Я бы не произнес этих слов, если бы не был столь возбужден. Неудачный разговор с его женой, неудачная попытка завязать разговор с детьми, мое замешательство в компании, неловкое участие в споре с Джейн, Энн и Кэтрин, угол, в который загнали меня вопросы де Баура, его насмешка, - я был так возбужден, что мне мало было выследить зверя, надо было взять его на мушку.
Де Баур кивнул:
- Железное правило…
Мелькнула ли у него тогда мысль спросить меня, откуда мне известно про железное правило? Он казался довольным тем, что выманил меня из укрытия, и одновременно был сбит с толку, обнаружив то, что при этом вышло наружу. Другие замерли в ожидании, как продолжится наша перепалка. Однако де Баур больше не сказал мне ни слова, он лишь посмотрел на меня оценивающим взглядом и громко произнес:
- У всех налито вино, все готовы поддержать? Сегодня третье октября тысяча девятьсот девяностого года, день объединения Германии. Порадуемся же этому вместе с нашим немецким другом!
6
После этого разговора наши отношения стали складываться иначе. В конце ближайшего семинарского занятия де Баур спросил меня, не хочу ли я пройтись вместе с ним, ведь он тоже живет на Риверсайд-драйв. По дороге я ожидал, что он спросит меня, откуда я знаю про железное правило. Однако он стал спрашивать меня про перевод его книги, насколько я уже продвинулся, какие трудности встретились, не появились ли у меня какие-нибудь замечания, которые он мог бы учесть в готовящемся новом издании. Все выглядело так, словно он хотел доказать мне, что не услышал вопроса про железное правило. И в следующий раз, когда он вновь пригласил меня пройтись вместе до дома и когда между нами возникла определенная доверительность, де Баур избегал вопроса о том, почему меня интересуют определенные темы, почему я отстаиваю те или иные взгляды и кто я такой.
Во время лекций и семинарских занятий он иногда обращался ко мне напрямую, обращался с добродушной, словно подмигивающей усмешкой, будто давая понять, что я - очень милый и наивный человек.
- Весь мир как правовое сообщество - это ведь то, чего бы вы желали?
Прежде чем я успевал ответить, он объяснял, почему эта идея прекрасна, но ложна и почему всякое сообщество предполагает определенную однородность его членов, не обязательно национальную, этническую или религиозную однородность, но, по меньшей мере, однородную мечту, каковая, к примеру, объединяла переселенцев, прибывших в Америку и желавших стать американцами.
- Вы больше не верите в объединяющую силу нации.
Он объяснил, что в условиях глобализации разрушение национальных государств вовсе не приведет ко всеобщему человеческому братству, а заставит людей объединяться по другому принципу - семейному, этническому или религиозному. Сочувствие к оскорбленным, униженным и уничтоженным, если они не относятся к числу наших близких, носит чисто ритуальный характер.
- Добрая сторона зла. Наш друг вовсе не в состоянии представить, что зло может содержать в себе добро. - Он улыбнулся сначала мне, а потом залу. - В чем же проявляется добро, содержащееся в зле? В том, что оно пробуждает наши моральные чувства и обостряет их? В том, что оно создает институты, призванные остановить зло, без которых немыслима культура? В том, что оно обосновывает вражду между добром и злом и таким образом способствует возникновению вражды между людьми, без которой человек не обретет своей идентичности, а его жизнь не обретет движущей силы?
Я увидел, что на лицах слушателей появилась растерянность. Де Баур продолжал:
- Добрая сторона зла заключается в том, что зло можно поставить на службу добру.
Слушатели на некоторое время облегченно вздохнули. Однако де Баур словно бы заранее радовался тому, что это облегчение вновь уступит место беспомощности.
- Бедность и нищета способствуют прогрессу и развитию культуры, насилие обеспечивает мир, невинные жертвы способствуют успеху справедливой революции и приводят к победе в справедливой войне. Лишь благодаря искусительному пению сирен Одиссей, велевший привязать себя к мачте и не заткнувший уши, дал нам идею конституции: ощутить власть на вкус, однако связать себя так, чтобы не поддаться ее искушению. Нам решать, позволим ли мы злу подавить добро или поставим зло на службу добру. Мы должны также решить, что такое добро и что такое зло, кто, кроме нас, это сделает?
Он еще раз улыбнулся в мою сторону:
- Наш друг задается вопросом, зачем все эти разговоры о зле. Разве все великие злодеи не умерли, разве все империи зла не разрушены и не распались? Разве свобода, демократия и рынок не победили во всем мире? Разве после "холодной войны" не начался вечный мир? Разве через десять лет век зла не сменится веком добра?
Лекция закончилась. Студенты, нагруженные столь многими оставшимися без ответа вопросами, медленно и неохотно поднимались со своих мест. Де Баур подождал, пока первые слушатели направятся к выходу. Когда он вдруг снова продолжил свою речь, все замерли и обернулись в его сторону.
