Я откидываю одеяло и спускаю ноги на пол, тоже своего рода подвиг: здесь даже в разгар лета ночи холодные. Спешу одеться как можно скорее и выхожу растапливать печь. В большой комнате перед кривым пожелтевшим зеркалом босая, в нейлоновой ночной рубашке стоит Анна. Рядом на кухонном столе - косметическая сумочка на молнии; Анна накладывает грим. А ведь правда, я ни разу не видела ее ненакрашенной; без розового румянца и скошенных, оттененных глаз лицо у нее оказывается на удивление поблекшим, как у видавшего виды пупса, настоящее ее лицо - это то, которое она рисует. Кожа на ее обнаженных руках вся в пупырышках.
- Здесь это необязательно, - говорю я ей. - Здесь некому на тебя смотреть.
Те же слова мне в четырнадцать лет один раз сказала мама, огорченно глядя, как я мажу себе губы густо-оранжевой помадой "Танго танджерин". Я ей объяснила, что это для практики.
Анна отвечает шепотом:
- Он не любит, когда я не накрашена. - А потом, противореча самой себе: - Он не знает, что я крашусь.
Подумать только, на какие хитрости ей приходится идти - или это самоотверженность? Каждое утро вылезать тихонечко из постели, пока муж еще не проснулся, а вечером ложиться, только когда уже погашен свет. Возможно, Дэвид благородно притворяется, но она так ловко себя ретуширует и размалевывает - вполне может быть, что он и вправду не догадывается.
Пока плита нагревается, я выхожу - сначала по дорожке в маленький домик, потом обратно и вниз к озеру, обмыть ладони и лицо. Потом иду к нашему холодильнику - это металлический мусорный бачок, врытый доверху в землю, с плотно завинчивающейся - от енотов - крышкой, да еще сверху тяжелая доска. Когда к нам раз в году приезжали на полицейском катере инспектора охотнадзора, они не верили, что мы обходимся без электрического холодильника, и переворачивали все вверх дном - искали, не прячем ли мы незаконный улов.
Лезу за яйцами; бекон хранится под домом в ящике из проволочной сетки - продувает, а мухам и мышам не достать. У старых поселенцев этим же целям служили погреб и коптильня, отец вносил усовершенствования в общепринятые схемы.
Приволакиваю продукты в дом и принимаюсь готовить завтрак. Джо и Дэвид уже встали. Джо сидит на лавке у стены, лицо у него заспанное. Дэвид разглядывает в зеркало свой подбородок.
- Могу подогреть воды, если хочешь побриться, - предлагаю я, но его отражение ухмыляется, он трясет головой.
- Да ну, я лучше отпущу себе симпатичную бороденку.
- И не думай даже, - говорит Анна. - Я не люблю, когда он целует меня бородатый, похоже на… - Она употребляет неприличное слово и сразу же прикрывает рот рукой, будто сама же испугалась. - Ужас, что я говорю, да?
- Грязный у тебя язык, женщина, - произносит Дэвид. - Она вообще некультурная и грубая.
- Конечно. Всегда такая была.
Короткий дивертисмент, публика - мы с Джо, но Джо все еще где-то внутри себя, где он обычно прячется, а я стою у плиты и обжариваю бекон, мне недосуг ими любоваться, поэтому они заканчивают представление.
Я опускаюсь на корточки и открываю заслонку, чтобы поджарить тосты на углях. Неприличных слов больше не существует, они все нейтрализовались и превратились в обыкновенные части речи; но я помню свое чувство смущения и недоумения, когда узнала, что есть слова грязные, а остальные негрязные. Французские ругательства все взяты из религии, во всяком языке самые неприличные слова первоначально обозначали то, чего люди больше всего боятся, в английском это - тело, оно внушает еще больший страх, чем Бог. Можно также сказать: "Господи Иисусе" - и выразить этим злобу или отвращение. О религии я узнала так, как большинство детей в то время узнавали о сексе: не в подворотне, а на посыпанном песочком школьном дворе во время зимних занятий. Они собирались кучками, держались за руки в варежках и шептались. Меня страшно напугал их рассказ о том, что на небе находится мертвый человек, который следит за каждым моим поступком, и я им в отместку за это объяснила, откуда берутся дети. Матери некоторых звонили моей и жаловались, но, по-моему, я была потрясена гораздо больше, чем они: они-то мне не поверили, а я их слова приняла на веру.
