* * *
Дождь стучал по подоконнику, и сильные порывы ветра ударяли о стекло, и волновался тюль, и трепетал свет ночника, и устало урчал компьютер - все так плавно, в такт блюзу. Сейчас бы чашку ароматного чаю и хорошую книгу, а приходится лопатить километры убогой писанины.
Нет, не так представлял Владимир Иларионович Першин свое участие в работе жюри. Он, конечно, предвидел, что придется почитать и что будут романы уровня среднего, и даже низкого, но не до такой же степени! И не в таком объеме.
Глаза болели, и перенасыщение переходило в отвращение, и то, что в начале вечера выглядело не лишенным интереса, к ночи становилось откровенным бредом.
Воистину, в этой стране пишет каждый второй. Да если бы только в этой! Сколько их уехало в поисках кисельных берегов за моря-океаны, а туда же - русские писатели.
Валентина Глебовна приоткрыла дверь, спросила от порога:
- Может быть, прервешься? Выпьешь чайку?
- Пожалуй, на сегодня я все, - Владимир Иларионович хотел выключить компьютер, но решил получить почту.
Сообщений двадцать появилось на экране, и с десяток, рекламных, Владимир Иларионович удалил не читая.
Взгляд выхватил строчку: "Зная вас как человека порядочного и профессионала в своем деле"…
Першин раскрыл письмо.
"Прошу извинить мою… но… Я - любитель хорошей литературы, которой сейчас, увы… Все заполонил ширпотреб… решил поделиться с Вами своим открытием. С интересом и некоторым разочарованием просматриваю романы, представленные на конкурс… На сайте, где публикуются романы авторов, что по тем или иным причинам представляют свои работы сами, не через номинаторов… просмотрел с долей скепсиса, но каково же было мое изумление и радость открытия, когда среди словесной шелухи блеснул алмаз. Должно быть, кто-то из Ваших коллег отказал автору в номинации, и он, дабы успеть в намеченные сроки… Не хочу задеть Ваше чувство солидарности с коллегами, но…"
Жена вновь приоткрыла дверь:
- Чай стынет.
Видя интерес на лице мужа, подошла, глянула через его плечо на монитор:
- Неужели что-то интересное?
"Представляя, какой объем литературы Вам приходится прочитывать, и подозревая, что у Вас не будет ни времени, ни сил просмотреть еще и побочную линию конкурса, я решил написать Вам об этом романе. Возможно, это не бриллиант, но алмаз воды чистейшей. Ему необходима огранка таким мастером, как Вы. Простите мне мое замечание, но кое-кто из Ваших коллег, увидев талантливую вещь, испытает лишь зависть и приложит максимум усилий, чтобы никто и никогда не узнал ни имени автора, ни его произведений. И зная, что Вы никогда…"
- А он, видно, разбирается в литературе. И в шайке литературной разбирается, - сказала Валентина Глебовна. - Если талантливая вещь попадет к той же Фаине… Володя, ты должен посмотреть. Ты по первой фразе поймешь.
- Конечно, - Владимир Иларионович улыбнулся жене: умница! Все понимает.
* * *
- Ecoutes moi, je tu prie, - пел тихий мужской голос, - quelle tu belle .- Paroles, paroles, paroles… - пел женский. И мерный шум дождя. И тюль волновался. И причудливая тень блуждала близ погасшего монитора.
Чтение романа навеяло столько мыслей… Странно… Все в романе обыденно, приземленно: и сам герой, и его поступки, мысли, желания… Убийство - да, но кого сегодня удивишь убийством?
Что у него, у Першина, общего с… убийцей! А - переживал, сопереживал, жаждал, как мальчишка, благополучного исхода. И столько мыслей…
Вошла Валентина, мягкая, заспанная, в теплом розовом халатике:
- Ты не ложился?!
Владимир Иларионович потянулся к жене, прислонился плечом к мягкой теплой груди. Так хорошо сознавать, что он, Першин, живет в уютном доме возле заботливой жены, а не прозябает одинокий в мерзкой хибаре.
- Ты читал? Роман? Тот? Значит - правда? - поправляя стопку книг на стеллаже, и воротник рубашки мужа, и загнутый уголок газеты, что лежала возле компьютера, спрашивала Валентина.
Владимир Иларионович слегка качнул головой, соглашаясь:
- Я бы даже не стал редактировать. Конечно, название, "Уход старика", надо заменить. Уход, старик - и слишком просто, и… слишком претенциозно. А может - в этом свой тон?
- А стиль? - спросила Валентина, и Владимир Иларионович улыбнулся: Валя стала истинным литературоведом. Конечно, стиль - краеугольный камень мастерства. И вечером, глянув на первый абзац романа, Владимир Иларионович отметил, что стиль есть, есть авторская мелодия, а потом он просто читал, он сопереживал герою… Странно!
