За красно-золотистыми загородками угадывалось волнение конюхов, нервы, перешептывание. Видимо, кто-то или что-то не было готово. То ли на пуделе не оказалось лакейского берета, то ли верблюд вздумал выкидывать коленца. Возможно, у наездницы пошла носом кровь, а жонглер растерял свои разноцветные кегли.
Наконец, зажглись один за другим прожекторы, дети разом перестали кричать и ерзать, в шатре стало тихо. Позволив порокотать барабанам, некто Лояль в черном фраке и цилиндре с блестками появился в круге света.
– Дамы, девицы и господа, зрелище, которое вам предстоит увидеть, единственное в своем роде, уже завораживало сильных мира сего, а малышей – и того хлеще! Никогда, даже в самых смелых мечтах, вы не видали и сотой доли диковин, которые здесь произойдут, изумят вас и наверняка покорят. Без всяких ухищрений и надувательств артисты, вызывающие восхищение во всем мире, станут рисковать у вас на глазах жизнью, паря над бездной благодаря своей невиданной гибкости, скорости и самоотверженности. Вы увидите азиатского слона, который умнее обезьяны, строптивого леопарда и мадемуазель Даниэллу, единственного фокстерьера-воздушного гимнаста. Вас будет смешить клоун-музыкант Маринелло, мечтающий жениться на женщине, носящей красивые часики. Итак, внимание, я не буду повторять! Сохраняйте бдительность, стерегите свои карманы и дам. Мы начинаем немедленно, и первыми перед вами предстанут компаньерос, уроженцы Венесуэлы, которые с самого нежного возраста повергали своими лассо в дрожь мятежников пампасов…
И началось! Беспрерывные кружение мишуры, шутовство, прыжки на помостах, полеты между трапециями. Великан-оборванец раскатывал по арене на одноколесном велосипеде спиной вперед, играя при этом на кларнете. Канатоходец проделывал с завязанными глазами гибельные трюки. Женщина-змея так извивалась, что многие решили, что перед ними не один человек, а сиамские близнецы. Фокусник, наоборот, поместил в цилиндр два человеческих торса и извлек с противоположной стороны нормального мужчину, вроде нас с вами. После этого он предупредил, что зрители еще ничего не видели и что он способен и не на такое, если его как следует попросить (что и было сделано). Он осведомился, есть ли среди публики близнецы. Бьенвеню и Фортюне тут же подняли руки. Он пригласил их подойти, предложил сесть на табуреты и накрыл колпаком из синей перкали, из-под которого зазвучало их хихиканье. Сверху опустился крюк и подцепил колпак. Табуреты оказались пусты. Фокусник ударил молоточком по треугольнику, и перед зрителями предстал слон с двумя детьми на спине.
Представление завершилось кавалькадой зверей и музыкальным приветствием артистов, которым уже назавтра предстояло в другом месте слушать крики "браво!" или лежать расплющенными на опилках.
Крах
Праздник продолжался и после возвращения в Коль-де-Варез. Близнецы без устали рассказывали о пережитом сеансе магии. Послушать их, так они укротили слона! Девочка со смехом вспоминала клоуна, у которого никак не получалось вынуть голову из ведра с водой и который от отчаяния играл на тромбоне с помощью ботинка.
Тем же вечером Эфраим председательствовал на совещании в мэрии, приступившей к сооружению подвесной дороги к горам Адре. Поев, он вышел из дому с Эмильеном, Бобеттой и Арманом. Договорились, что Элиана придет позже, когда близнецы и малышка Лиз забудутся сном. Судя по рапорту жандармов, она уже готовилась выйти, когда мсье Альбер перерезал ей горло острым предметом, найти которое так и не удалось.
Собрание вышло в тот вечер особенно беспокойным из-за Мазио-сына, одного из противников проекта муниципалитета, заявившегося вдребезги пьяным и устроившего беспричинный скандал. Но мэр, несмотря на напряжение в зале, выглядел рассеянным. Трижды – этот факт получил отражение в рапорте – он поворачивал голову к большому окну позади него, словно слышал оттуда подозрительный шум. Однако снег, валивший за стеклом крупными хлопьями, поглощал все звуки и события.
