Партбюро с растущим смятением следило за этой перепалкой, в которую включалось все больше и больше народа. О чем шла речь, они понятия не имели, но складывалось ощущение, что в данный момент решается что-то важное и, что самое страшное, без их участия. Они переводили растерянные взгляды с одного кричащего рабочего на другого и чувствовали, что сходят с ума.
– До драки бы не дошло, – прошептал замдиректора завода на ухо секретарю партячейки.
– М-да, – неопределенно протянул секретарь.
Он понимал, что надо как-то заканчивать эту фонетическую вакханалию, но не знал как. К тому же он надеялся, что авось само рассосется. Но когда кто-то крикнул: "Кывщ требую поставить на голосование!", а зал ответил одобрительными аплодисментами, понял, что само не рассосется.
– Они сейчас кывщ какой-то на голосование ставить будут, – угрожающе зашипел ему в ухо представитель райкома.
Секретарь партячейки мгновенно вспотел. Не хватало только, чтобы сейчас на голосование поставили очередной набор шипящих согласных. И поди потом пойми, за что они тут проголосовали – может, против советской партии.
Он сглотнул комок, резко встал и, громко постучав ложкой по графину с водой, обратился к залу.
– Товарищи, эээ… я думаю, собрание можно считать закрытым.
– Выкчщ? – крикнул кто-то из зала.
– Выкчщ, – после небольшой паузы уверенно согласился секретарь, приготовившись к худшему.
Но зал почему-то взорвался бурными аплодисментами. Покрасневший от смущения секретарь стал собирать папки с документами. Довольные рабочие потянулись к выходу. Это собрание так потрясло сидевшего в зале корреспондента "Вечерней Москвы", что уже на следующий день в газете появилась полная стенограмма этого знаменательного события. А, прочитав ее, все московские и подмосковные заводы и фабрики, колхозы и учреждения принялись проводить подобные собрания. Так "пзхфчщ" сделал свой главный и решающий шаг – с газетных полос в народ. Детским лепетом казались теперь первые робкие газетные статьи с цитатой Сталина – народные массы созрели для нового почина. Собрания теперь проводились легко и без обычного "добровольного" принуждения – люди сами спешили постановить, что "джвх будет щызгы", а "взхкн решительно осуждает фщшц". Стенограммы этих бесконечных заседаний бурной рекой стекались в Москву, где уже никто не знал, что со всем этим половодьем делать. Тем более что зараза проникла и в последний оплот "разума" – министерство госбезопасности. И это было воистину началом конца. Теперь обвиняемые подписывали признания, состоящие из всяких шипящих согласных, а следователи вынуждены были эти признания подшивать, а обвиняемых выпускать, ибо сажать за всякие "щызвх" они не могли, а интересоваться, что это значит, боялись – Сталин слов на ветер не бросает. В деревнях теперь распевали частушки примерно такого содержания:
Захыдщ жвзэцэа
Тырцты, тырцты, хэзэха.
Все смеялись до коликов и веселились до утра.
Люди по всей стране как-то распрямились, стали держать себя уверенней. Говорили на любые темы, не боясь ни наушничества, ни доносов. Да и доносы теперь писали уверенно, не стыдясь и не терзаясь муками совести: "Такой-то такой-то такого-то числа вслух щшкых и часто знрыв". И все. И донос написал, и совесть не замарал. Кто там поймет, может, ты написал, что "такой-то такой-то вчера вслух читал речь Сталина и часто восторженно цокал языком". Доклады на всяких собраниях теперь импровизировали, а не читали по бумажке. Причем никто не боялся оговориться или что-то напутать. Реакция зала была всегда бурной. Люди хлопали и кричали что-то с мест. Кричали, естественно, тоже какую-то абракадабру. Вслед за простым народом и чиновниками осмелела и вечно испуганная интеллигенция. В их разговорах то и дело стали всплывать запрещенные имена. Часто можно было услышать, что "Набоков зывх, а иногда и дчащ" или "Мейерхольд ыфышц, хотя и здлыщ". Пробовали, конечно, что-то и писать подобным языком, но редакции пока еще отвергали рукописи, объясняя это тем, что язык этот слишком "простонароден", да и рвущиеся к славе литераторы не могли толком объяснить, ни о чем их произведения, ни чем они отличаются от других пишущих тем же языком. На этом фоне в самом выгодном положении, как ни странно, оказались безродные космополиты с их пресловутой пометкой "пзхфчщ". Чем больше в МГБ путались в шипящих согласных, тем меньше у них было желания и времени заниматься еще и космополитами.