- Будьте недоверчивы! Не доверяйте ни следующему десятилетию, ни следующему веку, не доверяйте ни добру, ни норме! Истина открывается лишь перед лицом зла и в минуты потрясений.
Де Баур собрал бумаги и книги со стола и быстро вышел из аудитории, прежде чем студенты сообразили, что это были его заключительные слова. Это было впечатляющее выступление, и я был уверен, что он к нему тщательно подготовился и теперь наслаждается произведенным эффектом. Он не просто хотел вести занятия в университете и учить студентов думать и исследовать. Он хотел добиться их превращения. Вопрос только - в кого?
7
В начале ноября Барбара начала настаивать на моем возвращении.
- Сколько ты там еще пробудешь? Ты с ним познакомился, чего тебе еще нужно? Ты хочешь ему открыться, так сделай это! Чего ты ждешь?
Я отвечал уклончиво. Я сказал, что хочу познакомиться с ним получше. Хочу попытаться установить контакт с его женой и детьми. Я не могу уехать, не прочитав обещанный мною доклад, который состоится через две недели. Мне нужно закончить перевод книги, который уже очень продвинулся. То, что я собираюсь задержаться из-за перевода, ее не убедило. Доклад через две недели был прочитан, и я даже успел еще раз встретиться с женой и детьми профессора.
Я хотел спровоцировать его моим докладом и говорил в нем о Ханне Арендт и о ее определении тоталитарного мышления. Я знал, что он ее не выносит. Я знал, что его заденет данное ею определение, в котором указывается на то, что тоталитарное мышление относится к фактам крайне пренебрежительно, считая, что их можно фабриковать и манипулировать ими как угодно, а поэтому глубоко презирает их. Разве он тоже не считал, что факты можно интерпретировать по своему усмотрению? Разве определение Ханны Арендт не загоняет его в угол, в котором ему должно стать не по себе? Он не откликнулся на провокацию. Он сказал, что Ханна Арендт права. Однако сегодня мы все мыслим тоталитарно, само мышление сегодня стало тоталитарным. Нас защищает от произвола не наличие фактов, а ответственность, которую мы несем за свои мысли.
Разве большая ложь тоталитарных режимов потерпела крушение из-за всплывших наружу фактов? Можно ли было уничтожить еще больше доказательств, убить еще больше свидетелей, подделать еще больше документов, чем это сделали тоталитарные режимы? Нет, эти режимы потерпели крушение из-за мышления. Мы отказываемся думать так, как нас заставляют думать, и даже так, как нас заставляют думать факты.
Мы вместе шли домой, он похвалил мой доклад и пригласил в гости. Не хочу ли я отужинать вместе с ним, его женой и детьми? Его жена встретила меня приветливо, словно между нами не было той неприятной сцены, а дети радовались возможности поупражняться в немецком, который они учили в школе. Даже их собака ластилась ко мне, чтобы я ее погладил. После ужина дети приготовили кофе-эспрессо и оставили нас одних.
- Как поживают ваши братья и сестры? Вы недавно о них вспоминали, а я очень любопытна.
Одна ложь тянет за собой другую, и мне пришлось быть настороже, чтобы точно вспомнить, что я порассказал ей о родителях и сводных братьях и сестрах.
- Где прошло ваше детство?
На этот раз я сказал правду и затем спросил, знаком ли им мой родной город. Нет, ответили они, вместе они еще ни разу не были в Германии.
- Но вы-то ведь из Германии, не так ли? Я сужу по вашему акценту. Или из Австрии?
- Я родился в Швейцарии. В пятидесятом я получил стипендию, пробыл в Америке год да так тут и остался.
- Вы иногда скучаете по родине?
Он засмеялся:
- Это через сорок-то лет?
- Одиссей, историю которого вы любите, и через двадцать лет скитаний тосковал по родине и ради того, чтобы вернуться, подверг себя последним испытаниям.
- Тоска по родине, - сказала его жена. - Вы считаете, что он скучал по родине? Может быть, он соскучился по жене и сыну?
- Вместо Пенелопы у него была Калипсо, а Телемаха он совсем позабыл. На мой взгляд, это так. Но ваш муж знает эту историю лучше, чем я.
Жена взглянула на него. Он пожал плечами:
- У Гомера сказано, что Одиссей тосковал по родной Итаке и по Пенелопе. Что касается Телемаха, то я не уверен, знал ли вообще Одиссей, что у него есть сын.
- Вы имеете в виду, что сына, о существовании которого знаешь, забыть не так-то просто?
Он не почуял никакого подвоха.