Тосты готовы, бекон тоже; я раскладываю его по тарелкам, а вытопленный жир сливаю в огонь и отдергиваю руку от языка вспыхнувшего пламени.
После завтрака Дэвид спрашивает:
- Какая повестка дня?
Я объясняю, что хочу пройти по тропе, которая тянется на полмили вдоль берега; отец мог отправиться по ней за дровами. Имелась еще и другая тропа, она уходила в глубь острова почти до самого болота, но она была тайная и принадлежала брату, теперь ее, наверно, уже не различишь.
Уплыть с острова он не мог: обе лодки стоят в сарае, а алюминиевая моторка на цепи, примкнута на замок к стволу дерева, у мостков, и оба бензиновых бака пусты.
- Он может быть либо на острове, либо в озере, больше негде, - говорю я.
А сама мысленно противоречу себе: кто-то мог за ним заехать сюда и переправить в деревню на другом конце озера - самый верный способ исчезнуть; может быть, его еще с осени здесь нет.
Но это все пустые домыслы; не редкость, что люди пропадают в лесах, это случается постоянно. Одна маленькая оплошность: отошел зимой слишком далеко от дома, пурга здесь поднимается внезапно, или ногу подвернул, не можешь ступить, весной мошка с тобой разделается, она забирается под одежду - и за один день человек, весь в крови, впадает в беспамятство. Только я не могу допустить такой мысли, отец слишком много всего знал и был слишком осторожен.
Я даю Дэвиду мачете, большой нож, неизвестно, в каком состоянии окажется тропа, может быть, придется прорубаться; Джо несет топор. Перед выходом я густо опрыскиваю им лодыжки и запястья жидкостью от кровососов, и себе тоже. Когда-то я была к ним нечувствительна, выработался иммунитет; но теперь я его утратила, на ногах и на теле с вечера вздулись пупырышки и чешутся. Любовь на севере: поцелуй и шлепок.
Пасмурно, повисли низкие тучи, тянет слабый юго-восточный ветер, вот-вот хлынет дождь, а может, обойдет стороной, погода здесь - карманами, как нефтяные месторождения. Тропа ведет между забором и берегом, трава и плети дикой малины - по шею, проходим компостную кучу и место, где сжигали мусор. Надо было порыться, посмотреть, насколько давняя там зола. Есть еще яма, куда сбрасывали и засыпали обгорелые сплющенные консервные жестянки, их можно было раскопать. Мой отец - как бы предмет археологических изысканий.
Тропа сворачивает в лес, поначалу она вполне проходима, хотя встречаются гигантские, низко спиленные пни - все, что осталось от деревьев, которые росли здесь до того, как начался лесосплав. Такими огромными деревья не будут больше никогда, их убивают, как только они обретают ценность, большие деревья теперь редкость, вроде китов.
Лес становится гуще, ищу глазами зарубки на стволах; они еще видны, хотя прошло четырнадцать лет; вокруг ран образовались наплывы древесины, это шрамы.
Начинается подъем; и снова меня настигает мой муж, он специалист по таким мимолетным появлениям, воспоминаниям в рамочке. Четкий и ясный образ на фоне белой стены. Он выводит на ней свои инициалы с изящными росчерками, показывает мне, как это делается, шрифты - один из предметов, которые он преподавал. Там есть и другие вензеля, но его самый крупный, он оставляет свою мету. Когда и где это было, точно не помню; в большом городе, до нашей женитьбы; я стою рядом, прислонясь к стене, и любуюсь тем, как зимнее солнце высветило его скулу и чеканный профиль, благородный, орлиный, будто на римской монете, тогда еще все, что он ни делал, было совершенством. Рука в кожаной перчатке. Он говорил, что любит меня, магическое слово, которое должно было освятить все вокруг; никогда больше этому слову не поверю.
