Я взял флакон с пульверизатором и начал в шутку опрыскивать ее куда попало, а она отбивалась и кричала, что я выжгу ей глаза. В эту минуту на пороге показался Раймондо. Он проговорил строго:
- Развлекаетесь? Прекрасно, - и, не взглянув на нас, вошел в комнату.
Сангина встала со стула, пробормотав какое-то извинение; я поставил флакон на место. Раймондо сказал:
- Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда к нам в парикмахерскую заходят женщины… К тому же пульверизатор у нас только для клиентов.
Сантина сделала недовольную гримаску:
- Синьор Раймондо, я не знала, что вы такой злой, - и ушла, не очень, впрочем, торопясь.
Я заметил, как Раймондо посмотрел ей вслед долгим, таким глубоким взглядом, и это пришлось мне очень не по нутру, так как я понял, что Сантина нравится ему, и вдруг, по тому, как она ответила на этот взгляд, мне стало ясно, что и он ей тоже нравится. Я сказал сердито:
- На себя, небось, фиалку льешь, а для девушки несколько капелек одеколона пожалел. Она хоть развлекла меня немножко, пока я тут подыхал со скуки. К себе ты, видно, подходишь с одной меркой, а к людям с другой.
Раймондо ничего не ответил и ушел в заднюю комнату снять пиджак. Так началась вторая половина дня.
Прошло часа два в полной тишине. Солнце сильно припекало. Раймондо вначале соснул часок, откинув назад голову и открыв рот, и при этом храпел со страшной силой, даже весь побагровел. Потом это свинское хрюканье внезапно смолкло, Раймондо проснулся и битых полчаса развлекался тем, что подстригал себе волосы в носу и в ушах; в конце концов, не зная, что бы еще такое придумать, он предложил побрить меня. Когда он брил меня, я огорчался еще больше, чем когда я брил его. В самом деле, если я, мастер, побрею его - это еще куда ни шло; но чтобы он, хозяин парикмахерской, брил меня - это уж, простите, означало, что мы с ним просто два неудачника и ни одна собака в нас не нуждается. Однако, так как я тоже не знал, куда деваться от скуки, я согласился. Он уже побрил мне одну щеку и принялся было за другую, когда с улицы, представьте, снова послышался голос Сантины:
- Можно?
Мы обернулись - я с одной намыленной щекой, Раймондо с поднятой в воздух бритвой; Сантина, с этакой кокетливой улыбочкой поставив одну ножку на порог и подпирая бедром большую корзину, полную мокрого белья, смотрела на нас. Она сказала:
- Простите, я так подумала, что у вас, верно, в эту пору клиентов нет, так, может, думаю, синьор Раймондо согласится помочь мне отнести эту корзину белья на террасу… Ведь сеньор Раймондо такой сильный… Простите, если побеспокоила.
И что ж вы думаете делает Раймондо? Кладет бритву, говорит мне:
- Серафино, вторую щеку ты уж сам побрей, - быстро сбрасывает халат и… шасть на улицу вместе с Сангиной.
Я и опомниться не успел, как они уже исчезли в воротах дома напротив, смеясь и перебрасываясь шуточками.
Тогда я не спеша, поскольку знал, что времени у меня будет вполне достаточно, кончил бриться, умылся, вытерся, а потом приказал Паолино:
- Иди домой, скажи моей сестре Джузеппине, чтобы она сейчас же пришла сюда… Беги бегом.
Вскоре пришла Джузеппина, испуганная, совсем запыхавшись. Когда я увидел ее, бедняжку, такую нескладную, кривобокую, с этим багровым родимым пятном на щеке, без которого бы верно не было нашей парикмахерской, открытой на ее деньги, - мне стало ее так жалко, что я решил было ничего ей не говорить. Но, во-первых, было уже слишком поздно, а во-вторых, я все-таки хотел отомстить Раймондо. И я сказал сестре:
- Ты не пугайся, ничего такого не случилось… Только Раймондо вот пошел в дом напротив, помогать дочке привратника вешать белье на террасе.
Она сказала:
- Бедная я, бедная… Ну, сейчас я ему покажу! - и сразу же пошла через улицу к воротам дома напротив.
