Переждав несколько минут, я подгребла немного, провела каноэ дальше вдоль стены и нырнула снова, напрягая зрение, не зная, что должна увидеть; отпечаток ладони или фигуру животного, тело хвостатой ящерицы с рогами и плоской мордой, или птицу, или лодку с торчащими веслами, или абстрактный рисунок, круг, луну, или же детски беспомощное, вытянутое и статичное изображение человека. Кончился воздух, я всплыла на поверхность. Здесь нет, может быть, правее или глубже? Я была убеждена, что они где-то здесь, не стал бы он так четко расставлять на карте кресты и цифры безо всякого смысла, незачем, это на него не похоже, он всегда соблюдал свои собственные правила, аксиомы.
В следующее погружение мне показалось, что я вижу словно бы какое-то пятно, какие-то очертания, но я уже перевернулась, чтобы всплыть наверх. Меня начинало мутить, туманилось зрение, я лежала в лодке, а ребра ходили ходуном, надо было сделать перерыв, на полчаса по крайней мере, но я торжествовала; они там, сейчас я их найду. И очертя голову я снова встала на борта и прыгнула.
Бледно-зеленый свет, потом темнота, слой за слоем, глубже, чем в прежние разы, до самого дна; вода как бы загустела, в ней трепетали и проносились взад-вперед огненные точки, красные и синие, желтые и белые, я поняла, что это рыбы, обитательницы глубин, плавники с фосфоресцирующей оторочкой, неоновые пасти. Вот чудесно, что я так далеко забралась, я любовалась рыбами, они проплывали, точно световые узоры перед закрытыми глазами, руки и ноги у меня были невесомые, плавучие; я чуть не забыла про каменную стену и фигуру.
Но вот она, только это был не рисунок, не изображение на камне. Она оказалась подо мной, она подымалась мне навстречу из самых дальних глубин, это было нечто продолговатое и темное, с повисшими конечностями, неясных очертаний, но с глазами, они были открыты, и я знала, что это смерть, мертвое тело.
Я рванулась кверху, ужас выбился у меня изо рта гроздью серебряных пузырьков, боязнь сдавила горло, запертый крик душил. Зеленое днище лодки маячило высоко вверху, вокруг него играли солнечные блики, спасательный буй, путеводный свет.
Но там была не одна лодка, а две, мой челнок раздвоился, или же у меня двоилось в глазах. Рука моя разбила водную гладь и ухватилась за борт, за рукой - голова; из носа текли струи воды, я глотала воздух, в горле и под ложечкой стояли комья, волосы липли, как водоросли, все озеро было омерзительно, наполнено смертью, она липла ко мне. Во втором каноэ сидел Джо. Он проговорил:
- Он мне показал, куда ты поплыла.
Должно быть, он подплыл, когда я только что нырнула, но я не успела его заметить. Я ничего не смогла ему ответить, легкие мои просили воздуха, обессиленные руки едва сумели втянуть тело через борт в лодку.
- Чего это ты тут делаешь? - спросил он.
Я лежала на дне лодки. Я закрыла глаза и хотела, чтобы его не было. Мысленно я снова видела это: сначала у меня мелькнула мысль, что я видела моего утопшего брата, мертвое лицо в ореоле колышущихся волос - образ, сформировавшийся в моей памяти еще до того, как я родилась на свет. Только это не мог быть он, он же, в конце концов, не утонул и находился сейчас совсем в другом месте. Но потом я поняла; я вовсе не брата помнила, брат - это маскировка.
Было так: скрюченное в пробирке существо, глядящее на меня сквозь стекло, как заспиртованная кошка; большие студенистые глаза, плавники вместо рук, рыбьи жабры, я не могла его освободить, оно уже умерло, захлебнулось на воздухе. Оно витало надо мной, когда я очнулась от наркоза, реяло в воздухе, как чаша, как зловещий Грааль, и я подумала: что бы это ни было, часть меня или отдельное существо, но я его убила. Не ребенок, но могло бы стать ребенком, я помешала.
