И мы пошли от кино по пустынной улице, которая вела вдоль стены за воротами Сан-Паоло. Брюнетка шла впереди, а мы четверо увивались около нее, потому что, как я сразу заметил, она понравилась всем четверым. А блондинка, насупившись, плелась позади одна-одинешенька. Брюнетка кокетничала, смеялась, шутила; у нее была такая походка, что при каждом шаге ее красная юбка развевалась, словно знамя; мы четверо наперебой заигрывали с ней, а с блондинкой - никто ни слова. Как я уже сказал, мне самому очень понравилась брюнетка, но остальные трое мешали мне, они все время лезли к ней со своими ухаживаниями, и это ужасно злило меня. Я беру ее под руку - глядь, Ремо, Этторе или Луиджи подхватывает ее с другой стороны; я взгляну на нее - и кто-нибудь из них забегает и тоже смотрит на нее; я отпускаю ей комплимент - и другой тут как тут. Наконец терпение мое лопнуло и я говорю Луиджи, самому замухрышке из четверых:
- Да отстань ты от нее… Почему бы тебе не составить компанию Элизе?
Элиза, блондинка, молча шла немного в стороне, покусывая травинку. Брюнетка, смеясь, заметила:
- Ах, да, Элизу-то одну оставили.
- Я не нуждаюсь в компании… Мне и одной хорошо, - зло бросила Элиза.
- А почему ты сам не составишь компанию Элизе? - говорит мне Луиджи.
- Да, - засмеялась брюнетка, - почему вы не составите компанию Элизе?
Тут меня вдруг взорвало, и я ответил:
- Знаете что… столько собак на одну кость… Я, пожалуй, составлю компанию Элизе, а вы тут развлекайтесь…
И без колебаний направился к Элизе. Взяв ее под руку, я сказал:
- Значит, Элиза… мир?
- А мы и не ссорились, - ответила она сдержанно.
Так мы шли по пыльной дороге мимо башен на стене.
Скоро я понял, что мой маневр удался; действительно, брюнетка казалась уже не такой веселой: смеясь и кокетничая, она то и дело бросала на нас с Элизой, шедших сзади, ревнивые взгляды.
Я спрашиваю Элизу:
- Что нужно твоей подруге?.. Чего она хочет?
- Она кокетка… И любит, чтобы все мужчины ухаживали за ней.
Я говорю:
- А я вот буду ухаживать за тобой… хочешь?
Она ничего не ответила, может быть из робости, только покраснела и протянула мне руку.
Так мы дошли до конца улицы, потом повернули обратно; смех и шутки не смолкали, и вот мы опять вернулись к кино. Вдруг брюнетка поворачивается и говорит решительно:
- Послушайте-ка… Вот уже целый час вы заставляете нас таскаться по этой пыли… Может, вы наконец предложите нам что-нибудь другое? А если вам нечего предложить, то лучше расстаться…
Элиза, счастливая оттого, что я держал ее под руку, вдруг расхрабрилась:
- Они предлагают нам побыть в их компании.
Брюнетка, не обращая внимания на ее слова, продолжала:
- Послушайте, мне пришла в голову идея… У вас у четверых наберется денег хотя бы на два билета?
Мы переглянулись. Я сказал:
- Наверно, наберется… как, Ремо?
- Конечно, - говорит тот.
- Хорошо… тогда я пишу ваши имена на четырех бумажках… Потом мы кладем эти бумажки в чью-нибудь кепку и тянем жребий… Выигравший выбирает одну из нас и идет с ней в кино за счет остальных трех… Согласны?
Мы снова переглянулись. С одной стороны, это было очень соблазнительно, потому что брюнетка нравилась нам всем и мы прекрасно знали, что каждый выберет, конечно, ее; но, с другой стороны, никому не улыбалась перспектива оплачивать кино и девушку для другого. Наконец я сказал:
- Я согласен.
Остальным тоже пришлось согласиться, чтобы не ударить в грязь лицом.
- Прекрасно, - говорит брюнетка, - давайте мне деньги, кепку и карандаш.
