* * *
Она была бедной, беднее Золушки, моя богатая красавица.
Я открыл это совершенно случайно. В один из дней девушка сказала, что нет смысла ждать её. Я вернулся в город и стал бесцельно бродить по оживлённым торговым улицам и глазеть на витрины, потому что одиночество и полумрак церквей и дворцов стали для меня невыносимыми в эти и без того одинокие часы. И неожиданно на витрине магазина уценённых товаров увидел розовый материал.
Я бы узнал этот материал среди тысячи других, таких же розовых и таких же вышитых, потому что это был её материал.
"Это невозможно, она не может покупать вещи в таких магазинах." Но материал красовался в витрине между вышедшими из моды вещами, оставшийся неизвестно с какого сезона, и не было нужды созерцать его часами.
Я протискивался сквозь толпу, углублённый в свои мысли, и постепенно прозрел то, чего раньше не замечал. В сущности, на девушке были только два туалета - розовое платье и кофточка с синей юбкой. Два туалета за десять дней - это очень немного, так может одеваться только женщина, гардероб которой, действительно, скромен. Она носила одно-единственное украшение - кольцо с аметистом, который не так уж дорого стоит. Она всегда ездила на плебейском пароходике, в общей толкучке, в то время как богатые дамы проплывали мимо нас в своих полированных ведеттах. У неё, в сущности, не было никаких знакомых в этом "Эксцельсиоре" и на этих модных пляжах. Почему? Да потому что она не относилась к завсегдатаям "Эксцельсиора", потому что была таким же пришельцем, как и я.
Пока я взвешивал всё это, мне стало казаться странным, что сколько времени я мог принимать незнакомку за богачку. Она могла показаться богатой только такому слепому учителю истории, как я.
Потом я понял, что всё это не совсем так. Девушка ввела меня в заблуждение - и не столько своими туалетами, сколько манерой держаться, замкнутостью и холодностью, перенятой, безусловно, у обитателей Лидо. На кой чёрт она разыгрывала всю эту комедию, чего искала в этом высокомерном и неприятном мире, который чужд ей?
Мне хотелось походить, чтобы разобраться в хаосе вопросов, которые как бы наседали на меня со всех сторон. Но в этом городе невозможно было ходить. Только ускоришь шаг, как перед тобой оказывается канал. Свернёшь вправо или влево - упрёшься в другой канал. Я вертелся в лабиринте тесных улочек, заключённых среди полосок мутной зелёной воды, бродил по тёмным проходам между влажными, покрытыми плесенью стенами, и всё казалось мне запутанным, сложным, безысходным - таким же, как хаос в моей голове.
- Не пойти ли нам выпить чего-нибудь? - спросил я незнакомку на следующий день, когда мы сели на своё обычное место на пляже.
- Если вас так мучает жажда…
- Дело не в жажде, просто тот тип действует мне на нервы.
Она только улыбнулась. Мы встали, и, когда проходили мимо Старика, я снова заметил его взгляд - голодный, выжидающий.
- Он напоминает мне гиену, - буркнул я. - Голодную гиену, которая тащится за тобой и ждёт, когда сможет наброситься на твой труп.
- Сравнение довольно вульгарное. Особенно, если под трупом вы подразумеваете меня.
В тот ранний час столики в буфете были почти пустыми. Официант принёс две бутылки кока-колы и два бокала с кусочками льда и дольками лимона. Здесь кока-колу подавали с лимоном, благодаря чему заламывали за неё в пять раз большую цену.
- Смотрите, какой задор! - заметила девушка, глядя, как похожая на йод жидкость пенится в бокалах. - Да это хлеще шампанского!
В тот день она находилась в хорошем настроении.
Я молчал, потому что думал о другом, очень важном, что сейчас нужно было выяснить. Отпив несколько глотков, я взглянул на девушку. Она слегка улыбнулась.
- Помните, - спросил я безразличным голосом, - вы как-то сказали мне, что я провожу дни среди обитателей "Эксцельсиора", но не имею ни их вида, ни их манер?
- Да, и что?
