- Благодарю покорно. У меня нет ни малейшего желания заниматься сейчас вашим Милым другом?
- Почему моим?
- Потому что такими вы представляете себе мужчин. А я предпочитаю обыкновенных людей.
- А каков обыкновенный человек, по-вашему?
- Каков? - я пожал плечами, затрудняясь с ответом. - Такой… как я, например.
- А вы какой?
"Сейчас я не стану объяснять тебе, какой я. Не обязан".
- Скажите же! Какой же он ваш обыкновенный человек?
В её словах не было ни настойчивости, ни особенного любопытства. Она просто посмеивалась.
- Я не могу привести вам точное определение. Знаю только, что, когда обыкновенный человек обращает внимание на женщину, он делает это оттого, что полюбил её, а всё остальное для него не имеет никакого значения. Речь идёт о настоящих отношениях, разумеется, а не о мелком флирте.
- Ах, да: великая любовь, - заметила она и многозначительно покачала головой. - Значит, для вас обыкновенный человек не герой Мопассана, а герой кинороманов. В них всегда рассказывается о великой любви. Не могу понять, почему вы тогда презираете их.
- Оставьте вы кинороманы! Это глупости. Слова там действительно о любви, но, в сущности, всё вертится вокруг денег. Кавалер не только ужасно влюблён, но и красив, и не только красив, но и богат. Или если он случайно не богат, то у женщины богатства хватит на двоих.
- В таком случае давайте выкупаемся, если вы не имеете ничего против.
Мои рассуждения явно не занимали её.
Девушка встала. Я украдкой смотрел на это стройное красивое тело, совершенное, как античный мрамор. Оно было недоступным в своём совершенстве, и вся она казалась мне недоступной, её нецелованные губы вряд ли кто-нибудь мог поцеловать, а спокойствие ясных глаз не могла замутить похоть.
- Ну как, вы идёте? Для вас солнце не очень-то полезно.
Кожа у меня действительно сгорела, и я смущённо подумал, что с такой кожей, покрытой красными пятнами, я вряд ли могу быть приличным кавалером для неё.
Мы плавали довольно долго и вылезли на берег возле моего зонта. Старик лежал на своём месте. Когда мы проходили мимо него, он приподнялся и с подчёркнутой учтивостью поклонился женщине. Она сделала вид, что не заметила его.
- Давайте сядем в тени, - предложил я и показал на зонт.
- Сколько сейчас времени?
Я ответил.
- Поздно. На сегодня хватит.
- В таком случае мы могли бы вместе пообедать.
Она посмотрела на меня, словно удивляясь такому бессмысленному упорству. Это снова разозлило меня:
- Если вам не неприятно, разумеется…
Старик сидел к нам вполоборота, и по всему было видно, что прислушивался к разговору. Девушка бросила взгляд в его сторону, потом снова посмотрела на меня и кивнула головой:
- Хорошо. Ждите меня у выхода.
Она уже сделала несколько шагов, когда Старик, смешно подпрыгивая, подбежал к ней. Я не мог расслышать, что он сказал незнакомке, но видел его смущённое, умоляющее лицо и руку, приложенную к груди и словно говорящую: "Вы допускаете, что я…" Женщина только досадливо вскинула голову и прошла мимо. Я принялся собирать свои вещи.
Мне пришлось ждать довольно долго, но это меня не раздражало. И вот она появилась - спокойная, свежая, аккуратно причёсанная.
- В "Эксцельсиор", да?
- Почему обязательно в "Эксцельсиор"? Пойдёмте туда, где мы с вами были.
- В бистро?
- А почему бы и нет? Сложные меню меня совсем не прельщают.
Видимо, она понимала, что я не богат. Женщины всегда понимают такие вещи.
- Послушайте, - несколько грубовато заявил я, - если вы считаете, что обед в "Эксцельсиоре" или где бы то ни было разорит меня…
- Я ничего не считаю. Просто лично я предпочитаю бутерброд и кружку пива. Вы знаете, что значит следить за своей фигурой, не правда ли?