Я снял халат, надел пиджак и опустил железную штору. Но прежде чем уйти, я повесил на дверь табличку, которую мы случайно прихватили вместе с умывальниками из другой парикмахерской; на ней было напечатано: "Закрыто по случаю семейного траура".
Хулиган поневоле
Перевод Р. Хлодовского
Я ударил его ножом непроизвольно, можно сказать - нечаянно. Джино увернулся, а я, не помня себя от страха, удрал домой. Там меня и арестовали. Но когда через несколько месяцев я вышел из тюрьмы, то заметил, что все смотрят на меня с восхищением, особенно в баре на виа Сан-Франческо а Рипа, где собираются тибрские лодочники. Прежде никто не обращал на меня внимания, а теперь передо мной прямо-таки распластывались. Парни наперебой набивались мне в друзья, угощали вином, заставляли рассказывать, как все случилось, расспрашивали, по-прежнему ли я зол на Джино или уже простил его. В конце концов я возгордился и сам поверил в то, что я отчаянный хулиган, из тех, кому все нипочем и кто за здорово живешь любому набьет морду. И когда мои новые дружки из бара шепнули мне, что в мое отсутствие Серафино завел шашни с Сестилией, я увидел, что все смотрят на меня, словно спрашивая: "Что теперь будет?" Не подумав, я брякнул:
- Известно, когда кошки дома нет, у мышей праздник. Но теперь я наведу порядок.
И только тогда сообразил, что взял на себя обязательство, выполнить которое не смогу. Я сказал: обязательство, выполнить которое не смогу. Объясню почему. Во-первых, Серафино был раза в два выше и толще меня; правда, он не казался слишком уж смелым парнем - он был весь какой-то дряблый, как мешок с тряпьем; бедра у него были очень широкие, плечи покатые, а на гладком бабьем лице не пробивалось ни единого волоска; но все же это был здоровенный парень, и я побаивался его. А во-вторых, я не так уж страстно любил Сестилию, во всяком случае не настолько, чтобы пойти из-за нее на каторгу. Она нравилась мне, это верно, но в меру. По правде говоря, я спокойно мог бы уступить ее Серафино. Просто-напросто я расхвастался. Я видел, что все меня теперь считают отчаянным хулиганом, и у меня не хватало духа заставить приятелей разочароваться во мне. И действительно, едва я заявил, что "наведу порядок", как все они поспешили ко мне со своими советами, предлагали свою помощь. Вскоре мы разработали план действий. Надо сказать, что Серафино давно должен был бы жениться на гладильщице Джулии. Было решено, что Серафино, Джулия, Сестилия, я и ребята из бара соберемся в остерии у ворот Сан-Панкрацио и отпразднуем мое освобождение. Там, выбрав удобный момент, я брошусь с ножом на Серафино и потребую, чтобы он оставил в покое Сестилию и женился как можно скорее на Джулии. Кажется, вся эта идея принадлежала брату Джулии, он кипятился больше всех. Но и все остальные, кто в большей, кто в меньшей степени, тоже имели зуб на Серафино, потому что, как они заявляли, он вел себя не по-товарищески.
Если бы мне предложили что-нибудь подобное шесть месяцев назад, я ответил бы: "Вы с ума сошли… Как это я могу припугнуть Серафино?.. И зачем? Из-за Сестилии?" Но теперь я стал совсем другим человеком. Я был отчаянным хулиганом, я был влюблен в Сестилию - отступать было невозможно. Я напыжился и, расправляя плечи, сказал:
- Предоставьте действовать мне…
Я сказал это так решительно, что какой-то более благоразумный парень счел нужным предостеречь меня:
- Но ты, того, не зарывайся. Ты должен лишь припугнуть его… И смотри не зарежь его до смерти,
- Предоставьте действовать мне, - повторил я.