Мы без особого удовольствия вывернули свои карманы и набрали на два билета, даже немного осталось еще. Ремо дал свою кепку, Луиджи - огрызок карандаша. Брюнетка берет деньги, подбирает старую газету, отрывает от нее четыре полоски и, отбежав к груде развалин у стены, кричит нам издали:
- Скажите скорее ваши имена!
Мы говорим. Она пишет их, кладет бумажки в кепку, перемешивает их, подходит к подруге и говорит ей:
- Тяни.
Элиза тянет, разворачивает бумажку и торжествующе читает:
- Джулио.
Это я. Я подхожу и говорю:
- Я выиграл. - И, не колеблясь, показываю на брюнетку. - Я выбираю ее.
Брюнетка громко смеется, делает пируэт, подходит ко мне и берет меня под руку. Все произошло в одно мгновенье; теперь брюнетка была рядом, кино было на другой стороне улицы, а блондинка осталась стоять ошеломленная, с кепкой в руках.
Вдруг Ремо кричит:
- Что-то подозрительно… Ей хотелось, чтобы выиграл Джулио, и так оно и получилось.
Другой говорит:
- Это не считается.
- Почему не считается? - вмешиваюсь я. - Мы тянули жребий.
Тогда Ремо берет свою кепку, разворачивает оставшиеся три записки. И вдруг кричит:
- Не считается, не считается… На всех четырех бумажках написано "Джулио".
- Откуда ты взял?
- Смотри сам.
И это была правда. Брюнетка нахально засмеялась.
- Ну, все равно, дело сделано, - говорит она, - мы идем в кино, до свиданья.
Ремо решительно преградил нам дорогу.
- Тогда верни деньги.
Я отвечаю:
- Я верну их вам завтра.
- Никаких завтра… ты вернешь их сейчас.
Брюнетка тихо шепчет мне:
- Не сдавайся!
Приободренный, я перехожу в наступление и заявляю Ремо:
- Я верну вам их завтра, понятно?.. А теперь отвяжись, убирайся отсюда!
Едва я успел сказать это, как он бросился на меня, и двое других тоже, и вот мы все четверо уже на земле и, сцепившись, принялись дубасить и колотить друг друга. Вообще-то я сильный, но их было трое, а я один, и они, конечно, одержали бы в конце концов верх, если бы не полицейский, который случайно оказался рядом; он подошел к нам и властно крикнул:
- Эй, вы, сорванцы!.. Вы где находитесь?.. Я вам говорю… Эй!
Мы поднялись, тяжело дыша, все в пыли. Ремо в ярости крикнул:
- Верни деньги.
Но брюнетка, решительная и находчивая, быстро подходит к полицейскому и говорит:
- Мы с ним жених и невеста… Мы тут гуляли… А эти трое все время ходили следом и приставали к нам… Синьор полицейский, скажите им, чтобы они оставили нас в покое… Что им надо? Кто они такие?.. Мы хотим спокойно погулять.
Поверите ли, такое нахальство поразило не только их, но и меня. Полицейский говорит им строго:
- Ну-ка, ну-ка, идите отсюда… не то…
И те, ошеломленные, попятились назад, не сводя с нас глаз.
Кино было рядом, через улицу, я беру брюнетку под руку и мы переходим на другую сторону.
Ремо кричит мне:
- Завтра мы сведем с тобой счеты!
Но сейчас никто из них не осмеливается шевельнуться, потому что рядом стоит полицейский.
Я подхожу к кассе и говорю Альфредо:
- Два билета в партер.
Брюнетка швыряет кассиру деньги.
Когда мы вошли в зал, она заявила:
- Все-таки мы их обставили!
Я спросил ее:
- Как тебя зовут?
- Ассунта, - ответила она.
"Скушай бульончику"
Перевод Л. Завьяловой
Работа обойщика - дело трудное. Я уж не говорю, как должен быть наметан глаз, чтобы натянуть материю на мебель без единой морщинки, какое нужно терпение, чтобы сшивать на руках, скажем, четыре или пять полотнищ ситца и какая нужна аккуратность - ведь имеешь дело с маркой тканью. Я хочу сказать о помещении. Допустим, обойщик должен перетянуть пару диванов и пять или шесть кресел, стульев и пуфов, а это обычно так и бывает, - вот все место и занято, даже если у тебя довольно просторная мастерская. Поэтому подходящую для обойщиков мастерскую подыскать трудно. Вот я занимаюсь обойным делом больше сорока лет (я начал работать шестнадцати лет вместе с отцом, который тоже был обойщиком) и должен сказать, что все это время я работал дома.