Горечь, с какой я о нем вспоминаю, удивляет меня; "виноватой стороной" ведь была я, это я от него ушла, он мне ничего не сделал. Он хотел ребенка, это нормально, хотел, чтобы мы были мужем и женой.
Утром, когда мы мыли посуду, я решила справиться у Анны. Она вытирала тарелки и напевала обрывки из рок-песенки "Целые горы сластей".
- Как вам это удается? - спросила я.
Она перестала петь.
- Что именно?
- Жить вместе. Оставаться в браке.
Она взглянула на меня быстро, словно бы с подозрением.
- Мы рассказываем друг другу анекдоты.
- Нет, правда, - не отставала я. Если есть какой-то особый секрет, я хотела его узнать.
И тогда она мне много чего наговорила, вернее, не мне, а в невидимый микрофон, словно бы подвешенный у нее над головой; люди, когда дают советы, начинают говорить эдакими особенными радиоголосами. Она сказала, что нужна безоглядность, эмоциональный контакт, это все равно как летишь с горы на лыжах, наперед не знаешь, что тебя ждет, просто отпускаешь - и вниз очертя голову. Что отпускаешь-то? - хотелось мне у нее спросить, я ее слова примеряла на себя. Может, у меня потому и не вышло ничего, я не знала, что именно надо отпустить. Для меня это было скорее не спуск с горы, а прыжок с обрыва. Именно такое было у меня чувство все время, пока я была замужем, - будто я в воздухе, и лечу вниз, и меня ждет удар о землю.
- А у тебя как было? Почему не получилось? - спросила Анна.
- Не знаю, - сказала я, - наверно, слишком молода была.
Она сочувственно кивнула.
- Повезло еще, что детей нет.
- Да, - согласилась я. Сама она бездетная, иначе бы она так не сказала. Я не рассказывала ей о малыше, я и Джо не рассказывала, незачем. Самостоятельно он не догадается - ни в столе, ни в бумажнике у меня нет фотографий, где дитя изображено в кроватке, или на фоне окна, или за прутиками манежа, так что Джо не сможет на них случайно наткнуться, чтобы потом изображать удивление, недовольство или печаль. Я должна жить так, как будто бы его нет, потому что для меня он и не существует, его отняли у меня, увезли, депортировали. Кусок моей жизни, откромсанный, как сиамский близнец. Моя собственная плоть, объявленная недействительной. Праволишенная. Умалишенная. Я не должна этого помнить.
Тропа теперь круче забирает вверх и петляет между больших валунов, торчащих из земли, - их сюда занес и оставил ледник, они обомшелые, поросли папоротником - климат влажный. Смотрю под ноги, и в памяти всплывают названия: зимолюбка, дикая мята, огуречный корень; когда-то я могла перечислить все здешние растения, пригодные в пищу. Я штудировала руководства по выживанию в условиях дикой природы: "Как не погибнуть в лесу", "Следы и меты диких зверей", "Лес зимой" - в том возрасте, когда городские девочки зачитываются журнальными повестями про любовь с продолжением; я только тогда и осознала, что действительно могу заблудиться. Вспоминаются общие правила: всегда имей при себе спички, если не хочешь погибнуть с голоду; попав в пургу, заройся в снег; не бери грибов, которых не знаешь; самое главное - руки и ноги, отморозишь - пропал. Ненужные знания; больше пользы принесло бы, я думаю, даже назидательное журнальное чтиво про барышень, которые за недостаток стойкости расплачиваются рождением монголоидных младенцев и переломами позвоночника, матери их умирают, а главных героев захватывают заложниками их добрые друзья.