В назначенный вечер мы отправились в остерию у ворот Сан-Панкрацио: Серафино, Джулия, Сестилия, Маурицио по прозвищу "дядя", брат Джулии Федерико, два брата Помпеи, Террибили, который принес с собой аккордеон, и я. План наш был всем известен: ребятам из бара потому, что мы вместе его разработали, Джулии и Сестилии потому, что их заранее предупредили. Даже Серафино, по-видимому, что-то подозревал. Он шел с нами очень неохотно и всю дорогу молчал. Сестилия и я ни разу не взглянули друг на друга. Мы держались холодно, как чужие. Но преисполненная радужных надежд, Джулия все время прижималась к Серафино. Она не переставая смеялась, как лошадь, обнажая десны. Остальные болтали и шутили, правда, немного принужденно, потому что в воздухе пахло грозой. Я же ужасно трусил. Время от времени я посматривал на Сестилию, надеясь, что вспыхнувшая ревность сделает меня храбрее. И не то чтобы она мне не нравилась, нет, у нее стройная фигурка, царственная походка, черные, обрамлявшие лицо локоны, большие темные глаза, злой рот. Она нравилась мне, но идти из-за нее на каторгу - это совсем другое дело. Я готов был крикнуть Серафино: "Забирай ее, если хочешь, и покончим с этим". Но это говорил во мне прежний Луиджи, Луиджи до ссоры с Джино. А новому Луиджи надо было схватиться за нож и отомстить.
Остерия находилась в начале виа Аурелиа, как раз против стены. Мы сели за столик на террасе и заказали вина и кренделей. Ребята из бара, подвыпив, начали шумно веселиться. Они болтали, пили, кидались кренделями, пели. Террибили заиграл на аккордеоне. Так как обе девушки не захотели танцевать, ребята стали отплясывать самбу друг с другом. Если бы я не трусил, мне тоже, наверное, было бы весело. Стоило только посмотреть, как они плясали один изображал даму, при этом он вихлял бедрами и делал всякие ужимки, а другой, тот, кто изображал кавалера, хватал партнера за талию, приподнимал, кружил в воздухе, а потом швырял на землю. Все хохотали до упаду. Не смеялись только Серафино и я.
Серафино снял пиджак и остался в белой рубашке с короткими рукавами. Я увидел, что руки у него смуглые и пухлые, как у женщины, и подумал, что одного удара такой ручищи достаточно, чтобы уложить меня на месте. При одной мысли об этом у меня тоскливо засосало под ложечкой, и, обозлившись, я шепнул Сестилии:
- Мы еще поговорим с тобой, ведьма!
Она пожала плечами и ничего не ответила.
Время шло, и ребята из бара стали делать мне знаки, то пора начинать. Как будто это было так просто! Надо было припугнуть Серафино, да так, чтоб он больше не рыпался. На словах это, конечно, легко. Тому, кто привык видеть, как герои фильмов нокаутируют и стреляют друг в друга из револьверов, не причиняя при этом никакого вреда, может показаться, что припугнуть кого-нибудь - самое пустячное дело. Но это совсем не так. Чтобы испугать человека, надо заставить его поверить, что ты действительно хочешь его убить. А если ты не собираешься его убивать, как это было со мной, а хочешь только припугнуть, то это очень трудно. По счастью, все знали о моей драке с Джино; тогда это вышло нечаянно, а теперь я к этому сознательно подготовился. Я смотрел на Сестилию, и мне хотелось, чтобы она пококетничала с Серафино - это подзадорило бы меня. Но она скромно молчала и казалась обиженной. Джулия, напротив, прямо вешалась Серафино на шею и, обнажая десны, хохотала по каждому пустяку.
Наконец, когда умолк аккордеон, я не раздумывая - возможно, именно потому, что слишком долго раздумывал перед этим - наклонился над столом и сказал Серафино:
- Послушай, в чем дело?.. Тебя пригласили отпраздновать мое освобождение, а ты не пьешь, молчишь все… Тебя огорчает, что я не за решеткой?
- Ну что ты, Луиджи, - ответил Серафино, - о чем ты говоришь? Просто у меня немного болит живот. Вот и все.
- Нет, - настаивал я, - тебе это не по душе… Пока меня не было, ты увивался за Сестилией, и теперь ты недоволен, что я вернулся… Вот в чем дело!
Я повысил голос, но про себя думал: "Пока еще я только разбегаюсь, но мне нужно взлететь, как взлетает самолет, набирающий высоту… Если я не взлечу, все пропало".