- В поэме сказано, что Одиссей вспомнил о Телемахе, лишь вернувшись на Итаку. С Пенелопой дело обстояло иначе, он тосковал по ней еще тогда, когда был у Калипсо. Но почему он тосковал? Если верить Гомеру, Одиссей затосковал по родине, потому что ему надоела Калипсо.
Он немного помолчал и продолжил:
- Как бы он себя вел, если бы Пенелопа не сохранила верность? Убил бы он ее, как убил женихов? Опасался бы он, что она может убить его, как Клитемнестра убила Агамемнона? Тогда существовали жестокие, или, как вы недавно выразились, железные правила.
Так вот почему он ничего не заподозрил! Подобно тому как я хотел подловить его, так и он хотел подловить меня. Однако если я блуждал в тумане, то он прекрасно знал, что именно ему надо искать. Он хотел узнать, откуда мне известно про железное правило, про его правило, его понятие, и настолько на этом сконцентрировался, что никак не отреагировал на мой намек о позабытом сыне.
- Железные правила? Я, право, не помню. В какой связи…
Он отмахнулся:
- Не так важно.
Раз я действительно не могу вспомнить об этом, значит, я упомянул это понятие нечаянно, если же я только прикидываюсь, что не помню, то все равно не скажу ему ничего и буду вести с ним свою игру. Вопрос о железном правиле был для него закрыт. Если его интерес не угас и он хочет меня разоблачить, ему придется сделать новый заход.
Проводив меня до двери, он сказал, что приглашает меня на семинар. Неужели это и есть новый заход?
- Семинар проводится в первую неделю января, буду рад, если вы поедете с нами.
- С удовольствием.
- Для того чтобы окончательно договориться, мы встретимся в начале декабря, я вас заранее оповещу. Об этом приглашении никому не говорите. Чтобы не было лишних обид.
Барбаре я сказал по телефону, что вернусь в начале декабря, сразу после встречи по подготовке семинара. Она надолго замолчала, я даже спросил, слышит ли она меня.
- В январе ты снова хочешь туда поехать?
- Всего на неделю. Ведь школьные занятия у тебя начнутся седьмого числа. Я улечу за день до этого, в последний день каникул, ты все равно в этот день будешь готовиться к школе.
Она снова замолчала.
- Барбара, алло, Барбара!
- Что ты хочешь обнаружить за неделю, если ничего не откопал за три месяца? А если ты ничего не найдешь за эту неделю, не решишь ли ты еще остаться на месяц-другой?
- Нет, это будет последняя неделя.
- Откуда ты знаешь? Если ты не знаешь, что тебе надо, то не поймешь этого и тогда, когда найдешь.
- Я тебя люблю.
- Петер?
- Да, Барбара.
- Возвращайся тогда, когда ты сможешь вернуться по-настоящему.
8
Переубедить ее я не смог.
- Приезжай, конечно, приезжай, если хочешь. Я буду рада, если ты приедешь. Но если ты собираешься потом снова уехать, то лучше уж оставайся там.
- Может быть, лучше, если…
- Для меня лучше так. Если не можешь принять решение, не принимай. Но мне не нужен муж, который не может сделать выбор, слышишь? Мне нужен муж, который выберет меня, а не какую-то идею, за которой он будет гоняться по свету, не зная даже, в чем она состоит. Мне нужен муж, который будет рядом со мной и останется дома.
Она говорила все громче.
- И пожалуйста, прекрати мне названивать каждый день и говорить одно и то же.
- Барбара, мы вместе встретим Рождество, вместе начнем новый год, Барбара, я уеду всего на неделю, ты ведь тоже уезжала на неделю, Барбара, ты не можешь меня прогнать, квартира ведь и твоя, и моя, Барбара…
- Как все это гнусно!
Она положила трубку.
Через несколько часов она позвонила снова:
- Не хочу, чтобы последнее, что ты от меня услышал, были эти слова. Я на тебя не в обиде, ты такой, какой есть. И можешь не бояться, я не сорвусь и не спутаюсь с первым встречным. Возможно, все наладится, когда ты вернешься, в январе ли, в феврале или когда еще. Но перестань мне звонить, не причиняй мне боль. И возвращайся только тогда, когда надумаешь вернуться окончательно. Ладно?
Мы всегда созванивались перед тем, как ей лечь спать. Для нее это была полночь или час ночи, а для меня шесть или семь часов вечера, и, если погода была сносная, я после звонка еще успевал пробежаться по парку. От дома, в котором я жил на уровне 127-й улицы, дорога сначала шла в гору, потом мимо мемориала генерала Улисса С. Гранта, через Риверсайд-парк, потом по лесистой дорожке до 96-й улицы, а потом по широкому променаду в обратном направлении. В конце пробежки я переводил дух на огромной террасе, под которой когда-то находился вокзал. Я смотрел на Гудзон, на корабли, дома, скалы и небольшие рощицы на другом берегу, на раскаленный солнечный шар, закатывавшийся за горизонт, на вечернюю звезду на темно-синем небе. Для меня это было место, куда меня влекло душевное беспокойство. Уходящие корабли, иногда стук колес поезда, проезжавшего по путям закрытой теперь станции, а еще не прерывающаяся цепочка летящих по небу самолетов - все это звало меня в путь, то ли на родину, то ли в ином, неведомом направлении.