* * *
В конце февраля 53-го года Сталину неожиданно стало лучше. Двойника, который временно замещал Сталина на публичных мероприятиях, быстро убрали "в запас". Сам же Сталин приказал срочно созвать очередное совещание Президиума Политбюро, а также потребовал свежую прессу. С колотящимся сердцем Маленков передал помощнику Сталина папку с документами (протоколами последних собраний и постановлениями), а также несколько выпусков "Правды". Именно с "Правды" Сталин и решил начать день. На первой полосе он увидел свою фотографию (это его порадовало). Затем он набил трубку, взял красный карандаш и приготовился читать газету. Сначала он даже не понял, что произошло. Буквы как будто не желали складываться в слова.
"Схожу с ума", – подумал Сталин.
На пару секунд оторвал взгляд от газеты и поморгал глазами. Да нет, вроде, все нормально. Снова вернулся к газете.
"Щзыз пкфзы стремительно зыхвад. Уже к следующему раызщ новые зызщ будут чзылв. Товарищ Сталин зыщв цоыд защьы млаш ыждащ".
Сталин отбросил красный карандаш, выплюнул трубку, затопал ногами и зарычал что-то грозное. Затем смял газету жилистой сухой рукой и стал трясти у себя над головой. Но тут же схватился за сердце, живот, голову, выпустил газету из побелевших пальцев и упал навзничь. Вбежавший помощник быстро перенес Сталина на кровать и вызвал врачей.
– Как вы себя чувствуете, товарищ Сталин? – участливо спросил помощник в ожидании врачей.
– Просрали страну, – хрипло выдохнул Сталин, – Щщщ…
Затем несколько раз дернул ногами и затих.
Прибежавшие врачи констатировали инсульт. Неделю Сталин пролежал без движения и, не приходя в сознание, умер.
* * *
Левенбук шел по улице, кутаясь в пальто от промозглого ветра. Подойдя к подъезду, он заметил на дереве возле дома нахохлившегося воробья. Тот качался на ветке и исподлобья наблюдал за окружающей действительностью. Огромная сосулька, висящая прямо у него над головой, неожиданно разродилась прозрачной каплей, которая, оторвавшись, звонко чмокнула воробья прямо в темечко. Воробей недовольно мотнул головой и взъерошил крылья.
– Фьючщ! – хмуро свистнул он, глянув прямо в глаза Левенбуку.
"Скоро оттепель", – подумал Левенбук и зашел в подъезд.
* * *
А в кремлевских верхах тем временем уже начали делить власть. Одного из делящих звали Хрущев. Через пару лет вся западная пресса будет ломать себе язык о шипящие согласные его фамилии.
В террористы
В террористы Мовсар угодил почти случайно. Никакого призвания к этому делу не имел, не чувствовал и в школьных сочинениях на тему "Кем я хочу стать" ничего подобного не писал. Жил себе в маленьком ауле неподалеку от Гудермеса, пас овец дяди Ахмета и никого не трогал. Но случилось так, что как-то раз проезжал через его село известный борец за независимость Ичкерии полевой командир по кличке Талиб. Талиб сразу же обратил внимание на Мовсара. И неудивительно: внешность у Мовсара была для чеченца приметная: голубые глаза, небольшой, почти курносый нос и светлые волосы. Как он таким уродился, никто не знал. Поговаривали, что его прабабка с кем-то спуталась, и, мол, как это иногда бывает, вышло это дело наружу через два поколения. Вышло в виде Мовсара. Однако проверить эту теорию было сложно, так как прабабка давным-давно умерла, а голословно обвинять никому не хотелось.