Дальше - вниз, по заболоченному краю далеко вдающегося в сушу залива, здесь кедры, тростник, голубые ирисы, жижа из-под подошв. Иду медленно, высматривая в грязи отпечатки ног. Ничего, только олений след, никаких признаков человека, по-видимому, Поль и поисковая партия так далеко не заходили. Комары почуяли нас и вьются над головами; Джо чертыхается потихоньку, Дэвид - в полный голос, сзади доносятся шлепки, это Анна, она идет последней.
Сворачиваем в глубь острова, здесь непроходимые заросли, тропу завесили спутанные ветки, орешник и американский клен, чернолесье. За два фута ничего не видно, сплошная стена, зеленая, серо-зеленая, буро-зеленая. Нигде ни сломанного, ни погнутого сучка, если он проходил здесь, то не напролом, а каким-то чудом просочился, не оставляя следов. Я сторонюсь, и Дэвид начинает рубить заросли большим ножом, но делает это плохо; не режет, а только кромсает.
Дальше поперек тропы - упавшее дерево. В падении оно увлекло с собой несколько молодых топольков, они так и лежат, переплетясь, как затор на лесосплаве.
- По-моему, здесь никто не проходил, - говорю я.
А Джо говорит:
- Пошли дальше, не задерживайся.
Он раздражен, это чувствуется. Заглядываю в чащу, не прорублена ли в обход бурелома новая тропа, но ничего похожего не видно, вернее, наоборот - каждый просвет между двумя стволами кажется мне похожим на начало новой тропы.
Дэвид ковыряет мертвый ствол ножом, крошит кору. Джо садится на землю, тяжело дышит, слишком он городской, и мошка его донимает, он чешет сзади шею и руки с тыльной стороны.
- Ладно, будем считать, что все, - говорю я, потому что, кроме меня, некому объявить о капитуляции.
- Слава Богу, - обрадовалась Анна. - А то они меня живьем сожрали.
Поворачиваем назад. Не исключено, что он все-таки где-то здесь, но я понимаю, что обыскать остров нам не под силу, это добрых две мили в длину. Понадобилось бы человек двадцать-тридцать, не меньше, чтобы разойтись цепью и прочесать лес, но даже и тогда можно его пропустить, живого или мертвого, жертву несчастного случая, самоубийства или убийства. Если же по каким-то неизвестным соображениям он избрал это отсутствие сознательно и нарочно прячется, его никогда не найти, здесь такая местность, что проще простого пропустить ищущих вперед и преспокойно двигаться за ними следом на каком-то расстоянии, останавливаться, когда они остановятся, и все время держать их в поле зрения, так что, в какую бы сторону они ни повернули, ты всегда сможешь оставаться у них за спиной. Так бы сделала я.
Идем сквозь зеленый свет, шаги глохнут на влажной лесной подстилке. Теперь все наоборот: я шагаю позади всех. И каждую минуту посматриваю то вправо, то влево, ищу на земле следов, признаков человека - пуговицу, гильзу, брошенную бумажку.
Когда мы были маленькие, он иногда играл с нами по вечерам после ужина в прятки, это было совсем не то, что прятаться в доме, тут безграничное пространство, и, даже если знаешь, за каким деревом он стоит, все равно оставался страх, что крикнешь: "Чур выходи!" - а это окажется кто-то совсем другой.
Глава шестая
Больше с меня спросу нет, я все, что могла, проверила, осмотрела и теперь имею право на незнание. Надо, наверно, обратиться к властям, заполнить какие-то бланки, просить о помощи, как полагается при несчастных случаях. Только это все равно что искать колечко в прибрежном песке или в снегу - тщетные старания. От меня теперь требуется одно: ждать, завтра Эванс перевезет нас в деревню, и оттуда мы вернемся в город и обратно в сегодняшний день. Я выполнила все, за чем приехала, и оставаться здесь не хочу, я хочу туда, где есть электричество и разные способы отвлечься. Я к ним уже привыкла, заполнять время без этого для меня - целая проблема.