- В отличие от меня вы имеете и вид, и манеры, но тоже не относитесь к завсегдатаям "Эксцельсиора".
Я снова отпил несколько глотков. Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Её лицо стало замкнутым.
- Да, вы не имеете ничего общего с этими людьми. Это бесспорно. Не могу понять только, что за комедию вы разыгрываете…
- Никакой комедии я не разыгрываю, - спокойно ответила она.
И немного погодя добавила:
- Впрочем, лично вам я не обязана давать отчёт. Ни в чём.
Скажи она мне это вчера, я, вероятно, промолчал бы. Но сейчас я отбросил всякие предосторожности и расчёт. Открытие, что незнакомка не имеет ничего общего с теми, кто возлежал вокруг, освободило меня от стеснения, сделало самим собою.
- Послушайте, мне вы, возможно, не обязаны давать никаких объяснений, но вы обязаны дать их самой себе. Вы не задаётесь вопросом, какого дьявола торчите в этом проклятом месте, а если ищете здесь что-то, то неужели не понимаете, что ничего не можете получить от этих людей, которые привыкли грабить, а не раздавать?
- Оставьте мне самой разбираться в том, что касается меня, - сухо ответила она.
- Согласен, разбирайтесь сама, Я хочу, чтобы вы поняли только одно. Я не гиена и не жду, когда вы упадёте, чтобы наброситься на добычу. Через десять дней или через две недели я уеду отсюда. Но я вас люблю, люблю, сам не знаю за что, и очень хочу, чтобы вы были счастливы, и если задаю вам вопросы, то только потому, что боюсь за ваше будущее и не хочу, когда окажусь вдали от вас, думать, что вы разбили свою жизнь, и сожалеть об этом…
Она быстро взглянула на меня, потом поинтересовалась:
- Каково же моё будущее? Старик?
- Старик или такой, как он. Вообще боюсь, что вы попадёте в лапы этой компании. Неужели вы не понимаете, что они за люди? Если они заинтересовываются чем-то или кем то, значит, решили, что это им выгодно. Для них всё определяется выгодой. У них нет иной меры. Раз вы красивы, они сейчас же всё прикинут и оценят вашу красоту в натуре: заслуживает одного обеда, или норковой шубки, или автомобиля. Они определят и марку автомобиля, и его мощность, прикинут даже, нельзя ли после окончания авантюры забрать подарок. Для них всё - голый расчёт. Он у них в крови, перешёл к ним от тех поколений лавочников и мясников которые представляют собой цвет их родословной.
- Успокойтесь, - мягко сказала она. - Так вы будете делать меньше ошибок в языке…
- Оставьте шутки. Я говорю серьёзно.
- Вижу. Только то, что вы говорите, относится не только к тем, кто здесь вокруг нас, но ко всем людям. Здесь или в грязных кварталах Венеции, какая разница?
- Огромная. Разница прежде всего в том, что те, что нежатся здесь, имеют деньги, много денег и поэтому считают себя всесильными и думают, что всё могут и всё им позволено.
- А те, которые не имеют денег, считают, что могут восполнить этот пробел нахальством, ложью, насилием, если хотите. Женщина - всегда добыча, - здесь ли, там ли, если только она, разумеется, глупа в необходимой степени.
- Неправда, вы просто ищете оправдания. Послушайте…
Но она нетерпеливо прервала меня:
- Не хочу ничего слушать, это излишне.
Её слегка порозовевшее лицо утратило спокойное выражение. В карих глазах сквозило раздражение. Эти глаза впервые смотрели на меня настойчиво, открыто, в упор.
- Допустим, что вы действительно чувствуете ко мне симпатию. Допустим, что вы хотите помочь мне дружеским советом. Но, позвольте, что я буду делать с этим вашим советом? Для чего он мне? Это не реферат по истории, и то, о чём вы возвышенно рассуждаете, распивая здесь лимонад, я испытала на собственной шкуре. Десятки раз испытала, ещё с детских лет, и немного лучше вас разбираюсь в вещах. Я прекрасно знаю и тех, и других мужчин - и бедных, и богатых, и мясников - и, слава богу, до сих пор справлялась с ними и без ваших напутствий.