Я живу на виа делль Лунгара, неподалеку от Реджина Чели, в длинной и широкой комнате с высоким потолком, выходящей четырьмя окнами на Тибр. Пока жива была первая жена, я не только работал в этой комнате, но и спал тут со всем семейством: в одном углу стояла кроватка моего сына Фердинандо, в углу напротив, за ширмой - постель моя и жены. Приходилось так устраиваться, потому что, кроме этой комнаты, в квартире было еще только два закутка для кухни и для отхожего места. Потом жена умерла, всего лишь пятидесяти лет от роду; мне в то время было под шестьдесят, и я сначала попробовал прожить без жены, но потом понял, что не смогу, да и женился вторично. И тут все переменилось.
Джудитта, моя вторая жена, была моложе меня лет на тридцать, и ее можно было бы даже назвать красивой, хотя многие мужчины утверждали, будто в ней было что-то отталкивающее: бледная как смерть, с черными глазами, выпученными словно у зарезанного ягненка из мясной лавки, черные волосы, тело белое и упругое, но холодное. До замужества Джудитта была бедной работницей, выйдя замуж, она стала корчить из себя синьору; до замужества она была ангелом, выйдя замуж - превратилась в черта; до замужества ее устраивали и я и дом - решительно все, после замужества ей уже не нравилось ничего - ни я, ни дом, ни все остальное. Что ж, женитьба нередко приносит нам такие сюрпризы. Начну с того, что она не желала спать в одной комнате с Фердинандо и заставила меня соорудить кирпичную перегородку, чтобы отделить каморку для кровати. Потом она захотела, чтобы я поставил на кухне новую плиту. Потом - чтобы я установил в отхожем месте ванну. Наконец, она нашла способ разругаться с нашими соседями, телефоном которых я пользовался в течение двадцати лет. Так что мне пришлось еще и заводить телефон.
И вот установили мне телефон, было это, допустим, в понедельник, а в среду в полдень, когда я обивал атласом креслице стиля ампир и вздыхал про себя, размышляя о своей жизни, зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и говорю:
- Периколи слушает. С кем имею честь?..
С другого конца провода грубый, резкий, настоящий римский голосина спросил:
- Обойщик Периколи?
- Да, к вашим услугам, синьор, - ответил я, думая, что звонит какой-нибудь заказчик.
- Ну тогда, - произнес голос, - не скажешь ли, зачем ты женился, Периколи? Разве тебе не известно, что в твоем возрасте не женятся? И потом, не воображаешь ли ты, что жена тебя любит? Жалкий дурень…
Кровь так и бросилась мне в голову, потому что этот голос, пусть грубо, выразил сомнения, терзавшие меня как раз в данный момент. Я спросил:
- Да кто ты такой?
А он, растягивая слова, продолжал:
- Кто я такой - тебе не догадаться, хоть родись сызнова… Лучше послушай, что я тебе посоветую…
- Да что тебе нужно? Кто ты такой?
- Просто дружеский совет: скушай бульончику.
Я принял этот телефонный звонок за шутку какого-нибудь бездельника, знавшего нас, и все же был взбешен, так как с некоторого времени, как я уже говорил, мне и самому не раз приходило в голову, что женитьба моя была ошибкой.
Я, конечно, ничего не рассказал Джудитте, которая, замечу кстати, с некоторых пор стала просто невыносима и обходилась со мной хуже, чем с собакой.
Прошло с неделю, и вот почти в то же самое время, что и в первый раз, зазвонил телефон, и тот же голос спрашивает меня:
- Здравствуй, Периколи, что поделываешь?
А я:
- Что надо, то и делаю.
- Ну, так я скажу, что ты делаешь: обиваешь стульчики, которые тебе принесли вчера вечером… Молодчина, трудись… А я могу тебе рассказать, что делает сейчас твоя жена.