- Несколько дней вы не очень-то заботились о своей фигуре.
- Именно поэтому сейчас я решила вдвое больше заботиться о ней.
Через несколько минут мы уже сидели в тени оранжевого навеса и ели бутерброды, пока официант дремал в дверях, засунув руки в карманы и зажав под мышкой салфетку. Мы уже кончали обедать, когда мимо террасы медленно прошёл Старик. Он посмотрел на нас, вернее, только на мою спутницу, учтиво поклонился и не спеша проследовал дальше.
- Послушайте, если этот старик раздражает вас, скажите мне. Я надаю ему по физиономии.
Она рассмеялась. Рассмеялась впервые, звонко, легко, как девчонка. Глядя на неё, замкнутую, строгую, невозможно было предположить, что она может так смеяться.
- Не вижу причин для того, чтобы покушаться на чью-либо физиономию.
- Но он преподнёс вам нечто вроде предложения, не правда ли?
- Нечто в этом роде, - уклончиво ответила она.
"Этот женатый старый дурак!" - хотелось сказать мне, но это походило на донос, и я заметил только:
- Он похож на богача.
- Наверняка богат.
- Вот одна из тех черт, которые раздражают меня в таких типах: они считают, что всё покупается за деньги…
Не знаю, что ещё я хотел сказать, когда вспомнил, что и моя незнакомка принадлежит к миру богачей. Пока мы жевали бутерброды, я совершенно забыл об этом.
- С деньгами и в самом деле многого можно добиться, - сухо возразила она. - И если вас это раздражает, то только оттого, что вы сами не имеете денег.
- Откуда вы знаете, что не имею?
Девушка посмотрела на меня с лёгкой иронией:
- Вы, наверно, считаете себя невероятно загадочным. А вы прозрачен, как это стекло, - она небрежно стукнула своим лакированным ноготком по высокой рюмке. - Вы можете сколько угодно разгуливать по пляжу "Эксцельсиор", но никогда не смешаетесь с его завсегдатаями. Вы не из их круга. Вы не такой, как они.
- Почему же?
- Да потому, например, что задаёте подобные вопросы. Такие вещи не объясняются, они просто чувствуются. Человека с положением сразу можно распознать. Такой человек говорит не так, как вы, и держится не так, как вы, и его костюм скроен не как ваш. Это чувствуется, понимаете? А вы вот не можете почувствовать. Вы анархист или коммунист, или нечто в этом роде и попали сюда по какому-то недоразумению.
- Интересно в таком случае, как вы решились сесть за один стол с таким низким типом…
- Это не более интересно, чем то, что некто, ненавидящий богачей, по целым дням вертится среди них.
- Любопытство и ничего больше, - ответил я.
- Представьте себе, что и мною руководит любопытство.
- Вот этого я не могу себе представить. Вы выше всякого любопытства. Вы невозмутима и недосягаема, как олимпийская богиня, и всё, что копошится возле вас, для вас только насекомые, не заслуживающие никакого внимания. Вы и любопытство! Нет, это совершенно исключено.
- Мне кажется, что солнце плохо действует на вас, - мягко произнесла она, - и не волнуйтесь так, потому что вы начинаете заговариваться.
Я раздражённо посмотрел на неё. Однако у меня был действительно жар. В голове шумело. Наверно, и вправду перегрелся.
Девушка отодвинула стул и встала.
- Пора идти.
- Разрешите проводить вас.
- Незачем. Мне недалеко.
Она сказала это сухо, тоном, не допускающим возражений.
- Встретимся ли мы по крайней мере утром?
- Не вижу необходимости в том.
- Ну хотя бы во имя любопытства. Завтра в десять.
- Вам лучше вернуться, - сдержанно улыбаясь, посоветовала девушка. - Мне кажется, что и в самом деле солнце плохо подействовало на вас.
И она ушла.