В разгар бранной речи Мазио-сына в зал вбежал сельский полицейский с криком, что в доме Жардров пожар. Эфраим оттолкнул кресло и бегом пересек зал. Со ступенек он увидел красное зарево, уже поднявшееся над колокольней. Кроме него, только Арман знал, что в погребе под террасой остался ящик с боеприпасами.
Когда он добежал до дома, пламя уже вырывалось из окна спальни и из крыши. Входная дверь была распахнута. Молодежь, прибежавшая следом за ним, видела, как он исчез в дыму. В следующий миг прогремел взрыв.
Глава 18
Лишний вечер
Эфраим слепо шагает по снегу. Он оставляет позади леса, луга, не выходит на шоссе, не ступает на замерзшие тропинки, ведущие к фермам, обходит поселки и овчарни.
Он не знает, где находится и куда идет. Он проваливается по колено в снег, ничего не видит, ни за что не хватается. Лед ему не помеха.
Он бежит от мужчин, от женщин, от звуков, от окликов, от фонарей над дверями, от стад, плотно сбившихся в тумане, от крикливых детей, от ищущих его жандармов.
Он минует перевалы, переходит ледяные мосты, бредет по дну ущелий, ковыляет по осыпям. Ноги скользят, тело катится вниз по камням. Но он поднимается и снова идет, не замедляя шага. Ничто не может его унять, пока он не падает от изнеможения, не лишается чувств на каменном ложе.
Короткая передышка при пробуждении, но ею он обязан отупению, изнуренности. Он не знает, что сделал он, что сделали с ним. У него нет имени. У него вообще ничего нет. Он отрешился от своей беды. Не думает о ней. Не представляет ее себе. Ее образ еще не сложился. Она витает где-то там, далеко-далеко, в Коль-де-Варез. Внезапно она приобретает невыносимую четкость. Элиана и Лиз зарезаны, близнецы повешены. Он вскакивает, издает крик, срывается с места. Он забыл пройденный накануне путь и кидается туда, откуда пришел, или в другую сторону, по первому же склону, который попадается на глаза. И снова безостановочное движение, пока его опять не свалит сон.
Так продолжается месяц, два, четыре. Зиму сменяет весна, но скиталец не замечает этого. С гор низвергаются огромные ледяные пласты, завывают ветры, ходит волнами трава. По стволам и ветвям бежит сок. На безжизненных еще вчера сучках лопаются почки. В норах просыпаются исхудавшие звери. Юные летучие мыши, висящие в пещерах вниз головой, учатся порхать.
Эфраим спотыкается на солнце. Синее небо. Тишина. Запах земли и листвы. Свет – как разлитое в воздухе масло, воздух – поток, низвергающийся в долины.
Он внушает страх, его то и дело задерживают. Как бродягу. Как попрошайку. Как-то вечером он заходит в деревню и минует быстрыми шагами бар, но молодежь его окликает. Он не оглядывается и продолжает шагать. Трое догоняют его, осыпают ударами. Он бы их запросто прибил, если бы пустил в ход свои пудовые кулаки, но он не обороняется.
Однажды утром он уже не в силах подняться. Он лежит на камнях, у горного потока. Кто-то наклоняется над ним, теребит, обращается к нему. Это Арман, тот, кто знает семейные секреты, но не выбалтывает их, извечный доверенный человек Жардров.
На следующий день после бойни у управляющего произошло кровоизлияние в мозг. Теперь он с трудом ходит и говорит одним углом рта.
– Ты можешь встать? – спрашивает он.
Эфраим не отвечает.
Его кладут на носилки, уносят в Коль-де-Варез. Он не шевелится, не протестует. У въезда в деревню он приподнимается на локтях, узнает родные места и колотит себя кулаками по лицу. Арману требуется помощь троих мужчин, чтобы привязать ему руки к туловищу.