Когда я после разговора с Барбарой отправился на пробежку, я был настроен в начале декабря лететь домой. Решимость моя росла с каждым шагом, с каждым прикосновением к земле, с каждым отталкиванием от нее. Останусь ли я дома или все же слетаю на семинар, это будет видно. Потом разберемся. Только бы нам с Барбарой не потерять друг друга. Однако в конце пробежки я остановился на террасе и сказал себе, что все не так просто. Разве я не сказал себе, что пора кончать с недомолвками и недоговоренностями? Полететь домой, не решив окончательно, останусь я или снова уеду, не решив для себя, чего же я, собственно, хочу от де Баура, было бы еще одним проявлением нерешительности. Да, мне следует принять решение. Я как следует все еще раз обдумаю, потом посплю, а потом приму решение. Завтра. Я посмотрел на заходящее солнце, огляделся в поисках вечерней звезды и нашел ее на небе - я тосковал по Барбаре. Завтра. Завтра я во всем разберусь.
Семестр подошел к концу. Все, что я прочитал во время учебы у де Баура и услышал на его лекциях и в семинаре, сложилось в одно целое: то, что мы принимаем за реальность, это одни лишь тексты, а то, что мы принимаем за тексты, это одни лишь интерпретации. И реальность, и тексты представляют собой лишь то, что мы о них себе представляем. У истории нет цели, нет прогресса, за падением не следует подъем, не существует гарантий победы для сильного, не существует гарантий справедливости для слабого. Мы можем интерпретировать историю в том смысле, что у нее-де есть определенная цель. Против этого тоже ничего нельзя возразить, потому что мы постоянно должны делать вид, как если бы… как если бы действительность была важнее текста, как если бы автор в тексте обращался к нам, как если бы существовали добро и зло, право и произвол, истина и ложь и как если бы все правовые учреждения и уложения могли нормально функционировать и применяться. При этом мы можем сделать выбор и либо повторять то, что нам втолковывали, либо самим решать, каким мы видим этот мир, кто мы в этом мире и чем мы в нем хотим заниматься. Нашу истину, воздействующую на наше собственное решение, мы познаем в экзистенциальной, экстремальной, исключительной ситуации. Правильность нашего выбора проявляется в том, что мы вкладываем в осуществление выбранного решения, и в ответственности, которую мы берем на себя за его осуществление, ответственности в духе железного правила, которое де Баур, однако, не назвал напрямую и в качестве иллюстрации которого он приводил более привлекательные примеры, чем в своих военных статьях.
На последней лекции де Баур говорил о блаженном Августине. Ama, et fac quod vis - если бы мы любили, мы бы действительно могли поступать как хотим. Сердце, наполненное страстью, освящает любой поступок. Правда, выбор предмета любви - это наше ответственное решение. Любовь не есть предмет чувства, она - предмет воли.
- Не мне говорить вам, что вы должны любить. Но я хочу высказать уважение к новому поколению, которое видит задачу своей эпохи в том, чтобы принести миру свободу, демократию и благосостояние.
Студенты зааплодировали, потом они аплодировали стоя. Я продолжал сидеть и не встал со своего места до тех пор, пока аудиторию не покинул сначала де Баур, а за ним и студенты. Стало быть, теперь он говорит о свободе, демократии и благосостоянии? Времена меняются, а с ними меняются и задачи. Он бы сказал мне именно это, если бы я припер его к стенке, - а что бы еще он мог сказать? И что бы я мог возразить? Что времена и задачи не меняются?
Я встал и огляделся вокруг. Пустые ряды стульев с откидными сиденьями и столешницами, большая зеленая доска, на которой мелом написаны даты жизни и деятельности Августина, кафедра, за которую де Баур никогда не становился, стены без окон. Одна из неоновых ламп постоянно мигала; это раздражало меня еще во время лекции.
Нет, сюда я больше не вернусь. Не вернусь ни на лекции де Баура, ни в его семинар. Я не знал, чего я от него добиваюсь. В любом случае, слушать его я больше не хотел. Однако на его январский семинар я поеду. Если не решусь после семинара заговорить с ним начистоту, открыться ему, то брошу это дело вообще. Я постепенно свыкся с мыслью, что могу просто вернуться к своей прежней жизни. Я долгое время был уверен в том, что между нами должно что-то произойти, - по крайней мере, узнаю от него конец той самой истории. Сейчас я уже не был в этом уверен.