В общем, Талиб сразу приметил Мовсара. Ему как раз незадолго до этого один знакомый исламский фундаменталист предложил хорошие деньги за какой-нибудь громкий теракт. А громкий – это значит в Москве. Потому что на всей остальной территории России сколько терактов ни проводи, их почему-то никто не замечает. Страна, видимо, слишком большая. У Талиба уже был и изготовитель бомбы, и исполнитель, который должен был эту бомбу взорвать. Но внешность Мовсара внесла некоторые коррекции.
Талиб решил не откладывать дело в долгий ящик и прощупать, как говорится, почву. Он подошел к Мовсару и поздоровался. Сначала заговорил о погоде, потом о видах на урожай. Ну и, между делом, спросил, о чем мечтает простой безработный чеченский юноша. Узнав, что никаких конкретных планов у Мовсара на ближайшую жизнь нет, Талиб предложил ему взять бомбу и героически взорвать себя в Москве, где-нибудь в районе Кремля.
Мовсар немного удивился, ибо не думал, что отсутствие жизненных планов подразумевает столь скоропостижное самоуничтожение. Он, конечно, вежливо поблагодарил Талиба за предложение, но сказал, что негероическая жизнь его пока интересует больше, чем героическая смерть. Хотя он и сам не может объяснить почему. Тогда Талиб сказал, что он как командир бандформирования, которое не щадя жизни борется за свободу Ичкерии, очень расстроен отказом Мовсара. Мовсар сказал, что его тоже немного расстраивает собственная пассивность, но, к сожалению, дядя Ахмет будет недоволен, если узнает, что его племянник, вместо того чтобы пасти овец, уехал в Москву взрывать себя.
В этот момент к ним подошла большая овца, которая почему-то встала посередине и принялась переводить морду с одного говорящего на другого, как будто желала принять участие в беседе. Талиб отодвинул любопытную овцу ногой, и та, мемекнув на прощание что-то недоброжелательное, ушла. Чувствуя некоторую неуверенность молодого пастуха, Талиб сказал, что дядю Ахмета он берет на себя. Зато, если Мовсар согласится, то его ждет рай, гурии и еще что-то… Что именно, Талиб никак не мог вспомнить, потому что больше рая и гурий никому обычно не предлагал. В голове почему-то вертелась только какая-то глупость типа "личной благодарности от Аллаха", но это попахивало отсебятиной, а отсебятину Талиб не любил, поэтому решил ограничиться классическим меню.
На Мовсара, однако, все эти загробные радости не произвели никакого впечатления. Тогда Талиб решил использовать Мовсара в несколько ином качестве. Он решил сделать Мовсара связным, который доставит бомбу от изготовителя непосредственному исполнителю. Во-первых, тем самым уменьшится риск случайного прокола в момент доставки к месту теракта – к такой внешности ни менты, ни скинхеды не подкопаются, разве что свои могут невзначай поколотить, но Мовсар им скажет пару ласковых чеченских слов, они и отстанут. А во-вторых, таким образом, он вовлечет в дело нового человека, который может пригодиться позже еще для чего-нибудь.
– Русским владеешь? – спросил Талиб.
– Как родным, – ответил Мовсар, не очень, правда, понимая, куда клонит собеседник. – Раньше каждое лето к двоюродному брату в Брянск ездил.
"Клад, а не парень", – подумал Талиб и пошел старым испытанным путем, то есть предложил большие деньги всего лишь за доставку взрывчатки из пункта А в пункт Б.
– Только доставка? – недоверчиво переспросил Мовсар.
– Только доставка, Аллахом клянусь, – заверил его Талиб.
Деньги были такие хорошие, а риск таким минимальным, что Мовсар, подумав, согласился. Тем более что бабушке нужны были средства на лечение, а с финансами было туго.