"Вам лучше вернуться… вернуться…" Её тихий, полный иронии голос всё время звучал у меня в ушах, пока я ехал на пароходике. Эта женщина воображала себя необычайно умной, имеющей право относиться к окружающим, как к умственно отсталым детям.
Я вышел возле Палаццо Дукале и отправился в церковь Санта Закариа. Из истории с незнакомкой ничего не выходило, лучше вернуться к плану и наверстать упущенное. В базилике было полутемно. От огромных влажных каменных стен веяло холодом. Я чувствовал, как этот холод всё глубже и глубже проникает в меня. Он пронизал меня до костей, и вскоре я начал дрожать. Я вышел на улицу, но летнее солнце потеряло всё своё тепло, и дрожь усилилась. "И в самом деле надо прилечь", - подумал я, силясь превозмочь болезненные конвульсии.
Кое-как добравшись до отеля, я лёг в постель, укрывшись всем, что нашлось под рукой. Лихорадка ещё некоторое время мучила меня, потом перешла в сухой жар. В голове у меня вертелись самые различные мысли. Я пытался разобраться в них, навести порядок, выделить главное. Это главное было где-то здесь, и в то же время его не было, оно растворялось в других образах, и только порой в пёстром калейдоскопе мелькали карие насмешливые глаза и слышался мягкий спокойный голос:
- Встретиться?.. Вы больны…
А потом передо мной вдруг всплыло её лицо, которое я так долго искал в этом беспорядочном калейдоскопе. Сначала оно было неясным и расплывчатым, потом начало становиться всё отчётливее и живее. Насмешка в глазах погасла, они стали ласковыми и близкими, а мягкий голос говорил:
- Давайте встретимся… Только не опаздывайте.
Начался бред.
* * *
- Как вы себя чувствуете? - спросил я, устроившись в тени каюты. - Какое совпадение, что вы здесь, не правда ли?
- Да, - ответила девушка. - Надеюсь, что вам не пришлось слишком долго ждать этого совпадения.
- Нет, - кивнул я. - Всего три пароходика.
Утро было солнечным и впервые не жарким. У меня слегка дрожали ноги после трёх дней, проведённых в постели. Я жадно вбирал в себя ароматы и краски, свет и тени, ветер и саму жизнь, которая начиналась сначала. Девушка была в том же розовом платье, в котором я впервые увидел её, и от этого мне казалось, что наше знакомство тоже начинается сначала, что мы не будем больше подтрунивать друг над другом, что она станет не такой сдержанной, как раньше.
Я перестал уже играть в кошки-мышки с самим собою и с возможным хладнокровием установил, что самым банальным образом влюблён и что если это нелепо и безнадёжно, то ничего, в сущности, не меняет.
Не знаю, говорил ли я уже, что являюсь человеком науки и привык больше следовать голосу разума, чем капризным голосам желаний и страстей. Я не хочу выдавать себя за отшельника, но связи, которые я имел до сих пор, были всегда тихими и разумными, порождёнными взаимной симпатией, протекали спокойно и заканчивались так же спокойно. Но то, что происходило со мной сейчас, было совсем иным. Может быть, это происходило оттого, что здесь вещи выглядели совсем не так, как в сером, скупом на краски Париже. А может быть, оттого, что я был лишён крепкой опоры - привычной среды, размеренного рабочего дня, школы, библиотеки, собраний, бистро и попал в странный и неустойчивый мир, где всё качалось под ногами, как палуба парохода. А, может быть, оттого, что имел несчастье встретить ту единственную, которая существует для каждого из нас где-то на свете, но которую не каждому дано встретить. Не знаю, в чём была причина, но я не хотел докапываться до неё и вообще чувствовал, что вселяющий рассудочность декартовский голос, который звучит в сознании настоящего француза, в эти дни совсем замолк. Я влюбился, как последний дурак, и это было единственным, что я осознавал в мутные часы бреда.
