Действие романа происходит в двух временных плоскостях - середина XV века и середина XX века. Историческое повествование ведется от имени Леонардо да Винчи - титана эпохи Возрождения, человека универсального ума. Автор сталкивает Леонардо и Франсуа Вийона - живопись и поэзию. Обоим суждена посмертная слава, но лишь одному долгая земная жизнь.
Великому Леонардо да Винчи всегда сопутствовали тайны. При жизни он разгадывал бесчисленное количество загадок, создавая свои творения, познавая скрытые смыслы бытия. После его смерти потомки уже много веков пытаются разгадать загадки открытий Мастера, проникнуть в историю его жизни, скрытую завесой тайны. В своей книге Джузеппе Д'Агата рассказывает историю таинственной встречи Леонардо да Винчи и Франсуа Вийона, встречи двух гениев, лишь одному из которых суждена была долгая жизнь.
Джузеппе Д'Агата
Загадка да Винчи, или В начале было тело
Смерть, будь со мной безжалостна…
Франсуа Вийон
Смерть и жизнь - во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его.
Царь Соломон
I
Это было так давно, что если я назову вам год, то вы и прочие развращенные люди, охотно обращающиеся к непристойным мыслям, представите себе тех двух человек, ублажающих друг друга в тени райских деревьев…
С. : Не двух человек, учитель, а человека и женщину, ведь, кажется, так все было…
Двух человек, я вам говорю, прижимающихся друг к другу, слившихся телами… И я не позволю вам смеяться, работайте, не отвлекаясь, лентяи. Я спрашиваю себя, за какие грехи я должен ради денег, ради жалких грошей обучать трех непочтительных болтунов? Почему я вынужден преподавать им рисунок и даже живопись? Итак, был 1469 год, восемнадцатый год моей жизни, и я находился в самом сердце Франции.
В сердце, в котором текла не кровь, а вода. Дождь тогда шел дни напролет, ливень был подобен потопу, каре небесной. Только бездельники крестьяне могли радоваться этому наводнению, утверждая, что оно полезно посевам. Но им лишь бы ничего не делать. А земля разбухла так, будто она погибала от водянки.
Мне мерещилось, что от нее остались только маленькие пятна грязи кирпичного цвета, по которым я ехал на своем осле. Вокруг не было ничего, кроме стены серого дождя, и время от времени мне представлялось, что это путешествие ведет меня в небытие, если представить, что небытие имеет форму, материю, объем.
А. : Но, учитель, это нетрудно сделать, ведь его форма - разум, который о нем думает.
В. : Друг мой, природа небытия - не разум, но сама мысль.
С. : А из чего она состоит? Из воздуха?
Чем рассуждать о разуме, ты бы лучше позаботился о том, чтобы изобразить, как подобает по правилам искусства, оболочку, в которую он заключен. Ты рисуешь череп, в котором уместится разве что мозг мыши.
В. : Или муравья.
С. : Ну уж, муравья, ты скажешь тоже. Мозг муравья! Если ты раздавишь муравью голову, то из нее вытечет только капля сероватой жидкости. Я сам это видел.
Подними эту линию, сделай ее выше, череп - это купол, сынок. В тот день я сгорал от злости, потому что не мог запечатлеть пейзаж, который был у меня перед глазами, такой чувственный, такой сладостный. Я изо всех сил старался запомнить его, и мне хотелось выровнять грубую стену дождя и написать на ней фреску, перенеся на нее очертания всех вещей, которые представали передо мной во время всего этого путешествия.
А. : Очертания или сами предметы? А какие вы бы взяли краски?
Я умолял свою память растянуться и вобрать все это, схватить, обнять. Я говорил себе, что рано или поздно мы с ослом доберемся до сухого места и тогда я хотя бы на бумаге изображу этот вселенский потоп. Ведь я Леонардо да Винчи, а не жалкий Ной, не умевший рисовать и потому послушный воле своего Бога.
Что вы смотрите на меня так удивленно? Разве вы еще не знаете, что робеют перед природой только те, кому неведомо искусство рисунка? Их слабость рождается из страха осквернить, изуродовать святыню.