Вода стекала с меня на дно лодки, я лежала в луже. Я тогда пришла в ярость, сбила сосуд со стола, моя жизнь растеклась по полу: стеклянное яйцо и лужа крови, и ничего нельзя было уже сделать.
Это все неправда, я его не видела, они выскребли его в ведро и выплеснули куда полагается, спустили в канализационные трубы к тому времени, когда я пришла в себя. Оно уплыло обратно в океан - я протянула руку, но там ничего не было. Сосуд был логический, чистая логика - останки пленных и разлагающихся существ за стеклом, выделенным из моей головы, ограждение, стена между мной и смертью. И не в больнице, не было даже этого благословения законности, официального оформления. А просто - дом, убогая гостиная с журналами, темно-красная дорожка в коридоре, вьющиеся растения, цветы, лимонный запах мебельной политуры, укромные двери, шепот. Им важно было выставить тебя вон как можно скорее. Будто бы не медсестра, острый запах подмышек, лицо припудрено участием. Идем по коридору, от цветка к цветку, ее преступная рука на моем локте, другой рукой держусь за стену. Кольцо у меня на пальце. Все было вполне реально, такой реальности мне до гроба хватит, я не могла ее принять, этой вивисекции, причиненной мною гибели; мне нужна была другая версия. Я сложила куски, как смогла, склеила, разгладила, кое-что подмазала, залепила, получился коллаж, комбинированный снимок - фальшивая память, как бывают фальшивые паспорта. Но бумажный дом все-таки лучше, чем никакой, в нем почти можно жить, я вот прожила до сих пор.
Сам он не поехал со мной туда - у его детей, у настоящих детей, справлялся день рождения. Но потом он заехал, забрал меня оттуда. День был жаркий, когда мы вышли на солнце, то сначала не могли смотреть. Это была не свадьба, там не было голубей, здание почты, окруженное газоном, находилось в другом конце города, я на этой почте покупала марки; а фонтан с дельфинами и херувимчиком без половины лица - это из лесопромышленного поселка, я его примыслила, чтобы внести что-то от себя.
- Все уже позади, - сказал он. - Тебе лучше?
Я была опустошена, выпотрошена; я пахла солью и йодом, во мне оставили зерно смерти, как семя.
- Тебе холодно, - сказал он. - Ну поехали, надо поскорее доставить тебя домой.
Он разглядывал меня в жарком свете, держа руки на руле, как ни в чем не бывало, оно и лучше. У меня на коленях, прижатые к опустевшему животу, лежали сумка и чемоданчик. Я не могла вернуться домой, я так больше туда и не вернулась, только отправила им открытку.
Они и не узнали никогда про это, не знали, почему я ушла из дома. Я не могла им объяснить, мне не позволяло их целомудрие, опасное целомудрие, отгораживавшее их, как стекло; их искусственный садик, оранжерея. Они не преподавали нам знаний о зле, потому что сами о нем не ведали, как же мне было описать им его? Они были из другой эры, доисторической когда все женились и обзаводились семьями и у всех росли дети в саду, будто подсолнечники, - далеко от нас, как эскимосы или мастодонты.
Я открыла глаза и села, Джо все еще был рядом, он держался за борт моей лодки.
- Тебе что, плохо? - спросил он. Его голос донесся до меня еле слышно, словно чем-то заглушенный.
Он сказал, что я должна, он меня толкнул на это; по его словам выходило, будто все это законно и просто, вроде как бородавку удалить. Он говорил, что это не человек, а всего лишь животное; но я должна бы понять, что нет никакой разницы, оно пряталось во мне, как в норке, а я, вместо того чтобы укрыть его, позволила им его поймать. Могла сказать "нет", но не сказала; и значит, я не лучше их, я тоже убийца. После кровопролития, преступления, он все не мог взять в толк, как это я не хочу его больше видеть. Он недоумевал, обижался, он ожидал признательности, ведь он все для меня сам устроил, благодаря ему я опять в полном порядке, вон как огурчик; другим-то на его месте, говорил он, горя бы мало. С той поры я постоянно носила в себе эту смерть, обрастающую новыми слоями, как опухоль, как черная жемчужина; а признательность, которую я теперь испытывала, была не ему.
