Post scriptum. Мистер Хокинс пришел к выводу, что я пренебрег описать вам все особенности всех древностей Нима и Пон-Дю-Гард - сколько ярусов, сколько арок, сколько футов в высоту, к какому архитектурному ордеру принадлежит? Тосканскому, мистер Хокинс, ну, просто будто снова в классной комнате, а превосходили ли нас древние красотами, как мы превосходим их в удобствах, или нет, вы, Эвелина, красотой превосходите всех древних, и я заверил мистера Хокинса, что вы были поставлены в известность обо всем, о чем он прожужжал мне уши, пока я рисовал, и уж конечно, он вас проэкзаменует после нашего возвращения, вы так мне дороги, моя дорогая, и вы, я надеюсь, действительно немножко без меня скучаете; моя меланхолия совершенно рассеялась, и я кляну себя за глупость, что мы свернули в Монпелье, так как получу письмо от вас не раньше Ниццы, а то и Женевы.
Религии в этой стране очень много, священники и монахи в изобилии, мы видели много церквей, украшенных множеством статуй в нишах в их переднем конце - мистер Хокинс, конечно, знает, как он называется, я временно забыл, - заходим мы в них редко, любопытствуя касательно древности, много серебра, много цветных стекол, а ладан воздействует на ноздри, как нюхательный табак, и мой носовой платок находится в постоянном употреблении, а еще - большие распятия на перекрестках дорог и в пределах полей. В этом городе много протестантов, и управляются они хорошо и мягко, однако, согласно законам Франции, протестантский священнослужитель не должен исполнять обряды и служить, одного такого повесили на рыночной площади за таковые его поступки.
Вы не можете вообразить дыни, которые мы поглощаем с той минуты, как достигли юга страны - с эспланады, где мы прогуливаемся, открывается вид, четверть которого занимает Средиземное море, а противолежащую - горы Севенны, и вы бы никогда не подумали, что плоды столь ценимые и лелеемые в Несфилде, столь оберегаемые от красных клещиков, могут быть столь доступными и обильными в другом месте, и они совсем иные: мякоть сочная и золотистая, и сладкая, и душистая - она способна превратить меня в гурмана или по меньшей мере во француза, даже мистер Хокинс, по показаниям верных свидетелей, улыбался поставленным перед ним ломтям. Как видите, опасения моей матушки касательно моей натуры были безосновательными.
Моя дорогая Эвелина, путешествия не особенно развили эпистолярный стиль вашего кузена; сказать правду, мое перо страдает от неуклюжести, какую я редко ощущаю, находясь в вашем обществе, так что вы и дальше будете дразнить меня голландским китоловом, передайте мои почтительные приветствия вашему батюшке и вашей матушке, я грежу вашим изящным почерком, который встретит меня в Ницце.
Ваш любящий кузен Гамильтон Линдсей
Сэр Гамильтон Линдсей отправился в Чертси во вторник шестого августа. Сэмюэл Добсон ехал с грумом на запятках, а сэр Гамильтон внутри с крикетными битами. Это, как он знал без малейших размышлений, было правильным выбором. Дождь и ненастье могли только закалить Добсона, тогда как биты были более чувствительны к гневу стихий и требовали бережности. В скучные минуты поездки сэр Гамильтон доставал мягкую тряпку и нежно втирал немного сливочного масла в лопасть своей биты. Другие предпочитали постное масло, но этот особый его собственный выбор будил в нем местный патриотизм. Сама бита была вырезана из ветви ивы, спиленной в его поместье, а теперь она мазалась маслом из молока коров, которые паслись на том самом заливном лугу, на краю которого выросла та ива.
Он кончил ублажать свою биту и спеленал ее ярдом муслина, в который укутывал ее во всех поездках. Бита Добсона была орудием погрубее, и у Добсона, без сомнения, были собственные секреты, как сделать ее настолько крепкой и упругой, как ему требовалось. Некоторые втирали в свои биты эль, другие ветчинное сало, третьи, по слухам, грели биты у огня, а затем мочились на них. Без сомнения, во время этого обряда луна должна была находиться в определенной фазе, подумал сэр Гамильтон, скептически покачав головой. Значение имело только то, как вы бьете по мячу, а Добсон бил не хуже лучших. Однако в Несфилд сэр Гамильтон забрал его, обвороженный дерзостью и упорством его правой руки.
