там были Пегас, Орион, Плеяды. Он понимал, что эти звезды - тоже машины. И некуда было деться из этого мира, из этого зала. Звезды двигались механически, что-то спускалось из зенита - тень на фоне ночного неба…
Он повернулся и посмотрел прямо в чье-то лицо. Глаза - темные омуты. Кожа на лице туго обтягивает череп. Оно говорило: "Мальчик мой, мальчик мой".
К нему прижималось лицо матери. Он видел во сне мать. Он попытался что-нибудь сказать, но ему не удалось.
Лицо заговорило снова:
- Мой бедный мальчик что с тобой сделалось…
Он не спал. Мать склонилась над его кроватью, придвинула лицо вплотную к его лицу. Он чувствовал ее дыхание на своих губах.
- Со мной все хорошо, - сказал он. - Ничего со мной не сделалось.
Прижимая к себе, как младенца, она держала музыкальную шкатулку. Она сказала:
- Бедное дитя.
- Тебе это снится, - сказал ей Лукас.
- Мой бедный, бедный мальчик. Один, а потом другой и еще другой.
- Давай я отведу тебя обратно в постель.
- Во всем виновата жадность. Жадность и слабость.
- Пошли. Пошли обратно в постель.
Лукас встал и взял ее под руку. Она послушалась или просто не стала сопротивляться. Он вывел ее из спальни и под взглядами лиц со стены провел через гостиную. Мать еле волочила ноги. Он вошел вместе с ней в родительскую спальню. Отец сипел и задыхался во сне.
Лукас уложил мать в постель, накрыл одеялом. Ее волосы рассыпались по подушке. В темном ореоле волос лицо казалось неправдоподобно маленьким, не больше Лукасова кулака.
Она сказала:
- Я должна была умереть вместе с ним.
Лукас подумал - невольно - о миске, которую купил. Всего на девятнадцать центов им предстояло прожить до следующей пятницы. Этого не хватит, чтобы целую неделю покупать еду.
Он сказал:
- Все в порядке. Я с тобой.
- Ах, в порядке. Если б только все были в безопасности…
- Теперь тебе надо поспать.
- По-твоему, такой порядок?
- Тсс. Лучше помолчи.
Он сел рядом с ней. Он не понимал, что будет правильнее - погладить ее руку или не делать этого. Чтобы успокоиться, он начал слегка раскачиваться. Не было ничего страшнее этого. He было ничего кошмарнее, чем вот так сидеть на матрасе родительской кровати и размышлять, коснуться или не коснуться материнской руки.
Он знал, что музыкальную шкатулку надо бы унести прочь. Но что делать с другим обиталищем Саймона - с отцовской дыхательной машиной? Машина была необходима отцу. Или, может, нет?
Лукас не знал, зависит ли от машины жизнь отца, или просто ему с ней легче. Лукасу об этом не сказали. Можно было допустить, и даже с большой долей вероятности, что врученный задаром дыхательный аппарат был орудием убийства. Вдруг, притворяясь, будто помогает отцу, он на самом деле высасывает из него жизнь? Разве хоть одна машина может желать людям добра?
Лукас встал, как только можно тише подошел к отцовской стороне кровати и взял дыхательную машину. Металлический штатив был холодным на ощупь. Песня из машины звучала так же. Машина пела свою песню так же монотонно и безошибочно узнаваемо, как скребется за обоями мышь. Боязливо, как если бы держал эту самую мышь за хвост, он пронес машину через гостиную в прихожую. Достаточно ли это далеко? Он надеялся, что да. Во мраке прихожей машину было так же плохо видно, как и козлиный череп. Пузырь ее мехов, размером и формой походивший на репу, серел, испуская подобие света. Трубка и мундштук безвольно поникли.
Лукас оставит ее здесь на всю ночь. А утром, когда посмотрит, как отец без нее обходится, отнесет обратно.
Он пошел в гостиную за музыкальной шкатулкой. Ее он тоже отнес в прихожую и поставил рядом с отцовской машиной, потом вернулся в гостиную и запер дверь. Проверил, крепко ли она заперта.
Лукаса снова одолел сон и принес с собой сновидения, но, проснувшись утром, он помнил только, что там были какие-то дети, швейная игла и женщина, которая стояла вдалеке и что-то кричала через реку.
Отец еще не вставал. Лукас подошел к двери родительской спальни и осторожно ее открыл. Внутри было тише, чем обычно. Мать что-то бормотала во сне, а отец, обыкновенно громко хрипевший и кашлявший, не издавал никаких звуков.
Наверно, ему нужна машина. Надо скорее принести ее отцу.
Лукас пошел за машиной, но в прихожей ее не было. Дыхательная машина и музыкальная шкатулка исчезли.
Он замер в недоумении. Может, ему приснилось, что он их сюда относил? Он обыскал прихожую, надеясь, что два предмета то где-то рядом, то подальше. Быть может, он потом ночью встал и в беспамятстве переставил их? Нет. Машины и шкатулки нигде не было. В голове у него мелькнуло, что механизмы могли быть живее, чем ему представлялось, что они умели ходить. Найдут они обратную дорогу в родительскую спальню или нет? Пристроится ли музыкальная шкатулка на столик матери под бочок, напевая песню, слушать которую той было невыносимо?
Он взял себя в руки. Он был взволнован, но головы не терял. Кто-то взял машину и музыкальную шкатулку, как это бывает. Вещи, хоть сколько-нибудь ценные, нельзя оставлять без присмотра. Он-то думал, что ночью их никто не тронет, но их взяли и унесли. Кто-то попытается продать их, как тот мальчишка продал ему фарфоровую миску.
Лукас вернулся в гостиную. Как об этом сказать отцу, чтобы тот его понял? В голову ничего не приходило, и он ничего не сказал. Он оставил отца с матерью вместе лежать в спальне. Лукас надеялся, что к его возвращению с работы они придут в себя.
И вот она - его собственная машина. Он стоял возле нее в огромном цеху. Дэн, Уилл и Том были у своих машин, работая как всегда - с упорной, невозмутимой сосредоточенностью фермеров.
Лукас прошептал:
- Ты повел себя недостойно, и должен это признать. Ты был вероломным. Мне жаль, что ты умер, но ты не можешь зазвать к себе Кэтрин. Ты должен перестать петь матери о своих печалях.
Но машина продолжала петь. Она пела то же и по-прежнему. Лукас все еще не мог разобрать слов, но знал, что поет она о любви и страстном желании. Саймон всегда хотел большего, чем ему по праву полагалось. Почему мертвым он должен был стать иным, чем в жизни?