Так чудо-ребенок гор возвращается в свою деревню: связанный, лежа на носилках, весь в скверне, обезображенный. Арман занимается им все лето, ухаживает и врачует. В сентябре Эфраим начинает говорить. Он зовет управляющего, берет его за руку, говорит чужим голосом: "В моей жизни случился лишний вечер. Заплатить за это должен я один. Я обязан вспоминать. Я не наложу на себя руки, это было бы слишком просто. Я отдам вам все, что получил от Бьенвеню, кроме одной фермы, которую оставлю Бобетте. Себе я не возьму ничего. Потом я вас покину. Я не вернусь. Не пытайтесь меня задержать. И не ищите".
Арман слушает эти слова. Ему горько их слышать. Он понимает, что судьба над ним насмеялась. И он отвечает: "У меня ничего не было, пока Бьенвеню не подарил мне клочок земли. В тот день я был царем Вселенной. Сегодня я получаю больше, чем мне нужно". Но Эфраим свое решение не меняет. Владения Жардров переходят к управляющему. А тот десять раз на дню повторяет: "Судьба посмеялась надо мной".
Эфраим покинул Коль-де-Варез и шагает через луг Корша. Гремит гроза. Дождь бьет ему в лицо. Перед ним бежит река, в глубинах которой он прежде поселял драконов. Подойдя к серой воде, он видит плот сплавного леса, зацепившийся корнями за берег. Он прыгает на бревна и отправляет их дальше по течению. Теперь река, состоящая из дождевых капель, понесет его на равнину, где играют дети, живут красивые женщины, на столах лежат книги в золотых переплетах, сдаются гостиничные номера, где изуродованный человек может уснуть, никому не назвав своего имени.
Глава 19
Ящерица на щеке
Откуда берутся истории, не дающие нам покоя? Не служит ли им колыбелью страна мертвецов, куда они возвращаются вместе с нами? Сдается мне, всякий рассказ, завлекающий нас в сердцевину ми-, ра, долго путешествовал, прежде чем попасть к нам, и хранит отпечаток краев, путь в которые утерян, но куда нас ведут неведомыми лазейками слова, противные разуму. Нынче, 9 января 1999 года, когда скользящее вниз вечернее солнце озаряет издали конец дня в конце века, пришла пора поведать, как судьба Жана Нарцисса Эфраима Мари Бенито пересеклась с моей…
Я родился в Ниме в 1946 году, за пятнадцать минут до моей сестры Армеллы, для своих Зиты. Неважно, на что я употребил эту четверть часа в роли единственного сына. Вероятнее всего, на рев. Важно, что мы с Зитой были счастливыми наивными близнецами вплоть до того момента, когда наши молодые родители, насладившись в кинотеатре "Люкс" фильмом "Поезд даст три свистка", надумали воспроизвести поцелуй Гарри Купера и Грейс Келли на железнодорожном переезде. После этого наша тетка Элиана (которую мой папаша всегда называл свихнутой) растила нас в своей избушке среди нимских холмов. Можно, думаю, сказать без хвастовства, что полученное нами новое образование все еще меня изумляет и поддерживает. Я приведу примеры, почерпнутые из памяти, которые не уведут меня в сторону от Эфраима, как раз наоборот.
Первым делом вспоминается декабрьский вечер в 1957 году, когда лишний раз проявилось великодушие моей крестной матери. Дело было через несколько недель после начала учебного года. Рождественские каникулы были еще очень далеко, но мы уже о них мечтали – так потерпевший кораблекрушение, забравшись на деревянный обломок, грезит о ярко освещенном лайнере, который его подберет, если он до тех пор сподобится не утонуть. В тот вечер тетя Элиана приготовила фруктовые слоеные пирожные по-провансальски, одно из прославленных местных лакомств. Когда пришло время садиться за стол, Зита сообщила, что в глубине сада, под приморской сосной, спит в пальто прямо на морозе какой-то господин.