В. : Значит, мы, богохульники, занимаемся нечестивым делом?
С. : Да, ведь рисовать ты не умеешь.
Мой плащ так намок, что стал тяжелым, как свинец.
С. : Но огонь растопляет свинец.
В. : И испаряет воду.
А. : И тогда становится сухо.
Я мечтал о большом костре, чтобы хоть немного согреться и посушить вещи. Я думал о том, что бы сказал мой осел, послушайся я хозяина постоялого двора в Орлеане и останься там ночевать среди крестьян с узловатыми ступнями. Я гнил бы там с завсегдатаями, которые в дождь заполняют таверны и, не зная чем заняться, набивают желудки прогорклым салом, а потом спят с грязными и толстыми женщинами. Вы не знаете, как пропитывает все вонь совокуплений и какая она стойкая, особенно в сырую погоду.
Так мы хотя бы не тухнем, говорил я ослу, мы хорошо вымыты и от нас не воняет: ты пахнешь сеном и чистым стойлом, я - свежей, гладкой и чистой плотью, которую питает молодая пульсирующая кровь.
В. : Учитель, ваша плоть не изменилась.
С. : Я даже задаюсь вопросом, не цвета ли она молока?
Льстецы. Я говорил ослу, что если дорога кажется бесконечной, то, значит, она действительно длинная, что ты создан, мой ослик, чтобы идти, а я - чтобы сидеть у тебя на спине, и поэтому ее форма так подходит для того, чтобы ехать верхом.
А. : Думаю, спины львов и тигров столь же удобны. Они тоже ездовые животные?
В. : Нет, они слишком малы ростом для этого.
Осел, если бы у тебя в голове было нечто большее, чем обычная сообразительность животного, ты мог бы, пока идешь, закрывать глаза и представлять горящий очаг и рассказывать самому себе разные веселые истории. Хотя с тех пор как решил стать взрослым, я, по правде говоря, тоже их себе не рассказываю.
Все фабулы историй, которые людям нравится друг другу рассказывать, придумали в древности. Вы меня слушаете?
Когда ты ловишь что-то руками в глубоком колодце памяти, то на самом деле просто начинаешь фантазировать. А воображение может без конца играть сюжетами, и они становятся от этого все приятнее и увлекательнее. Но для чего? Для глупого и пустого удовольствия присочинить и приврать?
В. : Но, учитель…
С. : Но именно для этого и нужны истории.
Это бессмысленно и бесполезно, потому что ни на йоту не увеличивает знания.
Только новое или старое, но проверенное наукой, говорю я вам! То есть только то, что основано на опыте. Запомнили?
А. : Да.
Непосредственный наблюдатель даже может ощутить, как постепенно или внезапно, случайным или естественным образом изменяется такая ускользающая субстанция, как чувство. О чем я говорил?
С. : Признаться честно, Я не понимаю, что вы хотите сказать. Ваша речь подобна осколку темного стекла.
Верно, новые сведения приводят ум в движение и помогают составить правильное представление о явлениях.
Вам, может быть, кажется, что мы способны обуздать буйство фантазии?
Это, конечно, не так.
А все, что мы не можем подчинить себе, вредит познанию и служит лишь развлечению. И, что хуже всего, заставляет нас терять время.
Я попробовал создать числовую теорию цветов. Я пронумеровал цвета по порядку, от самых светлых до самых темных, потому что последние могут поглотить первые, но не наоборот.
В. : Совершенно верно, учитель.
Подожди, не все так просто. Черный, таким образом, имеет самый большой номер, и ты бы поместил его на вершине иерархии, не так ли? Ведь это абсолютная темнота, заключающая в себе, согласно логике чисел, все цвета.
Но на практике, и это я вам говорю, все не так. Серый находится где-то в середине шкалы, что, в сущности, не соответствует его свойствам, а синий и красный, смешанные вместе, дают число, значительно превышающее черный, хотя получившийся цвет всегда будет светлее него. Дорогие мои, вам прекрасно известно, что существует огромная разница между неразведенным пигментом и краской, нанесенной на поверхность картины, не говоря уж об оттенках, полутонах и светотени.