Добсон был вторым младшим садовником в имении. Тем не менее никто не обратился бы к Добсону, чтобы как-либо изменить ландшафт, творение покойного мистера Брауна. Молодчик с трудом отличал люпин от турнепса, и обязанности его ограничивались физической подсобной работой, а не какой-то одной, требующей умения. Короче говоря, ему разрешалось орудовать лопатой только под надзором. Но сэр Гамильтон нанял его - или сыграл в браконьера, если воспользоваться фразой предыдущего добсоновского нанимателя, - не для того, чтобы приобрести подстригателя травы с дамскими ручками. Добсон был неподражаем на совсем другой траве. Созерцание его несокрушимости в орудовании битой более чем искупало его тупость в огороде.
В Чертси они прибудут на следующий день, а в субботу отправятся в Дувр. Пятеро крикетистов герцога живут рядом с Чертси: Фрай, Эдмидс, Эттфилд, Этеридж и Вуд. Затем он сам, Добсон, граф Танкервиль, Уильям Бедстер и Глыба Стивенс. Герцог, естественно, был в Париже; Танкервиль и Бедстер приедут в Дувр в одиночку; так что ввосьмером они встретятся в гостинице мистера Ялдена в Чертси. Именно там несколько лет назад Глыба Стивенс помог Танкервилю выиграть его знаменитое пари. Граф поспорил, что его игрок, практикуя удары, попадет в положенное на землю перо один раз из четырех. Мистер Стивенс услужил своему патрону, который, по слухам, положил в карман несколько сотен фунтов. Глыба Стивенс был одним из садовников Танкервиля, и сэр Гамильтон часто подумывал, не предложить ли графу пари для выяснения, кто из двух их садовников смыслит в садоводстве меньше другого.
Он поддался угрюмой раздражительности, не обращая внимания на пейзажи по сторонам дороги. Мистер Хокинс отклонил приглашение сопровождать его в этом путешествии. Гамильтон уговаривал своего бывшего гувернера в последний раз бросить взгляд на Европейский континент. Более того, размышлял он, с его стороны было бы чертовски великодушно свозить старика в Париж и обратно, хотя, без сомнения, это было бы чревато многими эпизодами скуления и рвоты на пакетботе, если прошлое служит показателем настоящего. Но мистер Хокинс ответил, что предпочитает свои воспоминания о безмятежности созерцанию нынешних беспорядков. Он не видит ничего соблазнительного в таком путешествии при всей своей благодарности сэру Гамильтону. Благодарности и трусливости, подумал сэр Гамильтон, простившись со слабым в коленках стариком. Трусливости, такой же, как у Эвелины, которая метала грозовые молнии из глаз, стараясь помешать его поездке. Дважды он заставал ее за шушуканьем с Добсоном и не сумел добиться ни от нее, ни от него объяснения, о чем они говорили. Добсон утверждал, что старался облегчить тревоги миледи, ее страх перед их путешествием, но сэр Гамильтон поверил ему не до конца. И вообще, чего им бояться? Их страны не воюют друг с другом, миссия их самая мирная, и ни один француз, даже самый невежественный, никогда не примет сэра Гамильтона за соотечественника. И к тому же их будет одиннадцать, все крепкие молодчики, вооруженные обработанными чурбаками английских ив. Ну, какая беда может с ними приключиться?
В Чертси они остановились в "Крикетистах", где мистер Ялден оказал им всяческое гостеприимство, вздыхая, что его дни крикета уже в прошлом. Остальные жалели об этом заметно меньше, чем мистер Ялден, поскольку их радушный хозяин не всегда сохранял щепетильность, когда правила игры мешали ему выиграть. Однако он с достохвальной щепетильностью благословил своих чертсийских земляков и их спутников содержимым бочонка самого крепкого своего эля. Гамильтон лежал в постели, ощущая, как волны эля швыряют бифштекс у него в желудке, точно дуврский пакетбот под ударами шторма в Ла-Манше.