Надо было выйти на берег и что-нибудь там оставить; так полагалось - оставить что-то из одежды, вид жертвоприношения. Мне жаль теперь было тех монеток, которые я послушно клала в церкви на блюдо для сбора пожертвований, я так мало получила взамен; давно утратили силу их улыбчивые гравированные Иисусы и те, другие, в виде статуй, застывшие в неловких стилизованных позах; священное троекратное имя низведено до простого ругательства. Только здешние боги, иже суть и на суше и в воде, непризнанные или преданные забвению, давали мне то, в чем я нуждалась, давали в щедрости своей.
Теперь крестики на карте и рисунки обрели окончательный смысл: сначала он, очевидно, просто искал наскальную живопись, выбирал по карте подходящие места, находил, прорисовывал, фотографировал - хобби пенсионера. Но потом они открылись ему. Индейцы не владели тайной спасения, но они знали когда-то места, в которых оно живет, и помечали их мистическими знаками, священные места, где можно познать истину. Не было наскальных изображений на озере Белой Березы, как не было их и здесь, его последние рисунки не скопированы с камня. Он открыл новые места, новых оракулов и рисовал то, что видел сам, как еще раньше видела их я; подлинные видения те, что в конце, когда логика бессильна. Когда это с ним случилось впервые, он, наверно, был страшно испуган, это было как шагнуть в обычную дверь и оказаться в другой галактике - фиолетовые деревья, красные луны, зеленое солнце.
Я взмахнула веслом, и пальцы Джо разжались. Моя лодка устремилась к берегу. Я сунула ноги в кеды, скатала майку в узелок и вышла, привязав чалку к ближнему дереву. И стала подниматься сбоку по крутому склону на самый верх каменной стены, по левую руку деревья, по правую - обрыв; пахло пихтой, кустарник царапал мне голые колени. Там был уступ, я заметила его с воды, на него можно было забросить мою майку; я не знала по имени тех, кому оставляла приношение, но они существовали, они были здесь и обладали силой. Свечи перед статуями, костыли у подножия, цветы в стеклянных банках у придорожных крестов - признательность за исцеление, пусть вымоленное, пусть даже частичное. Что-нибудь из одежды будет лучше, она ближе и необходимее, ведь и они меня одарили щедрее: не какая-то одна рука или глаз, ко мне стали возвращаться, просачиваться в меня чувства, меня всю покалывало, как иголочками, будто онемевшую ногу.
Вот уже можно заглянуть на уступ, он весь зарос ягелем, густо сплетенным в комки, кончики подкрашены солнцем. Совсем близко, рукой можно достать. Я плотно скатала майку и забросила на уступ.
Снизу по склону ломился кто-то грузный, трещали сучья. Я совсем забыла про Джо. Он долез до верха и взял меня за плечи.
- Тебе что, плохо? - спросил он еще раз.
Я не любила его, я была от него далеко, он виделся мне словно сквозь немытое окно или промасленную бумагу; здесь ему было не место. Однако он существовал, он имел право жить. Мне захотелось научить его, как измениться, чтобы добраться туда, где я.
- Нет, - ответила я.
Я прикоснулась ладонью к его локтю. Моя ладонь коснулась его локтя. Ладонь коснулась локтя. Язык расчленяет нас на части, а я хотела цельности.
Он поцеловал меня. Я осталась по эту сторону окна. Когда его голова отодвинулась, я сказала:
- Я тебя не люблю.
Я хотела объяснить, но он, кажется, не услышал, его губы были у меня на плече, а пальцы расстегивали застежку у меня за спиной, потом поползли по бокам, он толкал меня, будто складывал садовый стул, хотел, чтобы я легла на землю.