Все сразу замолкли и с удовольствием смотрели, как я наседаю на Серафино. Я заметил, что гладкая, безбородая рожа Серафино даже не побледнела, а как-то посерела. Тогда я еще больше перегнулся через стол, схватил его за рубашку и свирепо сказал:
- Оставь Сестилию в покое, понял? Оставь ее в покое, потому что мы с ней любим друг друга.
Серафино взглянул на Сестилию, словно ожидая, что она опровергнет меня. Но эта ведьма только сокрушенно потупила глаза. А Джулия схватила Серафино за рукав со словами:
- Идем, Серафино… Пошли отсюда.
Бедняжка старалась извлечь выгоду из создавшегося положения и пустить воду на свою мельницу.
Пробормотав что-то невнятное, Серафино поднялся и сказал:
- Я ухожу… Я не желаю, чтобы меня оскорбляли.
Джулия тоже вскочила и радостно воскликнула:
- Я тоже иду!
Но Серафино остановил ее:
- Оставайся… Ты мне не нужна.
Он взял пиджак и пошел к выходу.
Парни смотрели на меня, ожидая, что я теперь сделаю. А брат Джулии сказал:
- Он уходит, Луиджи… Чего ты ждешь?
Я поднял руку, словно говоря: "Спокойно", и подождал, пока Серафино выйдет из остерии. Потом бросился следом за ним. Я догнал его на бульваре делле Муре Аурелие. Он шел один по темной улице - огромный, высокий. Мне опять стало страшно. Но раз уж я решил! Я подошел к нему, схватил его за руку и, переводя дух, сказал:
- Погоди, мне надо с тобой поговорить…
Я почувствовал, что рука у него толстая, но дряблая и словно без мускулов. Он поупирался, но дал затащить себя в темную нишу в стене. Ой, мамочка моя, помоги! Мне было по-настоящему страшно. Но я все-таки прижал его к стене и, замахнувшись ножом, заявил:
- Сейчас я тебя зарежу.
Если бы в эту минуту он схватил меня за руку, я моментально был бы обезоружен. Я твердо решил, что скорее дам себя обезоружить, чем совершу какую-нибудь глупость. Но я вдруг почувствовал, что Серафино сползает вдоль стены.
- Мамочка моя… - пролепетал он, как идиот.
Это были те самые слова, которыми я только что пытался подбодрить себя. Он смотрел на меня растерянно, и я понял, что одержал над ним верх.
Я опустил нож и сказал:
- Ты знаешь, что я сделал с Джино?
- Да.
- Ты знаешь, что я могу сделать то же самое с тобой и уже без шуток?
- Да.
- Тогда оставь в покое Сестилию.
- Но я с ней даже не вижусь, - сказал он, несколько приободрившись.
- Это еще не все, - заявил я. - Ты должен в ближайшее время узаконить свои отношения с Джулией… Понял?
Я снова замахнулся на него ножом.
- Я сделаю это, Луиджи, - ответил он, дрожа всем телом, - только отпусти меня.
- Помни, - повторил я, - если ты не женишься на Джулии, я тебя убью. Не сегодня, так завтра, но убью.
- Я женюсь на Джулии, - обещал он.
- А теперь позови ее, - приказал я.
Он сложил руки рупором и закричал:
- Джулия! Джулия!
Бедняжка примчалась со всех ног.
- Серафино хочет поговорить с тобой, - сказал я. - Ну идите… А я вернусь в остерию.
Они ушли вместе, я посмотрел им вслед и затем вернулся на террасу.
Я был весь в поту и едва стоял на ногах - совсем как Серафино, когда я замахнулся на него ножом. Но ребята встретили меня аплодисментами:
- Да здравствует чемпион!
Террибили заиграл на аккордеоне самбу, ребята опять стали паясничать, а Сестилия тихо сказала мне:
- Потанцуем, Луиджи.
Мы пошли танцевать, и она шепнула мне:
- Ты вправду поверил, что я тебя больше не люблю?
Я сделал круг пошире, отвел ее в темный угол и там поцеловал. Так мы помирились.
На следующий день я подумал, что Серафино, наверно, уже забыл о своем страхе. Но войдя в бар, я увидел, что он смотрит на меня с ужасом.