"Вы превратились в настоящую отбивную, - заявил врач из отеля. - Только сердце спасло вас. У вас на редкость здоровое сердце".
А я чувствовал, что как раз с сердцем у меня не в порядке. К температуре и удушью прибавлялась другая лихорадка, я задыхался при мысли о том, что девушка проплывает сейчас на пароходике в трёхстах метрах от отеля, а меня нет на пристани, и она может подумать, что я уехал, и исчезнет где-нибудь - мал ли мир? - а я буду потом напрасно искать её и никогда больше не найду, и это будет концом всего, потому что какой смысл имели бы мои дни без моей надменной, невыносимой и милой незнакомки - источника всех моих мук.
Болезненная путаница у меня в голове каким-то образом выкристаллизовалась в мысль, что, в сущности, девушка симпатизирует мне и важно только не потерять её по-глупому, а всё остальное устроится. Позднее, в последние два дня, когда температура спала и врач силой держал меня в постели, я убивал время, взвешивая все "за" и "против". Теперь, когда прошла лихорадка, я вынужден был признать, что этих "против" была целая гора и никаких "за", в сущности, не было, а если и были, то их можно было пересчитать по пальцам.
Так я лежал и разговаривал сам с собою, а лицо, которое вставало передо мной, снова становилось недоступным и замкнутым.
Именно таким было её лицо и в тот миг, когда мы стояли один возле другого на палубе, а кораблик тяжело зарывался в зеленовато-коричневую воду и разрезал носом белые отражения дворцов и голубизну неба и все другие блики солнечного утра, отражающиеся в тёмной поверхности воды. Глядя на девушку, такую бесстрастную и далёкую, я с горечью думал о том, что всё ясно и что вся эта история - гиблое дело. Но мой декартовский голос в те дни, как я уже говорил, совсем заглох, и поэтому я стоял рядом с незнакомкой, покачивался на ослабевших ногах и чувствовал себя почти счастливым.
- Ну как, прошла лихорадка? - спросила девушка.
Она едва взглянула на меня, но, видимо, заметила желтизну моего лица, тени под глазами, ввалившиеся щёки. Эта женщина видела всё, не глядя.
- Как всё в этом лучшем из миров. Прихворнёшь, помучаешься - и снова успокоение.
- Для вас всё заканчивается успокоением?
- Разумеется, всё.
- Независимо от того - успех или провал?
- В конечном счёте - да. Иначе жизнь не может продолжаться. Иначе она стала бы невозможной.
Она и теперь захватила с собой киножурнал. Она сунула под мышку белую сумочку, чтобы высвободить руки, свернула журнал вдвое и, прежде чем углубиться в чтение, заметила:
- Вы, по всему видно, счастливый человек.
- Почему именно я? Так происходит не только со мной - со всеми.
- Не думаю, что со всеми. Но с некоторыми, наверно, именно так. С теми, у кого нет больших желаний.
"Ну, конечно, только вы имеете желания. Простые смертные живут без желаний, как грибы и травы".
Будь это несколько дней назад, я, действительно, сказал бы подобное, одёрнул бы её, как она того заслуживала. Не сейчас я промолчал. Всё начиналось сначала, нельзя было ничего портить. Она склонилась над журналом, а я принялся созерцать мягкий овал чистого лица, словно карандашом на рисованные брови, маленький, но энергичный нос, чувственно полные и в то же время непорочные губы.
Больше мы не разговаривали.
Говорят, что между влюблённым и сумасшедшим нет большой разницы, а в тот день я замечал, что никогда не был так расчётлив, хитёр и сообразителен, как теперь. Всё время сдерживался, предусмотрительно избегал тем, которые больше всего волновали меня, часто делал обратное тому, что хотелось сделать.
"Будь осторожен, - говорил я себе, - она здесь, и всё дело в том, чтобы не упустить её. Поэтому старайся не оттолкнуть девушку, а там видно будет. Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров". Не то, чтобы я позировал или играл какую-то роль, как это делают влюблённые в романах, а скорее просто соблюдал осторожность, потому что наши отношения держались на ниточке, и я очень боялся, что она оборвётся.