– Значит, его сморил сон, – объяснила тетя Элиана, у которой непоколебимый здравый смысл часто граничил с самым бесстрашным вдохновением.
– Конечно, – согласилась Зита уже с полным ртом. – Только он спит с ящерицей на щеке.
Не сказав больше ни слова, тетя доела пирожное, остывавшее у нее на тарелке – у того пирожного как раз подгорел верх, вот она и взяла его себе. Ее улыбчивое лицо, полное оптимизма и складочек, на котором мысли отражались напрямую, как луна в ведре, стало озабоченным, даже серьезным. Таким оно оставалось до десерта – печеных яблок под крем-карамелью. Я бы, несомненно, забыл ту сцену, как множество других сцен, если бы тетя не заявила вдруг, постучав пальцами по столу:
– Поразительная история! Откуда на щеке у спящего ящерица, если в это время года нет никаких ящериц? Наверное, это существо из другого мира, а спящий – направленный к нам посланец оттуда. Убирайте со стола, дети! Почистите зубы, помолитесь и отправляйтесь спать. А я, да пребудут со мной святая Перпетуя и святая Фелисита, пойду туда, куда меня зовет долг.
После этого прощания, вовсе нас не ободрившего, бесстрашная дама причесалась, принарядилась, накрасила губы, набросила на худые плечи накидку, предназначенную для дождливых вечеров, зажгла бумажный фонарик и вышла при его свете в сад. Кажется, я запомнил, что мы с сестрой залезли в одну кровать, клацая зубами, и мучились одинаковыми страшными снами. Но проснувшись наутро и увидев, как крестная наливает нам шоколадный напиток, мы напрочь позабыли свои страхи. Наше двойное нетерпение выразила Зита, крикнувшая:
– Ты его видела?
– Кого? – спросила тетя Элиана, чтобы выиграть время и усилить наше и без того разыгравшееся любопытство.
– Сама знаешь, дорогая тетушка! Ты нарочно нас томишь?
– Ты говоришь о мужчине с ящерицей?
– Конечно!
– Я его не только видела, но и предложила ему переночевать в пристройке за домом. Он поживет у нас. Будьте вежливыми и воспитанными. А тебя, моя маленькая Зита, я покажу на той неделе окулисту. То, что ты приняла за ящерицу на щеке у нашего гостя, – это глубокий шрам. Может быть, когда-нибудь мы узнаем, откуда он у него.
Дядя Жан
Так прохладной октябрьской ночью господин Бенито вошел в нашу жизнь. В первые дни, как я ни старался, мне не удавалось увидеть нашего жильца: наверное, он прогуливался по окрестностям или почивал с закрытой дверью. Пришлось ждать целую неделю, прежде чем я, возвращаясь на велосипеде из лицея, заметил на тропинке его высокую фигуру. Он показался мне очень высоким и костлявым, со страшным лицом, как из пемзы. Прямо людоед, человек-скала! Услышав дребезжание моего велосипеда, он повернулся ко мне спиной и скрылся большими шагами. Его бегство меня вполне устраивало.
Если мне не изменяют воспоминания – хотя почему они должны хранить мне верность, раз я столько раз их предавал? – эта игра в прятки длилась всю осень и часть зимы. Надо сказать, жилище Элианы, ныне уже не существующее, было скромнейшим домишком, плохо отапливаемым, дурно построенным, пятнадцать раз чиненным, зато восемь гектаров пустоши, окружавшие его с трех сторон, позволяли избегать нежелательных встреч. Наш гость так и поступал. Приходилось заключить, что ему противен наш с Зитой вид. Стоило нам откуда-нибудь появиться, он удалялся в противоположную сторону, не произнеся ни слова; если мы делали вид, что направляемся к нему, он ретировался прямо через кустарник и запирался у себя. Но мы все равно видели его несколько раз в зеленой дубраве: то он склонялся над следами ежа, то ковырял камешком землю и пропускал ее струей сквозь пальцы, словно лаская бесконечный локон волос.