Он предложил мне выпить и сказал:
- Давай помиримся, а? - А потом принялся рассказывать о себе и о Джулии и всякими намеками давал мне понять, что они решили пожениться. Я почти не верил своим ушам: Серафино женится, испугавшись меня! Мне хотелось сказать ему: "Опомнись, будь посмелее, или ты не видишь, что мы сделаны из одного теста?" Но я не мог этого сказать: я был хулиган, из тех, кто носит в кармане нож и может любому набить морду. Серафино верил в это так же, как и все прочие.
И они поженились, и меня пригласили на свадьбу, а брат Джулии сказал, что это целиком моя заслуга. Потом настал мой черед жениться. Всю эту историю я затеял из-за Сестилии и теперь должен был доказать, что это действительно так. Мне совсем не хотелось жениться на Сестилии, хотя бы уже потому, что в мое отсутствие она строила глазки Серафино. Но мне некуда было податься. Когда мы поженились, к нам зашел Серафино с Джулией, которая уже ждала ребенка. Бедняга обнял меня и сказал:
- Молодец, Луиджи.
"Молодец, - подумал я, - черта с два!"
Но ножа я больше с собой не ношу.
Транжира
Перевод Г. СафроновойПеревод Г. Сафроновой
Все наши размолвки с женой происходили из-за денег.
Я держал лавку, где продавались плиты и другие обогревательные приборы, а также всевозможное электрическое оборудование. Лавка эта находилась далеко не в таком аристократическом районе, как Сан-Джованни, и поэтому у меня никогда не было твердой уверенности в своем заработке.
Бывали, правда, счастливые дни, когда я продавал плиту за сорок тысяч лир, но случались и такие, когда, кроме какой-нибудь лампочки за триста лир, мне ничего не удавалось продать. Но Валентина не хотела понимать этого. Она считала, что я просто скуп. Между тем вся моя скупость выражалась только в том, что я старался жить по средствам, аккуратно записывал приход и расход, а если мне ничего не удавалось выручить, я так ей об этом и говорил. Тогда она кричала мне:
- Скряга… я вышла замуж за скрягу!
Я отвечал:
- Почему ты называешь меня скрягой? Ты ведь не знаешь, как идут мои дела… Почему ты никогда не зайдешь в лавку или в банк? Ты бы смогла там увидеть своими собственными глазами, что я продаю и что мне не удается продать. Ты бы увидела, что мой счет в банке тает с каждым днем…
Но она говорила, что и не подумает идти в лавку, потому что она не торговка, а дочь государственного служащего. А в банке ей делать нечего, потому что в этих делах она ничего не смыслит, и вообще лучше бы я оставил ее в покое. А потом уже более мирным тоном добавляла:
- Видишь ли, Аугусто, может быть, ты действительно тратишь все, что получаешь, и действительно влезаешь в долги… И тем не менее… ты скуп… Ведь скряга не тот, кто ничего не тратит, а тот, кому неприятно тратить.
- А откуда ты взяла, что мне неприятно тратить?
- У тебя всегда бывает такое лицо, когда ты достаешь деньги…
- Какое же лицо?
- Лицо скряги.
Я в то время был влюблен в свою жену: кругленькая, бело-розовая, свежая, аппетитная, Валентина была вершиной всех моих желаний. Мне и в голову не приходило осуждать ее за то, что она целыми днями бездельничает курит американские сигареты, читает комиксы да ходит в кино со своими подругами. Я так любил Валентину, что во всех случаях жизни старался оправдать ее и во всем обвинял себя. Что и говорить, жадность отвратительный недостаток, а Валентина так часто упрекала меня в скупости, что в конце концов я и сам поверил этому и стал считать себя скрягой. И теперь я уже не обрывал ее словами:
- Ну, хватит о жадности… Жадный я или нет, но во всяком случае я знаю, сколько денег мы имеем право тратить.
Нет, достаточно было ей только произнести: "Вот скряга"! - как я, совершенно запуганный, тотчас же выкладывал деньги и платил, не говоря ни слова. Она уже знала мою слабость и не оставляла меня в покое.
- Аугусто, как мне хочется иметь приемник… У всех есть приемники.
- Но, Валентина, он так дорого стоит.
- Ну, не жадничай, неужели, когда у тебя столько денег в банке, ты мне откажешь?