Через пару дней Мовсар получил аванс, билет на поезд Грозный–Москва и подробные инструкции. Он должен был, не доезжая до Москвы, сойти на одной небольшой станции, где его встретит некто Махмуд, который передаст ему бомбу, оставшуюся часть гонорара и обратный билет до Грозного. И проинструктирует насчет дальнейших действий. Мовсар сказал дяде Ахмету, что уезжает на пару дней по делам в Грозный. Дядя, конечно, попытался выяснить, что же это за дела, но Мовсар упрямо молчал, и дядя отстал. На следующий день Мовсар отправился в Грозный, откуда без приключений добрался до указанного городка, где его встретил Махмуд. Махмуд оказался таким, каким Мовсар его себе и представлял: хмурый, небритый, молчаливый. Типичный борец за свободу Ичкерии.
Он посадил Мовсара к себе в машину, и они поехали.
– Куда это мы? – настороженно спросил Мовсар.
– Придется немного изменить маршрут – на Павелецком вокзале сегодня, как назло, кого-то ловят. Ментов что вшей на бомже. Я тебя посажу на другую ветку. Как раз через полчаса там электричка на Москву будет.
После чего Мовсар узнал, что в Москве его уже ждет исполнитель, некто Зелимхан. В девять утра Мовсар должен передать ему в условленном месте в центре Москвы пояс со взрывчаткой.
– Какой еще пояс? – удивился Мовсар.
Махмуд остановил машину на обочине и достал толстый черный пояс, начиненный взрывчаткой.
– Это бомба. Ее Зелимхану и отдашь.
После чего надел пояс на Мовсара. Затянул потуже и подергал, проверяя крепость.
– Свитером прикрой и не снимай. Если менты тормознут, скорее сумку проверят, чем тебя обыскивать будут.
– Какую еще сумку? – снова удивился Мовсар.
Махмуд достал с заднего сиденья легкую спортивную сумку и сунул в руки Мовсару.
– Вот эту. Тут всякое тряпье. Для отвлечения внимания.
Мовсар взял сумку и пощупал пояс.
– А не взорвется? – с тревогой спросил он Махмуда.
– Нет, – сухо ответил тот и нажал на газ. – Пока вот эти клеммы не соединишь, ничего не будет. Они вроде предохранителя.
– А случайно они не могут сами соединиться?
– Случайно нет. А даже если и соединятся, ничего не произойдет. Пистолет сам не стреляет, если его снять с предохранителя.
– А как же она тогда взорвется?
Махмуд с раздражением посмотрел на Мовсара и процедил:
– Это бомба, а не пояс смертника. Видишь циферблат и кнопки?
– Ну.
– С их помощью Зелимхан сам поставит нужное время и уйдет. Сразу тут ничего не взорвется. Понял?
– Понял.
– Ну, раз понял, тогда сиди и молчи.
– А деньги? – вспомнил Мовсар про обещанный гонорар.
– Деньги в сумке. Можешь пересчитать.
Он глянул на часы и прибавил скорости. Стало смеркаться.
Всю дорогу до станции Мовсар нервно щупал пояс – черт его знает, какой тут план – может, нет никакого главного террориста, а пояс уже поставлен на взрыв. Сядет Мовсар в электричку – тут все и шандарахнет. Может, они электричку хотят взорвать или просто проверочный взрыв устроить – кто их разберет? Заметив нервозность Мовсара, Махмуд презрительно осклабился:
– Страшно?
– Да неприятно как-то.
– Не бойся. Твое дело маленькое. Передашь Зелимхану и все. Главное, не опоздать. Завтра московские власти приедут объект один важный принимать. Там их Зелимхан всех и накроет.
Когда они добрались до станции, стало совсем темно. На платформе было пусто. Вскоре подъехала электричка. Махмуд вручил Мовсару заранее купленный билет.
– Через два часа будешь в Москве.
Затем хрипло засмеялся.
– Не проспи конечную. Аллах акбар.