- И сюжет банален. Обыден. Нашпигован мелкими деталями быта, нашего, сиюминутного. Моралите в романе - никакого, но детали! Они заставляют думать. Они… И такая щемящая нотка, просто платоновская.
- Значит, талантливая вещь, - сказала Валентина. Умница! Рассудила, как всегда, здраво. Он ищет причину своего интереса - да талантливая вещь, вот и интерес. Но, как сказал Аристотель, люди неохотнее всего видят как раз то, что очевидно.
Першин вскинул голову, посмотрел на жену, и подумали они об одном, и все же Валентина уточнила вслух:
- Фаина! Да и остальные. Как же, не из их клана.
Владимир Иларионович согласно качнул головой и решительно двинул мышку, оживляя монитор. Открывая почту, вновь глянул на жену и улыбнулся ее грустной улыбке.
Владимир Иларионович скопировал письмо и (с почтового ящика, о котором знали лишь друзья) разослал его членам жюри от имени читателя.
* * *
Голубое небо, зеленая трава. Золотистый ясень замер возле пестрой клумбы. Покой и гармония.
- Увезли обломанные ветви, подсыпали земли на клумбы, подровняли грядки, заменили оборванные провода - и ничто не напоминает о буре, которая три дня властвовала над городом, - Владимир Иларионович Першин задумчиво смотрел сквозь жалюзи на бульвар и рассуждал.
Серые брючки, дорогие и новые, дымчатая рубашка с модным лейблом, узорчатый шелковый галстук - все в тон жалюзи, и Першин смотрится деталью настенной живописи.
Шмаков хмыкнул, продолжая бряцать на клавиатуре, но Першин не услышал.
- Что-то изменилось в атмосфере. Что-то неподвластное нам, недоступное ни нашему зрению, ни нашему разуму. И мы живем в ином мире, чем жили вчера. И даже не понимаем этого. Вот так и судьба человека, вот так и история народа, - в который уж раз процитировал Першин недавно прочитанный роман, и Шмаков хмыкнул откровенно.
Першин развернулся с досадой, досадуя, впрочем, больше на себя, чем на Шмакова: нашел, перед кем философствовать.
Шмаков, нескладный, как подросток, одетый в свой неизменный наряд (несвежую рубашку неопределенного цвета, дешевые китайские джинсы, выгоревшие и потертые, ботинки, не знавшие щетки), был, как всегда, суетлив и несобран. Рылся в ворохе бумаг, дергал мышку, открывал и закрывал ящик стола, копошился в том, что когда-то было портфелем. И при этом правил корректуру.
Першин вздохнул, развернулся к окну.
Не без способностей парень. Но всегда заскакивает не в тот автобус. А затолкнешь в нужный - выскочит не на той остановке.
И в тот раз фыркнул-быркнул, хлопнул дверью, ушел из редакции, а повод и не вспомнить, так, мелочевка. Пожил годик на вольных хлебах, побегал мальчишкой по городу и вернулся. Когда акции уже поделили. И теперь у Шмакова, что протрубил в конторе двадцать лет, как у юнца, ни права голоса, ни дивидендов.
И Першин вновь вздохнул.
И все же личная невезучесть - не повод насмехаться над талантом.
Кстати! Першин повернулся к Шмакову, сказал оживленно:
- Знаешь, Антон, а ведь автор - не мальчик. Он наш ровесник. Я это чувствую.
Шмаков хмыкнул, почесал рукавом нос, выдвинул верхний ящик стола, задвинул верхний ящик стола, глянул исподлобья на Першина и затюкал по клавишам.
- Да, Антон. Это так, поверь. А имя его я слышу впервые. Даже по публикациям не знаю. А ведь талант. Вне сомнения - талант.
Шмаков перестал печатать, посмотрел на Першина, хотел было ответить, но не ответил, вздохнул, хмыкнул, усмехнулся и вновь стал печатать.
- Ты прочитал? Ну, скажи! - настаивал Першин. Его и роман взволновал, и Шмаков был ему симпатичен. И, говоря об авторе романа, Першин говорил и о Шмакове. - Столько лет без признания. А ведь не в канаве валяется, не с транспарантами по площадям бегает - творит! И вот результат.
Шмаков вновь перестал печатать и уставился в ворох бумаг, словно обдумывая ответ.
Першин подошел к своему компьютеру, открыл роман, обернулся к Шмакову:
- Подойди.
Тот подошел неохотно. Стоял, смурной, глядел на монитор, потом сказал глухо:
- Нет, не знаю. И имя не слышал, и стиль незнаком.
Звякнул телефон.
- Слушаю, - сказал Першин и, узнавая собеседницу, продолжал с легкой улыбкой: - Приветствую, Фаина Сергеевна. Да? Да что Вы говорите? И когда? И от кого письмо? Да, должно быть, автор Вас знает? Действительно, он прав, мы всегда ждем, пока заграница… Да, потом потомки будут просить вернуть прах на родину. Да, очень образно. Нет, в принципе, я не возражаю… И… Но надо посмотреть, почитать… Обязательно. Вечером.