Они по-своему стараются справиться со скукой. Джо и Дэвид уплыли на каноэ; надо было на них надеть спасательные жилеты: ни тот ни другой не умеют править и все время перекладывают весло с борта на борт. Я вижу в переднее окно, как они копошатся на озере, а в боковое окно мне видна Анна, полускрытая за деревьями, - она лежит на животе в бикини и темных очках и читает детектив; хотя, по-моему, ей должно быть холодно; небо немного расчистилось, но стоит на солнце наплыть облаку, и зной сразу как отключается.
Если бы не бикини и не цвет волос, она вполне могла бы сойти за меня в шестнадцать лет, скучающую на берегу вдали от большого города и от знакомого мальчика, которого я там себе завела, чем доказала свою нормальность; я даже носила его кольцо - оно было велико на палец, и я повесила его на цепочке вокруг шеи, как распятие или военный орден. Джо и Дэвида на расстоянии, скрадывающем их лица и неуклюжесть, можно было бы принять за отца и брата. Тогда для меня остается только роль мамы; спрашивается, что она делала днем, в промежутке между обедом и ужином? Иногда относила хлебные крошки и зернышки в птичью кормушку и ждала соек, стоя недвижно, как дерево; или полола огород; но бывали дни, когда она просто-напросто исчезала, уходила одна в лесную глушь. Нет, невозможно быть такой, как моя мать, для этого понадобилось бы сделать скачок во времени, она не то на десять тысяч лет отставала от других, не то на пятьдесят лет всех опережала.
Стою перед зеркалом и расчесываю волосы, тяну время, но потом все-таки обращаюсь к своей работе, к своей мертвой зоне, неожиданно состоявшейся карьере, у меня ведь и в мыслях не было добиваться успеха, я просто хотела найти что-нибудь, что годилось на продажу. Я до сих пор испытываю неловкость, не знаю, как одеться, отправляясь на деловые свидания, моя карьера висит на мне, словно что-то чужеродное, акваланг или искусственная нога. Правда, у меня есть титул, звание, это облегчает дело, я так называемый коммерческий художник, или, в более ответственных случаях, иллюстратор. Делаю плакаты, обложки, немного рекламы, оформляю журналы, а иногда, по договору, иллюстрирую, как теперь, какую-нибудь книгу. Одно время я собиралась стать настоящим художником, а он считал, что это очень мило, но неправильно, надо, он говорил, учиться тому, от чего может выйти польза, а мало-мальски выдающихся женщин-художников история не знает. Это было до того, как мы поженились, я тогда еще прислушивалась к его словам и поступила на дизайн, стала заниматься узорами для текстиля. Но он прав, их действительно история не знает.
Это уже пятая моя книга; первой было пособие по подбору кадров, молодые люди с блаженными улыбками дебилов, разнесенные по графам своих горячо любимых профессий: программисты, сварщики, секретари, лаборанты. Рисунки пером и несколько диаграмм. Остальные - детские книжки, и эта тоже: "Сказки Квебека", перевод с французского. Не моя область, но мне нужны деньги. Экземпляр рукописи лежит у меня уже три недели, но не готово еще ни одной иллюстрации. Обычно я работаю много быстрее. Истории эти совсем не такие, как я думала, больше похожи на немецкие волшебные сказки, только без раскаленных железных башмаков и без гробов в медных заклепках, - интересно, по чьей милости: автора, переводчика или редактора. Возможно, мистера Персиваля, редактора, он человек осторожный и старается избегать всего, что определяет словом "неприятное". Мы с ним как-то поцапались, он сказал, что один мой рисунок получился слишком страшным, а я возразила, что дети любят страшное. "Но ведь книги покупают не дети, - заметил он, - а родители". И я пошла на уступки; теперь я уступаю еще до того, как берусь за работу, это экономит время. Я усвоила, какие рисунки ему нравятся: элегантные, стилизованные, ярко раскрашенные, похожие на пирожные с глазурью. Это мне нетрудно, я умею работать под кого и под что угодно - под Уолта Диснея, под викторианскую сепию, могу и немецкие сладенькие мордочки, и эрзац-эскимосские поделки для внутреннего рынка. Но, конечно, мне больше нравятся вещи, которыми можно заинтересовать также и английских или американских издателей.