Развернулся и пошел обратно к машине. Мовсар проводил его взглядом и впрыгнул в тамбур. Затем пощупал пояс. Двери заскрежетали и захлопнулись. Электричка дернулась и стала набирать ход. В вагоне было пусто. Мовсар прошел в самую середину, сел на деревянную лавку и стал смотреть в окно. Мимо с растущим ускорением поплыл вечерний российский пейзаж – деревья, поля, заброшенные дома. Пояс неприятно стягивал живот. Кажется, Махмуд переборщил. Мовсар хотел ослабить пряжку, но потом передумал – лишний раз трогать пояс не хотелось.
Вскоре его начало клонить в сон – сказывался длинный день. Он, однако, тряс головой и щипал щеки – надо быть начеку.
"Быстрее бы отдать этот пояс и обратно", – думал Мовсар, глядя с тоской в окно. Через десять минут электричка остановилась на очередной станции. Но дальше почему-то не тронулась. Из громкоговорителя внутри вагона раздалось шипение, а затем разболтанная скороговорка машиниста:
– Уважаемые пассажиры, в связи с техническими неполадками наш поезд следует в депо. Просьба освободить вагоны. Повторяю. Уважаемые пассажиры, в связи с техническими неполадками наш поезд следует в депо. Просьба освободить вагоны.
Сон мгновенно слетел с Мовсара. Он вскочил и, чертыхаясь, побежал в тамбур. Выскочил в открытые двери на платформу и стал озираться. Какое-то Дерябино. Пустая платформа и лес кругом. Ну и как отсюда добираться? Ждать следующей электрички? А когда она будет?
Пока Мовсар думал, жидкие струйки вышедших пассажиров разбрелись и растворились в сумраке. Похоже, "технические неполадки" здесь не были новостью. Все пассажиры вышли в Дерябине, как будто так оно и должно было быть.
Электричка тем временем громыхнула дверьми и уехала. Мовсар выругался на чистом русском языке и побрел к кирпичному зданию кассы. В расписании значился еще один поезд. Через полчаса. Мовсар поставил сумку, пощупал пояс и стал ждать. С бомбой на поясе, один на пустой платформе, окруженный недружелюбным лесом и сгущающейся темнотой, чувствовал он себя, мягко говорят, неуютно. Но деваться было некуда.
Так прошло полчаса. Но электричка так и не появилась. Постепенно на Мовсара стало давить ощущение какой-то безжизненности пространства, в котором он оказался. Или, точнее, какой-то оторванности этой забытой богом станции от остального мира. Казалось, что даже рельсы не тянутся куда-то за горизонт, а, едва скрывшись в темноте, обрываются.
– Закурить есть? – неожиданно раздался за спиной чей-то хриплый голос.
Мовсар вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял небольшого роста мужичок в ушанке и рваных кроссовках.
– Не курю, – ответил Мовсар, внутренне приготовившись к драке, то есть тому, что обычно следует за таким вопросом.
– Ясно, – кивнул мужик и пошел обратно, куда-то в лесную темень за платформой.
– Эй, постой! – крикнул Мовсар. – Ты – местный?
– А что? – обернулся мужик.
– Не в курсе, тут электрички часто ходят?
– А хули им тут часто ходить?
Встречный вопрос в столь загадочной форме поставил Мовсара в тупик.
– Не знаю. В расписании стоит еще одна. Но ее все нет и нет. А мне в Москву надо.
– Так расписание-то прошлогоднее. Никаких электричек больше не будет. Перекур.
– Что, вообще?! – ужаснулся Мовсар.
– Ну, до утра точно. Зря только время потеряешь.
– А что же делать? – растерялся Мовсар.
– Вон там дорога есть, – махнул мужик куда-то в сторону леса, – может, кого и поймаешь. Пусть тебя докинут до этого… Балабино. Там электрички часто ходят. Километров восемь отсюда. А там и до Москвы доберешься.
– Спасибо, – выдавил Мовсар.
– Закурить точно нет? – прежде, чем уйти, еще раз спросил мужик.
– Нет, – мотнул головой Мовсар.
– Ясно, – кивнул тот и растворился, как привидение.