К счастью, формы совсем другое дело. А почему?
Потому что они выводимы из геометрии.
Вот дверь, через которую до́лжно проникать в живопись, делая ее равновеликой науке, правильной и точной, как математика.
А.: Поэтому живопись - важнее всех искусств.
Я доказываю это в обширном трактате, который сейчас сочиняю.
С.: Но как вы преобразовали вашу теорию цветов и чисел?
В.: А что случилось потом, в тот дождливый день?
Внезапно стемнело, и я не понимал, было ли это из-за тумана, поднявшегося от земли, или из-за навалившихся сумерек.
Теперь мне никак нельзя было потерять полосу грязи, которая служила дорогой. Воистину французы не имеют понятия о нормальных дорогах.
Бурж был где-то поблизости.
Осел остановился, переступая на месте.
С.: Пританцовывая?
Потом замер.
Этот осел был очень умным животным, и я его хорошо понимал. Его не нужно было погонять, уговаривать, угрожать ему; если он останавливался, у него на это всегда была причина, притом важная не только для него, но и для меня, и в конце концов я всегда ее узнавал, если у меня хватало терпения подождать и подумать.
Остановившись, он дал мне понять, что дорога привела нас к развилке. Мы были на перекрестке.
И в какой же стороне Бурж?
У кого спросить?
Тут мог помочь, пожалуй, только черт.
А.: И что было дальше?
В.: Что до меня, то я в дьявола верю.
И в самом деле, из чернеющей стены дождя проступили две фигуры. Два существа в капюшонах.
С.: Два черта?
Так как они были верхом на ослах, то скорее напоминали кентавров. Они продвигались вперед, пересекая дорогу, по которой ехал я. И по их невозмутимому виду было понятно, что они знают, куда держат путь.
Я быстро поравнялся с ними и спросил ближнего ко мне, в какой стороне Бурж.
И хотя, конечно, эти путники были самые обыкновенные люди, он не ответил мне и даже не шевельнулся, а так и продолжал сидеть согнувшись и с опущенной на грудь головой, которая отбивала такт дорожной тряске.
В.: Он был мертвый?
А.: Может быть, он спал?
Другой замедлил ход и повернулся ко мне. Я приблизился и спросил, не едут ли они тоже в Бурж. Мне показалось, что он ответил "да", и тогда я попросил разрешения ехать вместе с ними: я опасался разбойников, которые подкарауливают одиноких путников на окраинах городов. Вероятно, мои спутники боялись того же.
Ответа я не получил. Но из-под капюшона на меня с подозрением покосились глаза. Мне нужно было пробудить доверие в этом человеке.
А.: И что вы сделали?
Я сказал: "Ну и погодка же, черт побери!"
Так, а почему вы перестали работать, я вас спрашиваю? Это что такое, скажи-ка: рука или лягушачья лапка?
А.: Извините, учитель.
С.: И правда очень похоже на лягушачью лапку. Разве ты не видишь? Прямо Царевна-лягушка.
В.: А я закончил то, что вы велели сделать, учитель, и, если вам угодно, вы можете дать мне другое задание.
Дай я погляжу.
В.: Кажется, вам не нравится…
Это, должно быть, сосны, стена и дорога, которые ты скопировал с моего рисунка?
А.: Я вижу здесь только какие-то грязные пятна.
С.: Видать, ты не особенно старался. Это вообще трудно назвать живописью…
Хватит, здесь могу судить только я. Сынок, я не понимаю… Я только и делаю, что повторяю вам одно и то же, и мне уже до тошноты надоело говорить это: изображайте то, что́ вы видите и ка́к вы видите. Пока ты делаешь рисунок, это еще на что-то похоже, но когда берешься за краски…
В.: Я пишу так, как вижу.
С.: Более глупого оправдания мне никогда не приходилось слышать.
Сынок, посмотри на эти сосны, дорогу, стену. Ты видишь, какие четкие, уверенные, точные контуры, совсем как настоящие, хотя в природе никто не обводит их углем.