Я вытянулась внутри себя во весь рост, подо мной топорщились сучки и иголки. В эту минуту я подумала: может быть, для него я тоже дверь туда, как озеро было дверью для меня? В нем сгустился лес, полуденное солнце спряталось за его головой, лица было не видно, солнечные лучи исходили из темной сердцевины, от моей тени. Но покровы раскрылись, и я увидела, что он - человек, он мне не нужен, это кощунство, он тоже убийца, у него за спиной раскиданы глиняные жертвы, изуродованные, погубленные, а он и не подозревает, не ведает о себе, о своем пособничестве смерти.
- Не надо, - сказала я. - Я не хочу.
- Да что с тобой? - спросил он, сердясь. А потом придавил меня к земле, пальцы - наручники, зубы вжимая в губы, наказывая меня, настойчивость его тела - довод в споре. Но я вырвала руку и просунула между ним и собою, надавила ему на горло, он откинул голову.
- Я забеременею, - сказала я. - Сейчас как раз время.
Это была правда, его она остановила: плоть, порождающая новую плоть, - чудо, их всех оно отпугивает.
Он первым догреб до мостков, оставив меня позади, его бешенство влекло лодку мощно, как мотор. Когда я причалила, он уже исчез.
Глава восемнадцатая
В доме никого не было. Он изменился, стал будто просторнее, казалось, я Бог весть как давно в нем не была; та часть меня, которая начала возвращение, еще к нему не привыкла. Я снова вышла наружу, откинула крючок на калитке в загородку и села там на качели, осторожно, не плюхаясь сразу, но веревки держали. Сидела, не отрывая ног от земли, покачиваясь взад-вперед. Валуны, деревья, песочница, в которой я строила домики, галькой выкладывая окна. Птицы тоже были здесь, сойки, синицы; но меня они боялись, неприрученные.
Я покрутила кольцо у себя на левой руке, сувенир, его подарок, - простой золотой ободок, он говорил, что не любит ничего кричащего; с кольцом было проще устраиваться в мотелях, золотой ключик, а в промежутках я носила его на цепочке на шее. Холодные ванные, одна на два смежных номера, кафель студит пятки, идешь, завернутая в чужое полотенце, - в резиновые времена, когда предохранялись. Он клал часы на тумбочках так, чтобы видеть время, чтобы, не дай Бог, не опоздать.
Я для него могла быть кем угодно, но он для меня был уникальным, первым, здесь я проходила обучение. Я боготворила его, юная возлюбленная, идолопоклонница, я сберегала все написанное его рукой, как святые чудотворные реликвии, писем он не писал, в моем распоряжении были только критические разборы моих рисунков, красным карандашом на отдельном листочке, подколотом канцелярской скрепкой. Ставил он мне все больше "уды", он был идеалистом и не хотел, чтобы наши "отношения", как он это называл, влияли на его эстетические оценки. Он хотел, чтобы наши "отношения" вообще ни на что не влияли, они должны были быть сами по себе, а жизнь - сама по себе. Диплом в рамочке на стене - свидетельство того, что он еще молод.
Но он говорил, что любит меня, это правда; это я не присочинила. Говорил в ту ночь, когда я заперлась в ванной и пустила воду, а он плакал за дверью. Когда я сдалась в конце концов и вышла, он показал мне фотоснимки своей жены и детей, его аргументы, его семейство, чучела на пьедесталах, у них и имена были, он сказал, что я должна проявить зрелость.
Я услышала словно бы вой бормашины, тонкий писк приближающейся моторки; опять какие-то американцы; я слезла с качелей и спустилась на несколько ступенек к воде, где меня не будет видно за деревьями. Они сбросили обороты и по широкой дуге завернули в наш залив. Я пригнулась, замерла и жду. Сначала думала, что они пристанут, но они только глазели, разведывали, обсуждали план нападения и захвата. Указывали на дом, переговаривались, посверкивали биноклями. А потом опять набрали скорость и умчались к утесу, обители богов. Напрасно, они ничего не поймают, им не позволено. Им и приближаться туда опасно, они ведь не знают о существовании тайных сил и могут причинить себе вред, один ложный жест, бросок железного крючка в заповедные воды - и все займется, как от электричества или от гранаты. Я выжила, потому что со мной был талисман, отец оставил мне путеводные знаки, человеко-зверей и лабиринт чисел.