Его чувства мало уступали им в бурности. Фонтаны слез Эвелины подействовали на него тем больше, потому что она прежде никогда за все десять лет их брака не пыталась воспрепятствовать ему в его крикетных матчах. Она была не похожа на жену Джека Хейторпа или сэра Джеймса Тинкера - на этих дам, которые пугались самой мысли о том, что их мужья якшаются на крикетном поле с кузнецами, лесниками, трубочистами и чистильщиками сапог. Миссис Джек Хейтроп, уставив нос в небо, вопрошала, какого уважения можете вы требовать от кучера и садовника, когда накануне днем кучер выбил вас из игры, а садовник дерзко отбивал все ваши подачи? Это не способствовало социальной гармонии, а спортивная вселенная должна отражать социальную вселенную. Вот в чем, согласно миссис Хейтроп, заключалось неизмеримое превосходство скачек: владелец, тренер, жокей и конюх - все знают свои места, а места эти определяются степенью их очевидной важности. Как не похоже на глупое уравнивание крикета, который к тому же, как известно всем, всего лишь вульгарный предлог для ставок и пари. Конечно, есть и ставки, и пари. Какой толк от спорта, если не поставить на удачу? Какой толк от стакана содовой, если в него не подлили коньяк?
Ставки, как однажды выразился Танкервиль, это соль, придающая вкус блюду. Сам Гамильтон пари заключал скромные, как обещал Эвелине и своей матери перед свадьбой. Однако в теперешнем настроении и памятуя о деньгах, не потраченных на отсутствующего мистера Хокинса, он был чертовски склонен поставить побольше обычного на исход матча между XI Дорсета и Джентльменами Франции. Да, конечно, кое-кто из чертсийских парней поутратил зоркости и нагулял жирку. Но если дорсетские молодцы не сумеют взять верх над мусью, то им пора расщепить биты на зимнюю растопку.
Из Чертси они отбыли в почтовой карете утром в воскресенье девятого августа. Приближаясь к Дувру, они повстречали несколько карет с французами в направлении Лондона.
- Спасаются от подач мистера Стивенса, я полагаю, - заметил сэр Гамильтон.
- Лучше подавай вполсилы, Глыба, - сказал Добсон, - не то они наложат в панталоны.
- И ты наложишь, Добсон, если начнешь обедать по-французски.
Сэру Гамильтону кое-что вспомнилось, и для развлечения пассажиров кареты он продекламировал следующие строки:
В дубовых башмаках она попа послала,
Чтоб на рагу пустил надменного он галла.
Стишок был встречен неясным ропотом, и сэр Гамильтон увидел устремленные на него глаза Добсона, выражение которых более подошло бы встревоженному гувернеру, чем второму младшему садовнику.
В Дувре они нашли графа Танкервиля и Уильяма Бедстера в гостинице, уже переполненной эмигрирующими французами. Бедстер прежде был дворецким и самым знаменитым подающим в Суррее, а теперь стал кабатчиком в Челси, и уход на покой заметно увеличил его в обхвате. Он и чертсийцы за своим последним английским обедом допекали друг друга спорными случаями в давних забытых сезонах и бурно доказывали преимущество прежних двух столбиков калитки над их новомодной заменой на три. В другом углу зала Танкервиль и сэр Гамильтон Линдсей обсуждали общее положение вещей во Франции, и в частности, трудности их друга Джона Сэквиля, третьего герцога Дорсетского и уже седьмой год посла его величества при версальском дворе. Подобные дела были не для ушей Глыбы Стивенса и чертсийских молодцов.