Шмаков хохотнул, и Першин глянул с досадой и, прикрыв рукой мембрану, шепнул сердито:
- Что за манера ерничать. Ведь даже не знаешь, о чем речь!
Шмаков шумно уселся на место, прикрыл левой рукой голову, словно спасаясь от словесного шума, а правой сердито забарабанил по клавиатуре.
* * *
Легкий морозец приятно пощипывал щеки, и снежок, такой желанный после долгой слякоти, кружил, вальсировал и неспешно опускался на землю.
И воздух, восхитительный воздух. Мир стал чист и прекрасен.
Не ожидая лифта, Першин быстро поднялся в редакцию, и, раньше, чем Владимир Иларионович открыл дверь, в лицо ударил мерзкий запах. Першин невольно поморщился, но, входя в кабинет, словно и не заметил, как Шмаков поспешно пнул под стол блюдце с окурками.
Не снимая ни дубленки, ни шапки, Владимир Иларионович подошел к столу Шмакова и сказал в хмурую физиономию:
- Премия. Первая.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина не мигая, и руки Шмакова замерли, одна - на стопке бумаг, другая - на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
- А! Пробрало, - сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, - не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: "Не возражаешь?"
Шмаков не возражал. Он сидел все в той же позе, как в детской игре "Замри". Першин хотел засмеяться: "Отомри", но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! - дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
- С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А между прочим, объявлен итог конкурса.
Владимир Иларионович улыбнулся:
- Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы - такие, улыбнулась и сообщила:
- И победил некий Мешантов.
Нинель шагнула к столу Шмакова:
- Шмак, он - кто?
Шмаков молча пожал плечами.
- Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас… Да, Владимир Иларионович! - Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
- Говорят, открытие Бабицкой? Неужели - правда?
Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
- Правда, правда, чего только не бывает в этом мире. Вы, женщины, такие непредсказуемые, - и добавил с легкой грустинкой: - Правда!
Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
- Он что - ее ближайший родственник? - дунула на упавшую на лоб прядь, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. - Или он - ее последняя надежда на личную жизнь?
Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
- Не знаю. Не думаю. Хотя вы, женщины, такие загадочные… - И добавил тоном серьезным: - Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
- Ну, странны дела твои, Господи, - сказал Нинель.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
Лисокина стремительно шагнула к дверям. На миг остановилась:
- Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
Стукнула дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
* * *
В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая, дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
Как и водится, после транспортной паузы к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка - так себе; норковая, с полями - но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и…
Фаина Сергеевна гордо дернула плечиком, выше вскинула голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон
* * *
Прошу, послушай…
Ты красива…
Слова, слова слова…
2
Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника - банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка.
Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - ту-сов-ка - словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное "а…". Да "ба!" - и все сказано.
От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный все-таки субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками.
- Фаина Сергеевна, - замурлыкал, принимая из рук Бабицкой шубу и семеня к гардеробной. - Мои поздравления. Вы одна?
Першин перекинул шубу через перила, милостиво кивнул гардеробщику и оглянулся, скользнул медленным взглядом по залу, словно собирался по наитию узнать в массовке героя дня. Не узнал, склонился к Фаине Сергеевне в полупоклоне (клоун заторможенный), взял под ручку, посеменил к колонне, не переставая ворковать:
- Героиня наша пред нами. А герой?
И за сладкой улыбочкой - горькое терзание. Да и как ему, Першину, не терзаться, он же у нас - эталон, экспонат музейный, подчехольный, а тут - такой облом (нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - не стоит так засорять свою лексику), тут такой… так и хочется сказать: отпад. (Пора прекращать смотреть телевизор, иначе…) Да! Вот! Абдикация. И Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:
- Как? Вы без тени, жуткой и мрачной?
Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно.
Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту ни на шаг. Причем Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести - нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но - ни слова.
На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий Запад), да и успех немолодого никому не известного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.
Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?
- Истинный талан всегда скромен, - сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:
- О, да! - но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым признакам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки поступки создают человека. Протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали хоть и не особо оригинальны, но справедливы.
- И все же - премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки, - Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной, улыбнулся) милых дам. "Не продается вдохновенье…" - и сам над собой усмехнулся: всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.
- Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, - поджав губы, произнесла Фаина, и Владимир Иларионович вновь едва не рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:
- Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните - кто? - спрашивал, вновь и вновь обводя глазами зал.
- Не знаю, - неохотно ответила Фаина Сергеевна.
- Ну, голубушка, ну… Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? - Першин, перестав поглядывать в зал, смотрел с недоверием на Бабицкую.
- Он ведет себя достойно, - вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.