В.: Да, я вижу, но все же чувствую, что не мог бы передать этот пейзаж лучше.
Не говори глупостей, ради бога: у тебя такие же глаза, как у меня, и рука не хуже. Ты халтуришь, оттого что ленишься, а в живописи преуспевает только усердный.
Я сожгу это убожество, это надругательство над искусством.
Вот так. И скажу об этом твоему отцу.
Что такое? Ты плачешь?
Вот, возьми, возьми, вот тебе чистая доска, но только обещай, что впредь будешь стараться и следовать моим советам. К тому дню, когда ты выйдешь за двери этой мастерской, ты должен будешь овладеть этим искусством так, чтобы не позорить мои седины.
В.: Но я учусь живописи всего-навсего для развлечения.
Это меня не интересует. Едем дальше.
С.: Куда едем? Ай, извините меня, учитель, я лишь хотел пошутить.
Итак, мой попутчик выглядел довольно молодо, капюшон скрывал копну длинных волос, из которых торчал большой нос картошкой.
Как фаллос из густых лобковых волос.
Глядя на склоненную голову другого, могло показаться, что он спит, пока его осел неотступно следовал за своим собратом, прокладывавшим путь.
Я сказал своему спутнику…
А.: Тому, у которого нос был похож на член?
…да, я сказал ему, что еду из Орлеана, и добавил, что меня всю дорогу преследует дождь. Это было и так понятно, но я хотел как-нибудь вызвать его на разговор. И это мне удалось, хотя в ответ он пробормотал только одно слово.
Всего одно.
Иностранец? - спросил он.
Конечно, он понял, что я приезжий, по моему акценту, хотя тогда я свободно и быстро говорил по-французски.
Флорентиец, - сказал я и назвал свое имя.
Его имя было Фирмино.
В.: Как у шута.
Трико Фирмино Гийом Парижский.
Я не преминул сказать, что Париж прекраснейший из городов, что я проезжал его две недели назад, был очарован и горюю о том, что был вынужден его покинуть. К тому же этот город - обитель учености.
С.: Хочу съездить туда в следующем году. Говорят, что там красавиц не счесть.
Фирмино пожал плечами, потому что, судя по всему, не разделял моего мнения. В этот момент его товарищ издал глухой звук, вышедший откуда-то из глубин тела.
Это была ужасная отрыжка. Я обернулся.
Фирмино! Кто этот зануда? Что ему надо? - спросил он раздраженным тоном и, снова схватившись за живот, скорчился от боли. Я хорошо помню, как он причитал и сквозь стиснутые зубы поносил Богоматерь.
Не обращайте на него внимания, учитель, - мягко ответил Фирмино. - Потерпите, погоняйте осла, мы уже почти добрались.
А нельзя было найти какой-нибудь город получше этой грязной дыры?
Учитель, за небольшие деньги у нас там будет крыша над головой, очаг и еда.
А.: Кто был этот наставник с отвратительным характером?
В.: Подожди, в свое время ты все узнаешь, как того требует искусство рассказывать истории, не правда ли, учитель?
Когда дорога стала лучше и ослы больше не увязали в грязи, а стали, хотя и редко, цокать по старой брусчатке, я снова осмелился говорить и признался Фирмино в своей безудержной любознательности в отношении природы и характеров. Я сказал, мне очень нравится беседовать, но что я не страдаю любопытством, свойственным женщинам, и не задаю вопросов ни к месту.
Я объяснил, что возвращаюсь в Италию, во Флоренцию, в город, где я живу. Я ездил в Париж, чтобы увидеть его своими глазами, но не только. Я намеревался изучить там новую живописную технику, в которой используются особые краски. Пигменты для них извлекают из самых разнообразных материалов и смешивают со специальным клеем. Его изобрел некий Гамелен, живущий как раз в Париже.
В.: Ответьте по совести, маэстро, сколько техник и теорий живописи вы изучили и опробовали?
А.: В Париже есть хорошие художники? Столь же превосходные, как наши?
С.: И как делается этот клей Гамелена?