Дорсет с самого начала завел в посольстве такие порядки, что миссис Джейн Хейтроп могла только неодобрительно морщить нос. Его радушие в Париже не знало границ, собирая под крышей посольства игроков, и карточных шулеров, и ш…х, и прихлебателей. Его близость со многими знатнейшими дамами французского высшего света, как поговаривали, простиралась даже до самой миссис Бурбон. Шепотом намекали - однако не в присутствии подобных миссис Джек Хейтроп или мистера Глыбы Стивенса, - что Дорсет даже жил в Версале en famille. Будничные дипломатические дела он оставлял на усмотрение своего друга мистера Хейла.
Со времени своего назначения в 1783 году герцог, ничтоже сумняшеся, ежегодно возвращался в Англию на крикетные сезоны. Но в это лето он не приехал. Это отсутствие, более, чем вездесущность французских беженцев в Лондоне, позволило Танкервилю и Линдсею заключить, что нынешние беспорядки по ту сторону Ла-Манша были достаточно серьезны. По мере того как проходили летние месяцы и общественный порядок во французской столице все больше приходил в упадок, всякие мерзавцы принялись клеветать на английскую нацию, и пошли слухи, будто английский королевский флот вот-вот блокирует французские порты. Ввиду этих прискорбных обстоятельств Дорсет в конце июля в качестве жеста примирения и дружбы двух стран предложил устроить встречу между английскими крикетистами и французской командой на Елисейских полях. Герцог на протяжении своих шести лет в качестве посла очень поспособствовал пробуждению интереса к этой игре во Франции и взялся подготовить команду из одиннадцати парижан; Танкервилю было поручено безотлагательно устроить прибытие английских игроков.
Лежа в постели в эту ночь, сэр Гамильтон вспоминал свое путешествие под надзором мистера Хокинса двенадцать… нет, пожалуй, пятнадцать лет назад. Он сам теперь нагуливал жирок почти как молодцы из Чертси. Он вспоминал убогих лошадей, свисающие, будто угри, белые косицы париков, вонючую макрель и сладостные дыни; кучера и его лошадь, на коленях, уравненных кнутом, кровь, засочившуюся из жареных дроздов под ножом. Он представил, как отбивает мячи французских подающих во все концы Енисейских полей, а французы с причесанными цирюльником собаками рукоплещут ему из-под своих зонтиков. Он представил себе, как завидит приближающийся французский берег; он вспомнил, что был тогда счастлив.
Сэру Гамильтону Линдсею не удалось проверить свою удаль на Елисейских полях, и Глыба Стивенс так никогда и не заставил французов наложить в панталоны своими демоническими подачами. Вместо этого Глыба Стивенс играл в Бишопборне в матче между Сурреем и Кентом, среди зрителей было несколько чертсийцев и сэр Гамильтон Линдсей. Их rendez-vous с герцогом состоялось не как предполагалось, в hôtel герцога в Париже, а на набережной в Дувре утром в понедельник 10 августа 1789 года. Герцог покинул свое посольство за два дня до этого и проехал 90 миль до Булони по дорогам, кишевшим бандитами даже больше обычного. Предположительно hôtel Дорсета был разграблен чернью через несколько часов после его отъезда, однако настроение у него было поразительно бодрым. Он в восторге, сказал он, что может провести конец лета и осень в Англии, как все прошлые годы. И французская столица будет словно бы совсем рядом: ведь столько его друзей теперь в Англии! Он наведет справки, наберется ли из них команда для матча, который предполагалось устроить на Елисейских полях, а теперь можно будет провести в Севеноксе.
Генерал сэр Гамильтон Линдсей и его супруга каждое воскресенье ходили днем в церковь. Пешком. Правду сказать, это было весьма странное паломничество, поскольку он с такой же охотой пошел бы в мечеть или синагогу, как в насквозь папистский храм. Впрочем, тот факт, что церковь была разгромлена и никаких богослужений в ней не совершалось, почти примирял его с этими посещениями. К тому же именно этот променад ему требовался, чтобы нагулять аппетит перед обедом. Леди Линдсей настояла на таком сгоне жирка, едва ей было разрешено приехать к нему.