Мать тоже, по справедливости, должна была бы мне что-нибудь оставить, завещать. Его наследство сложное, запутанное, а ее было бы простым, как человеческая ладонь, последний штрих. Я - пока еще не совсем я, мне еще причитается дар и от него, и от нее.
Я собралась было идти искать, но увидела Дэвида, трусившего по дорожке из отхожего домика.
- Эй, - окликнул он меня. - Анну не видела?
- Нет, - ответила я.
Теперь, если вернуться в дом или в огород, он увяжется за мной и будет разговаривать. Я встала, спустилась по ступенькам вниз и, нырнув в высокую траву, ступила на лесную дорожку.
Зеленая прохлада, вокруг - деревья, совсем молодые деревья и пни в черной угольной коросте, изуродованные и облезшие, - следы былой катастрофы. Взгляд проникает вперед и по обе стороны, выхватывая предметы; имена их гаснут, а вид и назначение остаются, животные без существительных понимают, что съедобно, а что нет. Шесть листков и три листка - корень у этой травки хрусткий. Белые стебли, изогнутые, как знак вопроса, по-рыбьи отсвечивают в полутьме, трупное растение, несъедобное. Желтые древесные грибы, будто растопыренные пальцы, безымянные, всех их по названиям я никогда не могла упомнить; а чуть поодаль - настоящий гриб, шляпка, бахрома на ножке, белые как мел пластины и имя: ангел смерти, смертельный яд. Под ним - невидимая часть, тонкая нитяная подземная сеть, а это - всего лишь расцветший на ней мясистый цветок, недолговечный, как сосулька, льдистый нарост; завтра он растает, а корни останутся. Если бы наши тела обитали под землей, а наружу сквозь лиственный перегной высовывались одни волосы, тоже можно было подумать, что мы - всего только эти растительные нити.
Для того-то и изобрели гробы и прячут в них мертвых, стараются сохранять, грим накладывают - не хотят, чтобы они развеялись по миру и стали еще чем-то. Камень, на котором выбиты имя и дата, давит на них сверху. Ей бы очень не понравился тот ящик, ее бы воля, она бы из него постаралась выбраться. Я должна была выкрасть ее из палаты, привезти сюда и отпустить одну в лес, она бы так и так умерла, но быстрее и сознательнее, не то что у них в стеклянной коробке.
Гриб вырос из земли - чистая радость, чистая смерть, ослепительно белый, как снег.
Сзади зашуршали сухие листья; он выследил меня и явился сюда.
- Что делаешь? - спросил он.
Я не обернулась и ничего не сказала, но он и не ждал ответа, он подошел, сел рядом и спросил:
- Это что у тебя?
Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы произнести ответ, английские слова ощущались на языке как привозные, как иностранные; будто бы велись одновременно, перебивая друг друга, два отдельных разговора.
- Гриб, - выговорила я. Этого было мало, ему нужно конкретное название, имя. Рот мой напрягся, как у заики, и выскочила латынь: - Amanita.
- Шик, - похвалил он, гриб его не заинтересовал. Я мысленно приказала ему встать и уйти, но он не ушел; посидев немного так, он положил ладонь мне на колено.
- Ну? - спросил он.
Я посмотрела ему в лицо. Он улыбался, как добрый дядюшка; в голове у него зрел план и морщил кожу на лбу. Я скинула его руку, но он положил ее снова.
- Так как? - спросил он. - Ты ведь хотела, чтобы я за тобой пошел.
Он давил на мое колено и отнимал мою силу, она уйдет, и я опять распадусь, ложь вернет свои права.
- Пожалуйста, не надо, - попросила я.
- Но-но, без этого, - сказал он. - Ты девчонка смачная, дело знаешь и не замужем.