Девушка избегает ухаживаний и навязчивых людей. Пусть увидит, что я и не думаю ухаживать за ней. Хожу с ней, потому что я здесь один - что в том плохого? - и потому что она мне приятна, ничего больше. О сердечных отношениях речи не завожу, нескромных вопросов не задаю. Она не любит откровенничать, я тоже, и конец. Конец и проповедям, направленным против всех этих богатых глупцов. Они меня не интересуют. Если меня что-нибудь интересует, так это девушка и только она, независимо от того, кто она и откуда.
Она читала и молчала всё время, а я разговаривал сам с собою и рассматривал чистый профиль, нежный и гармоничный, как мелодия. И только когда мы пересекли на автобусе Лидо и оказались перед входом на пляж отеля "Эксцельсиор" я равнодушно спросил:
- Вы идёте на пляж?
- Сейчас нет. Возможно, приду позднее.
- Если это только из-за того, чтобы избавиться от меня, не имеет смысла отказываться от утренних ванн. Скажите об этом прямо, и будьте уверены, что я не стану вам навязывать своё общество.
Она бросила на меня беглый взгляд и подняла брови:
- Я вообще не думала об этом. Видите, и пляжных принадлежностей у меня с собой нет. Как я могу пойти на пляж…
Я пошёл на своё обычное место. В нескольких шагах от меня лежал Старик. Моя кожа, после того как облезла, потемнела, но на всякий случай я расположился в тени зонта. Зонт был голубым, тень тоже была голубой и от этого казалась ещё приятнее и прохладнее.
В первое мгновение, когда мальчик с шумом раскрыл зонт, Старик обернулся, и во взгляде его я прочёл ожидание. Потом его глаза безразлично скользнули по мне, словно я был вещью, и он снова повернулся ко мне спиной.
"Ждёшь девушку, старый развратник, - думал я, - только напрасно ты её поджидаешь. Едва ли она придёт, а если и придёт, то не ради тебя. Ты таскаешься за нами, как гиена, сверкаешь браслетом своих часов и своими голодными глазами, но добычи тебе не видать. Если она придёт, то будь уверен - не ради тебя. Только она вряд ли придёт. Предчувствую, что не придёт".
Она пришла через полчаса, указала на место рядом со мною и сказала мальчику:
- Оставьте вещи здесь.
"Оставьте здесь, - мысленно подтвердил я. - И как можно ближе".
И снова я почувствовал, что меня переполняет радость, на этот раз не беспричинная, потому что я одержал одну маленькую победу.
Старик опять обернулся, приподнялся и поклонился с подчёркнутой учтивостью. Девушка сделала вид, что не заметила его.
- Сегодня вы благоразумны, - сказала она, вытянувшись на песке. - Вот как нужно начинать принимать солнечные ванны.
- Да. К сожалению, мы уразумеваем, как должны поступить, только после того, как поступили иначе.
И, помолчав, добавил:
- В сущности, людям следовало бы жить две жизни. В первую - учиться, во вторую - жить, не ошибаясь.
Она слегка улыбнулась, но не согласилась со мной. Соглашаться было не в её характере.
- Думаю, что дело не в том, сколько жизней жить. Важно, с какими возможностями начинается жизнь. С капиталом или пустыми руками.
- Нет лучшего капитала, чем опыт. К несчастью, мы накапливаем его тогда, когда он нам уже не нужен.
- Опыт - пустой звук, если не располагаешь средствами для того, чтобы использовать его, - снова возразила она.
- Какие средства вы имеете в виду? Деньги?
- Если хотите, и деньги…
"Ты и тебе подобные всё мерите на деньги. У нас другой бог и другие меры", - мысленно одёрнул я её. А вслух спросил:
- И желания тоже, не правда ли?
("Эти, большие, которых нет у меня").