- Да кто ты такой, скажи на милость!
- Твоя жена кокетничает с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана… вот что она делает.
- Кто тебе сказал?
- Я тебе говорю. Да чего там, ступай туда, сам убедишься… Послушай, Периколи, ведь ты уже старикашка, а женщинам такие не по вкусу.
- Да кто ты такой, негодяй?
- Вместо того, чтобы выходить из себя, послушай: скушай бульончику!
Тут уж я не удержался, и когда Джудитта вернулась домой и начала опять огрызаться, как базарная торговка, я сказал:
- Пока я работаю, ты кокетничаешь с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана.
Уж лучше бы я этого не говорил: сначала она осыпала меня бранью, потом пожелала узнать, откуда у меня такие сведения, а когда я ей сказал, опять принялась ругаться.
- Ах, так! Ты слушаешь любого негодяя, который тебе позвонит… Веришь ему больше, чем мне… Да знаешь, кто ты такой? Ты выживший из ума старик… Ты и вправду заслуживаешь, чтобы я наставила тебе рога… да такие, чтобы ты в двери не мог пролезть!
И пошла, и пошла. Кончилось тем, что она довела меня до слез, и я ползал перед ней на коленях, вымаливая прощение - при моей-то седине и солидности! Да что уж там, чтобы задобрить ее, мне пришлось дать ей денег на шелковые чулки. А одному лишь богу известно, какие у меня деньги при всех расходах, на которые она меня вынуждала.
Но потом мне стало грустно и тошно: я испытывал стыд и в то же время был совершенно уверен, что она меня не любит.
Прошло еще несколько дней, и тут вдруг опять зазвонил телефон, и все тот же голос спросил:
- Как живешь, Периколи?
Я ответил с деланным безразличием:
- Хорошо, а ты?
- Я-то очень хорошо… не то что твоя жена.
- Почему?
- Потому что ты, Периколи, уже стар и для нее не подходишь.
Видали, куда хватил? Я поклялся сохранять спокойствие. Но услышав такой разговор, прямо подскочил:
- Смотри, негодяй, теперь как услышу твой голос, тут же бросаю трубку.
- Ишь ты какой прыткий… Но не волнуйся, Периколи, скоро твоя жена заживет на славу!
- Замолчи, негодяй!
- Периколи, почему ты так изменился? Вместо того, чтобы злиться, сделай, как я тебе говорю: скушай бульончику.
На этот раз я ничего не сказал Джудитте. Но зато все следующие дни я ходил злой, как черт, потому что телефонные звонки продолжались. Голос твердил все одно и то же: Джудитта, мол, молодая, а я старый, она мне изменяет направо и налево, и все это знают, и тому подобное. Или же говорил мне без всяких церемоний:
- Периколи, жена твоя… - и добавлял подходящее словечко из обихода ломовых извозчиков.
Этот человек, видно, хорошо знал нас, он даже советовал мне бриться ежедневно и не показываться на глаза Джудитте с седой щетиной. И потом еще эти слова о бульончике… Что он хотел этим сказать? Я понимал, что в них заключался какой-то лукавый намек, ведь так говорят выздоравливающим или старикам: скушай бульончику. Но почему всегда одни и те же слова? Что-то подсказывало мне, будто я слышал их раньше, но я никак не мог припомнить где и когда.
Тем временем наши отношения с Джудиттой становились все хуже и хуже. Теперь она даже не могла со мной спокойно разговаривать, а только ворчала и шипела, как ведьма. Я проглатывал обиды из любви к покою, но все больше расстраивался и все яснее сознавал, что жизнь моя стала ни на что не похожа. И вдруг как-то вечером Джудитта ни с того ни с сего, впервые за долгое время, стала со мной нежна и даже предложила пойти всей семьей покушать в знакомую остерию в Трастевере. Это была та самая остерия, где мы устраивали свадебный обед. И когда мы пришли туда, я вдруг вспомнил одну подробность того вечера. То ли от волненья, то ли от вина, которого я хлебнул перед этим, только в тот вечер я чувствовал некоторую тяжесть в желудке. И вот, пока все заказывали спагетти, Джудитта, видя, что я в нерешительности, настаивала, - ну просто как хорошая жена, желающая мужу добра:
- Скушай бульончику, послушай, Мео… скушай бульончику!