Я молчал. Что мне оставалось делать, кроме как молчать? Я рассуждал о том, чего, в сущности, не знал и о чём имел самые общие понятия. И при этом так ли уж я боялся за неё? Она меньше всего походила на человека, за которого следовало опасаться. Она плыла, не знаю куда и с какой целью, но плыла неплохо, и едва ли ей грозила опасность утонуть.
- Утолили жажду? - поинтересовалась девушка. - Тогда давайте вставать. Думаю, что мы уделили достаточно времени бутылке кока-колы.
Спокойствие снова вернулось к ней, но настроение заметно испортилось.
Я расплатился, и мы пошли по мокрой твёрдой полоске песка.
- Вы что-то замолчали, заметила незнакомка. - Вероятно, заботы обо мне не дают вам покоя…
- Что же мне ещё остаётся? - в том же тоне ответил я.
Она засмеялась, но невесёлым, механическом смехом.
- Признайтесь, то, что вас мучает, совсем не беспокойство, а любопытство. Вы злитесь, потому что я говорю вам, что вы прозрачны, как стёклышко. Хотите или нет, но это точно так. Вы из тех, кто привык раскладывать всё по полочкам.
Ваших знакомых вы раз навсегда рассортировали по категориям, как и своих учеников: этот хороший, этот средний, этот слабый. А поскольку меня не можете классифицировать, это вас раздражает, и вы с удовольствием залепили бы мне пощёчину или, по крайней мере, отодрали бы за ухо, если бы могли.
Она снова засмеялась и медленно вошла в воду.
- Может, я в самом деле раздражён, - сказал я, идя за ней - но только, представьте себе, совсем по другой причине. Если я прозрачен, то и вы не такая уж загадка. И никакое любопытство не мучает меня, потому что любопытство идёт от незнания, а я знаю о вас всё, а если и не знаю чего-то, то догадываюсь. Я знаю всё, что меня интересует, поверьте.
Она обернулась и остановилась по пояс в воде.
- Вот как? Что же это за всё, могу я поинтересоваться?
Я тоже остановился и подумал: как смешно объясняться в таком положении. Но смешное обычно человек замечает глядя со стороны, а в тот момент я меньше всего мог быть наблюдателем.
- Ну хорошо, раз вы так настаиваете, я вам прямо скажу всё, чтобы раз навсегда покончить с этим. Вы, несмотря на все ваши позы - бедная и наивная девочка, голова которой забита глупыми кинороманами. Вы воображаете, что можете получить всё только потому, что судьба наградила вас красивым лицом и стройным станом. Вы избегаете людей своего круга не потому, что они вульгарны и нахальны, а потому, что у них нет денег и они не могут положить к вашим ногам дорогие туалеты и окружить вас всем тем, что пленяет в кинофильмах каждую ветреную красавицу. И вот вы одеваетесь в нечто, что вам кажется светской одеждой, в нечто, сшитое из материала стоящего гроши, и являетесь сюда, в другой мир, чтобы разыгрывать из себя одинокую и недоступную красавицу в ожидании, что сорвёте крупный куш? Я угадал, не так ли?
Я был груб, но решил наконец встряхнуть это существо разбить стену его высокомерного безразличия, вернуть его на землю, и не подбирал слов.
Она слушала, слегка побледнев, полураскрыв рот, застыв от неожиданности, словно не могла сразу осмыслить все эти обиды.
- Это неправда… это неправда… - повторяла незнакомка дрожащим голосом. Она хотела сказать ещё что-то, но не нашла сил, отвернулась от меня и пошла к воде, словно искала спасения от моего жестокого голоса в пучине моря.
Я не последовал за ней. Это было бессмысленно. Правда, сев под зонтом, я пожалел, что перегнул палку. Высказал всё, что накопилось в душе в предыдущий день, когда я брёл в толпе, слонялся между мостами, каналами и громадами домов. "Это похоже на провокацию, - подумал я. - Сыплешь самыми обидными обвинениями, чтобы добиться какого-нибудь признания. Что ты досаждаешь этой женщине, зачем копаешься в её мелких тайнах?" Вот всегда так. Стоит нам полюбить человека, как мы в первую очередь до дна переворачиваем его душу, перемещаем всё в ней так, чтобы высвободить побольше места для себя. Раз любишь, значит, любимое существо принадлежит тебе всецело, со всеми его устремлениями, воспоминаниями и чувствами, значит, ты можешь перемещать всё, как хочешь, словно переезжаешь на новую квартиру.