На почтительном расстоянии их сопровождал лейтенант, что не оскорбляло сэра Гамильтона, хотя он дал слово как солдат и джентльмен. Французы утверждали, что офицер сопровождает их на случай, если генералу и его супруге потребуется защита от неотесанных местных патриотов; и он был не против поддержать эту дипломатическую ложь. Без сомнения, генерал де Розан окружен такой же любезной заботой на вилле под Роухемптоном.
Некоторые части революционной армии прошли через деревню на марше к Лиону лет двенадцать тому назад. Колокола были сняты с колокольни, серебро и медь забраны, священник оказался перед дилеммой: либо жениться, либо бежать. Три канонира поставили свою пушку перед западной дверью и использовали святых в нишах в качестве мишеней. Как генерал указывал каждую неделю - неизменно, хотя ненадолго приходя в хорошее настроение, - их меткость очевидно не шла ни в какое сравнение с меткостью Глыбы Стивенса. Церковные книги сожгли, двери сорвали с петель, цвета были выбиты из витражей. Революционные солдаты даже начали разрушать южную стену, а выступая, приказали использовать церковь в качестве каменоломни. Жители деревни, однако, проявили благочестивое упрямство, и ни единый камень не был забран; тем не менее ветер и косые дожди дерзко вторгались в поврежденный храм.
К их возвращению обед будет накрыт под полотняным навесом на террасе, и Добсон будет неуклюже стоять за стулом леди Линдсей. По мнению генерала, молодчик менял свои ипостаси с немалой сноровкой: крикетист, садовник, пехотинец, а теперь мажордом, камердинер и главный фуражир. Самая неожиданность их импровизированного ménage, естественно, способствовала отступлениям от этикета, о каких в Несфилде и речи быть не могло бы; и все же генерала удивило, что его взгляды, когда он обращался к своей возлюбленной Эвелине, все чаще устремлялись мимо ее чепца на Добсона, стоящего позади нее. По временам он, черт побери, ловил себя на том, что обращается к Добсону, словно приглашая его присоединиться к разговору. К счастью, молодчик был достаточно выдрессирован и в таких случаях отводил глаза, а к тому же знал, как изобразить надлежащую глухоту. Что до Эвелины, то она относилась к таким нарушениям правил хорошего тона ее мужем как всего лишь к чудачествам, объясняемым его долгим изгнанием и отсутствием собеседников. И действительно, она нашла его очень изменившимся, когда приехала сюда три года назад: он обрел дородность - несомненно, из-за вредной пищи, - но, кроме того, стал вялым и истомленным. Она не сомневалась в радости, с какой он ее встретил, но обнаружила, что мысли его были обращены только в прошлое. Было естественно, что он так сосредоточен на Англии, но Англия должна была знаменовать и будущее. И она призывала его надеяться, что в один прекрасный день они, конечно же, вернутся. До них доходили удручающие слухи, что Буонапарте не очень хочет возвращения генерала де Розана в ряды его высшего командования; и, разумеется, пресловутая кротость француза, с какой он допустил, чтобы сэр Джон Стюарт взял его в плен при Майде, не могла прийтись по вкусу никакому главнокомандующему. Но такими слухами следовало пренебрегать, считала она. Однако в мыслях генерала Англия, казалось, была только прошлым, и с этим прошлым Добсон связывал его не меньше, чем жена.
- Эти канониры, моя дорогая. Если бы их меткость хотя бы вполовину равнялась меткости Глыбы Стивенса, они не потратили бы столько ядер.
- Да-да, Гамильтон.
Глыба, когда упражнялся в ударах, мог попасть в положенное на землю перо один раз из четырех. И даже больше. Благодаря ему Танкервиль выиграл пари в Чертси. Глыба был садовником графа. Сколько их теперь упокоилось в земле?
- Дорсет так и не стал прежним, - продолжал он, доедая остатки котлеты на краю тарелки. - Заперся в Ноуле и никого не принимал. - Сэр Гамильтон знал из верных источников, что герцог закрылся в своей комнате, как анахорет, и единственным его удовольствием было слушать приглушенную игру скрипок по ту сторону двери.
- Я слышала, что меланхолия была семейной чертой.