Теперь я понял, откуда взялись эти слова, которые повторял мне по телефону голос. Только я не мог решить, кому он принадлежал, потому что в тот вечер, не говоря, конечно, об официантах и других посетителях, за нашим столом находилось около двадцати человек.
Я, понятно, никому о своем открытии не сказал, и все прошло довольно весело. Под конец Джудитта даже выразила желание выпить за мое здоровье и поцеловала меня. В тот вечер я много пил, может быть потому, что чувствовал себя счастливым, и потом, полный надежд, возвратился домой с Джудиттой и Фердинандо.
Спал я как убитый, а когда проснулся, Джудитта уже ушла за покупками. Я встал и принялся за работу, весь еще под впечатлением того, что Джудитта решила, наконец, полюбить меня. Денек выдался хороший, в окно светило солнце, в клетке заливалась канарейка, и я был такой радостный, что, работая, и сам пел, как канарейка, только потихоньку.
Тут вдруг зазвонил телефон, я подошел, снимаю трубку, а знакомый голос мне и говорит:
- Звоню тебе, Периколи, в последний раз.
Я ему весело:
- Вот и славно. Понял, наконец, что все было ни к чему… Ну, до свиданья и будь здоров.
- Подожди, Периколи, а знаешь, почему я звоню тебе Б последний раз?
- Почему?
- Потому что твоя жена тебя бросила… Сегодня утром она ушла от тебя с Джиди, ну, с тем, который дает напрокат машины. Он заехал за ней в семь часов на зеленом фиате.
И правда, это был его последний звонок. О Джудитте мне больше и говорить не хочется: одному богу известно, что я выстрадал, прежде чем она стала мне безразлична, а начнешь вспоминать, так, чего доброго, опять станешь переживать. Скажу только, что меня одолевало любопытство узнать, кто же все-таки мне. звонил; этот человек был настолько хорошо осведомлен обо всем, что с самого первого дня предупреждал меня о том, какую ошибку, если можно так выразиться, я совершил. Мало сказать любопытство, я просто ни о чем другом не мог и думать, в конце концов это стало у меня навязчивой идеей. Обнаружил я это случайно, потому что чем больше размышлял, тем меньше понимал, в чем тут дело.
Фердинандо было теперь почти пятнадцать лет, и с некоторого времени я уже не заходил за ним в училище. Но однажды утром мне пришло в голову пройтись к его техникуму, просто так, чтобы вместе с ним вернуться домой. У Фердинандо уже кончились занятия, и он играл во дворе с товарищами в футбол.
Была солнечная погода, и я постоял с минутку, наблюдая за их игрой. Не знаю почему, я сравнил тогда своего сына с другими детьми и подумал, что и тут мне не повезло. Может быть, потому что Фердинандо родился на свет от немолодых родителей, но он был некрасив: маленький, с большими ногами и руками, желтым лицом, носищем чуть не до самого рта, косыми глазами. Я заметил, что он был силен и запускал мяч в воздух такими уверенными ударами, что гул стоял кругом. Но даже и эта его сила была ненормальной, чрезмерной для его роста, как была бы она неестественной для карлика или горбуна.
Пока я предавался этим размышлениям и, прислонившись к стенке, грелся на солнышке, я услышал, как Фердинандо, выйдя из себя, громко крикнул:
- Не в счет… Ты коснулся мяча руками.
И тут-то меня озарило - я узнал этот голос. Это был тот же самый голосина, который говорил со мной по телефону, еще мальчишеский, но уже переходивший в мужской - неприятный, грубый, не вязавшийся с его возрастом. Потом, ударив ногой по мячу, Фердинандо добавил:
- На тебе, съешь!
Теперь я узнал и это слово.
В первый момент я хотел позвать его и, схватив за руку, гнать кулаками до самого дома. Обозвать отца старым дураком, старикашкой, обругать мачеху оскорбительными словами, какие я даже не решаюсь произнести, - пусть даже все это было справедливо, но сын, родной сын, должен уважать родителей.