Элиана не осуждала повадки гостя, напротив, оправдывала его, говоря, что наш вид напоминает ему, наверное, о каком-то несчастье и что рано или поздно все разъяснится. В ожидании ясности она каждый вечер носила ему поесть, и пока мы ворочались без сна в кроватях, составляла этому ни на что не годному бродяге компанию в пристройке, согретой угольной печуркой, при пятнадцативаттной лампочке, освещавшей только их двоих.
Чем они занимались вдвоем до трех часов ночи? О чем беседовали? Этого мы не знали, но наша крестная возвращалась после этих ночных посиделок преображенная, а с ноября она стала что-то плести о найденном в снегу младенце, о лисьем тявканьи, о волчьем трупе на крюке, о кухарке по имени Лиз, отправившейся умирать в родную деревню, и о некой Лукреции, жившей среди свиней и гусей.
Так, небольшими мазками, день за днем, Элиана знакомила нас с секретами, которые ей доверял мсье Бенито. Теперь мне уже сложно разделить услышанное ею от него от ее собственных добавлений. Живя в тетушкином доме, я часто замечал, внимая ее красочным монологам у печи, что когда ей недоставало частицы головоломки – а какой-то частицы всегда недостает, – она сама ее отливала в жаровне своего воображения. Прирожденная сочинительница, она с удовольствием рассказывала нам с подробностями собственного изготовления, не забывая, боюсь, о декоративных завитках, о лучших годах в жизни человека, которого мы быстро прозвали дядей Жаном. Таким способом мы удивительно быстро постигали историю, географию, естественные науки, наш словарь пополнялся словечками, до сих пор сидящими в памяти: кругляк (бревно), бубенчик (на шее у скотины), отвал (солнечный склон), фуникулер, приворотное зелье… Зита обожала легенду о святом Варезе и рассказ о дротиках Григория. Я грезил о привалах среди льдов и об игре на аккордеоне.
Разве не считается, что в этом иллюзорном мире достаточно переименовать людей, чтобы поменять наши отношения с ними? Мсье Бенито был нелюдимым, обременительным гостем, внушавшим страх. Дядя Жан стал чудаковатым родственником, грубоватым, но преданным. Конечно, он по-прежнему нас сторонился, прятался, даже запирался у себя, когда мы с Зитой занимались велоакробатикой перед его дверями. Но мы знали, что он там, что в случае чего выберется из своей берлоги, чтобы за нас вступиться.
Гонки с препятствиями
Апрельским или майским – уже не помню – днем небесно-голубая машина с передним приводом въехала во владения, ржавые ворота которых Элиана запирала только на ночь. Был четверг, а по четвергам мы в школу не ходили. Зита как раз проложила в дубраве новую трассу для гонок с препятствиями.
– Здесь проживает господин Жан Бенито? – спросил водитель с красным худым лицом и короткими усами щеточкой.
– Не знаю такого! – отрезала Зита, всегда отвечавшая первой, когда вопрос задавали нам двоим.
– А в мэрии нам сказали…
Водитель заглушил мотор и поговорил с пассажиром. Оба вышли из машины и вместе направились в заросли. Второй опирался на палочку. Из правой штанины его брюк – Зита по сей день уверяет, что из левой! – торчал стержень, заканчивавшийся резиновым кружком.
– Возможно, он вам знаком под другим именем? – спросил хромой. – Жардр? Эфраим? Это вам что-то говорит?
– Здесь живет только наша крестная Элиана! – заявила Зита, глядя на меня по-особенному. На языке близнецов этот взгляд означал: не предавай меня, поддержи, будем заодно, и так далее в том же духе.
Во время этого диалога, если это можно так назвать, усатый присел перед моим велосипедом и, насвистывая, стал разглядывать цепь. Его внезапный интерес к моей колеснице мне не очень-то понравился, и я оставался начеку.
– Видно, что ты часто играешь в пыли, – определил он, щуря густые ресницы. – Все шестерни в грязи. Оставишь все как есть – сломаешь переключатель скоростей. Ну-ка, переверни свою технику! Я знаю, что надо сделать.