Незнакомка возвратилась и была вновь спокойна и холодна. Завернувшись в халат, она постояла несколько минут, глядя на море, потом сбросила халат и принялась собирать вещи.
- Уже уходите? - спросил я.
Девушка ничего не ответила.
- Я буду ждать вас у входа, - сказал я.
- Незачем вам меня ждать, я этого не хочу.
Она ушла, а я принялся собирать свои вещи. Старик, почувствовав, что назревает скандал, повернул в мою сторону с твою толстую, покрытую складками шею.
"Не спеши, старая гиена, - подумал я. - Не пришёл ещё твой час. И, может быть, никогда не придёт, занимайся своими делами."
Спустя полчаса, когда незнакомка выходила с пляжа, я преградил ей путь.
- Уходите, - враждебно бросила она. - Не желаю вас видеть.
Девушка пошла по блестевшему в лучах солнца тротуару, но я не отставал от неё и думал, что сейчас мы - такая же комбинация, какую составляли в первый день она и Старик, и то, что на этот раз на месте Старика оказался я сам, было не очень-то большим достижением.
- Послушайте, - говорил я, ускоряя шаг. - Я не хочу досаждать вам, и если вы не желаете меня видеть, обещаю, что никогда не напомню вам о себе. Только поймите, что я не хочу расстаться с вами вот так - с неприязнью и обидой в сердце. Позвольте мне сказать вам несколько слов, чтобы расстаться по-человечески…
- Вы уже высказались! И высказались в соответствующем тоне. Не как в предыдущие дни. Ведь вчера вы говорили себе: "Она принадлежит к большому свету, нужно быть с ней внимательным и нежным". А сегодня решили, что я не из светского общества, и стало быть, со мной ни к чему церемониться.
- Это не так. И вы знаете это. Что-что, но такое со мной не может произойти. И говорите вы всё это в отместку, лишь бы только задеть меня. Хорошо, согласен. Но выслушайте меня хотя бы, а потом думайте, что хотите.
Но она была слишком ожесточена, чтобы слушать, и всё ускоряла шаг, а я всё не отставал от неё, и фразы, которыми мы обменивались, были всё такими же острыми.
Наконец, девушка устала, или смилостивилась, или просто осознала нелепость положения. Она остановилась, полуобернулась и произнесла с досадой:
- Хорошо, покончим с этим. Я вас слушаю.
- Нельзя же говорить прямо на улице. Давайте не надолго зайдём в бистро.
- Бистро тут ни к чему!
- Тогда давайте присядем где-нибудь в тени - ведь здесь такое пекло.
Она вздохнула с той же подчёркнутой досадой, и мы снова пошли, но теперь в обратном направлении. Прошли мимо белых кубов казино, мимо длинного скучного выставочного зала, мимо магазина, в котором мы увиделись в тот далёкий для меня день, и наконец свернули в тенистую аллею, тянущуюся вдоль широкого канала перед "Эксцельсиор". Здесь, в тени высоких каштанов, было прохладно и можно было спокойно беседовать. Но я молчал, потому что мне, в сущности, нечего было сказать кроме того, что я не хочу с ней расставаться ни сейчас, ни когда бы то ни было, то есть я имел сказать как раз то, чего нельзя было говорить в данный момент.
Мы нашли скамейку и сели возле канала. У наших ног лежали отражения белых зданий и зелёных деревьев на фоне летнего неба.
- Ну?
- Может быть, вам это безразлично, но я полюбил вас, полюбил глупо, с первого взгляда…
- Совершенно безразлично.
- Иначе я не стал бы ходить за вами по пятам. Прошёл бы мимо, несмотря на вашу красоту и все прочие достоинства, потому что вы принадлежите, или, вернее, я думал, что вы принадлежите к разряду совершенно чужих мне людей. Тот день, когда я впервые увидел вас на пароходике, был для меня действительно скверным днём.
- Не понимаю, чем лучше были остальные.
- Я тоже. Все были плохими, кроме вчерашнего. До вчерашнего дня мой разум бунтовал и кричал: ты форменный идиот, раз потерял голову из-за такой женщины. Ваше богатство совсем не прельщало меня, наоборот, раздражало. А с сегодняшнего дня я могу любить вас спокойно, без раздвоенности и угрызений совести, потому что я узнал, что вы бедны, так же бедны, как и я.
- Нет, - сказала она ледяным тоном, - я даже беднее вас.
- Так это чудесно!
- Молчите. Это ужасно! Ужасней невозможно придумать!
Для неё это действительно было ужасно, потому что, взглянув на неё мельком, я заметил на её лице выражение боли и униженности. В тот миг это было совсем другое лицо - растерянное, жалкое, и я невольно отвёл глаза, словно заглянул туда, куда не должен был заглядывать.
- Вы, может быть, думаете, будто знаете, что такое бедность… Ничего вы не знаете. Потому что родились мужчиной и потому что ваша бедность совсем другая. Но есть такая бедность… бедность сверх всяких границ… она смешивает тебя с грязью, бросает под ноги людей, делает тебя беспомощным и бесправным.
Она говорила, глядя в воду канала, всё таким же тихим голосом, но в ушах у меня этот голос отдавался, как крик, потому что был исполнен напряжения, и поток её слов становился всё более стремительным и обильным, как бывает с долго сдерживаемыми слезами, которые выливаются в горький плач.
- Тебе хочется одеваться прилично, безо всяких претензий - просто прилично, а приходится донашивать материнские платья, которые до того обветшали от стирки, что рвутся ещё при перелицовке. Тебе хочется почитать вечером, а вместо этого приходится жаться в углу, потому что вся семья ютится в каморке, грязной и убогой, и отец гасит свет, потому что у него с матерью свои отношения… Тебе хочется учиться, а приходится бросать школу - не остаётся средств на учение! Тебе хочется стать чем-то большим, артисткой, скажем, а у тебя нет денег даже на билет до Рима. В один прекрасный день кто-то советует тебе: "Иди к господину Тоси. Господин Тоси делает артисток здесь". Идёшь к этому господину. Он сидит вместе с двумя другими в каком-то кабаке и смотрит на сцену, где репетируют пять голых танцовщиц. "Поднимите платье! - бросает господин Тоси. - Выше, выше и поживее. Стыдливость - это не качество для моего заведения". И ты дрожишь и задираешь платье, насколько можешь, и не знаешь, куда смотреть. "Хорошо, теперь разденьтесь". "Но я не хочу раздеваться, - едва слышно возражаешь ему. - Я хочу стать артисткой". "Артисткой? Играть Джульетт?" Ты наивно киваешь в ответ. Господин Тоси глядит на тебя так, словно упал с неба, потом разражается смехом, за ним все остальные. "Ха-ха, вы только послушайте. Эта девица хочет играть Джульетту. Нет, вы только послушайте…" И потом говорит уже серьёзно: "Ну, чего вы ещё ждёте? Времени у меня в обрез. Раздевайтесь или освободите помещение. Для меня самое главное - ноги. Всё остальное - для Миланской скалы."
Незнакомка замолчала, но не подняла головы, словно продолжала рассказывать про себя, потому что нужно было описывать сцену раздевания, мучительный стыд от того, что приходится стоять голой перед мужчинами, выставлять напоказ ветхое бельё.
- Он взял меня, этот господин Тоси. Но не на роль Джульетты и даже не для сцены. Меня одели в чёрную комбинацию и чёрные чулки, и я стала разносить между столиками поднос с сигаретами. В первую же ночь, когда заведение закрыли, господин Тоси обнял меня в гардеробной. Он был очень толстый, от него несло табаком и потом. "Ты ещё неопытна, пташка, но ты мне нравишься. Я тебя отвезу на лодке домой".