Это меня очень удивило; не могла же она в самом деле знать, что так прозвали меня мои приятели. Вернувшись домой, я долго разглядывал себя в зеркало, стараясь понять, какие же лица бывают у колбасников, и потом даже спросил об этом у матери, умолчав, конечно, почему это меня интересует. Но мать ответила только:
- Эх, сейчас уже не встретишь таких колбасников, какие бывали в старину… Это ведь старинная профессия… Зимой они торговали колбасой, а летом продавали соломенные шляпы… Да, старинная профессия… А теперь вот они стали обыкновенными лавочниками.
Тем временем наступила осень, стоял уже конец ноября, погода была очень неустойчивая: то светило солнце, то лил дождь. Я понимал, что хорошей погоде пришел конец и что о девушках до весны нечего и мечтать, потому что в зимнюю слякоть и непогоду они сидят по домам. Но, с другой стороны, я так распалился, что и думать не хотел провести еще одну зиму без подружки.
Однажды утром, исколесив, как обычно, взад и вперед виа Венето, я уже собирался возвращаться к себе домой, в Прати (я жил между Виллой Боргезе и площадью Пополо), как вдруг мне показалось, что на бульваре, ведущем к площади Фламинио, я увидел ту, которую искал. Она шла одна, завернувшись в прозрачный, видно, целлофановый плащ. Издали она показалась мне очень привлекательной. Но когда я остановил машину и, открыв дверцу, проговорил:
- Не разрешите ли, синьорина, подвезти вас? - и она, обернувшись, взглянула на меня, сказать по правде, я почти раскаялся, что окликнул ее. Не то чтобы она была безобразна, скорее даже наоборот, но было в ее лице что-то такое хитрое и наглое, что не обещало ничего хорошего. У нее была шапка черных кудрявых волос, круглые, выпуклые, словно стеклянные глаза, немного широкий негритянский нос, толстые губы и совсем маленький подбородок. Она с готовностью спросила:
- Куда вы хотите меня отвезти?
Голос у нее был с хрипотцой, а манера говорить вкрадчивая. По ее произношению я понял, что она настоящая римлянка.
- Куда вам будет угодно, - немного оробев, сказал я.
Она вдруг начала мне жаловаться, растягивая слова:
- Понимаете, я опоздала, а живу я так далеко, теперь мама уже не ждет меня домой… Почему бы нам не поехать куда-нибудь пообедать?
Пока она говорила, я успел прийти в себя; мне показалось, что она мне нравится, и я кивнул ей, чтобы она садилась. Девушка не заставила себя долго просить.
- Наверно, мне не следовало бы соглашаться, - сказала она, усаживаясь в машину. - Но вы кажетесь таким порядочным человеком… Не думайте, пожалуйста, что я решилась бы на это с кем-нибудь другим…
Включая мотор, я сказал:
- Меня зовут Аттилио Помпеи, человек я действительно серьезный, а вас я остановил только потому, что чувствую себя совсем одиноким и мне хочется найти себе спутницу. Видите ли, у меня есть деньги, есть машина, у меня есть все, вернее, почти все, мне не хватает только общества такой девушки, как вы.
Я объяснил ей все это, чтобы она знала, кто я такой и каковы мои намерения. В ответ я услышал:
- Итак, куда же нам лучше поехать?
Я назвал один из ресторанов, но она только скривила губы.
- Почему бы нам не поехать за город, например в Фьюмичино?
- За город, в такую погоду?
- Так даже лучше… И потом это на море, и мы сможем поесть там рыбы.
Подумав, что такой дальний путь поможет нам сблизиться и что, быть может, она не зря предлагает мне эту прогулку, я сказал:
- Хорошо, едем в Фьюмичино.
Когда мы проезжали площадь Кавура, она попросила остановиться около какого-то бара, сказав, что ей нужно позвонить матери и предупредить, чтобы та не ждала ее домой. Она вернулась оттуда очень оживленная и весело сообщила мне:
- Бедная мама… она спросила, где я и с кем, а я ей ответила - с Аттилио… Вот теперь ей придется поломать себе голову, что это за Аттилио.
Завернувшись в свой плащ, она живо уселась в машину. И мы поехали.
Мы выехали из Рима по блестящему, как зеркало, шоссе Мальяна. Солнце сверкало так ярко, что было больно глазам. Но не проехали мы и двух километров, как небо почернело и начался страшный ливень. И пока "дворник" расчищал залитое дождем ветровое стекло, я решил, не теряя времени, рассказать ей о себе и о своих планах.
Видя, что мои слова находят у нее живой отклик, я почувствовал облегчение. Она говорила:
- Человек не может жить один, как какая-нибудь собака, ему нужна подруга жизни, нужна ласка, нужна любовь.
- Вот именно.
- И потом, - продолжала она, - мужчина, у которого нет любимой женщины, теряет желание трудиться. Действительно, ну для кого ему тогда работать?
- Верно!
- Женщина вносит в жизнь мужчины столько обаяния, нежной привязанности, сколько не может ему дать ни один друг.
- Что и говорить!
- Мужчину, у которого нет подруги, нельзя назвать настоящим мужчиной.
- Я думаю точно так же.
- В тяжелые и печальные дни одна только женщина может утешить мужчину и вдохнуть в него новые силы.
- Святые слова.
- Мне кажется, что такому человеку, как вы, - заключила она, - нужна добрая и сердечная девушка, которая бы о вас заботилась больше, чем о самой себе, девушка, которая бы вас хорошо понимала и была бы даже способна на жертвы.
В общем, она оказалась так умна, проницательна и благоразумна, что я совсем успокоился: именно о такой девушке я и мечтал.
- Как вас зовут? - спросил я.
- Джина, - ответила она.
И тогда я сказал:
- Джина, я чувствую - мы созданы друг для друга.
И придерживая одной рукой руль, другой я попытался найти ее руку, но она сказала:
- Ты лучше правь, а руку мне успеешь пожать и в Фьюмичино.
И хотя это "ты" было сказано вполголоса и как бы невзначай, я был очень доволен.
Между тем среди рваных и черных туч снова проглянуло ослепительное солнце. Мы проехали станцию Мальяна, и дорога пошла через зеленые, пропитанные влагой поля, которые теперь блестели, словно озеро.
Дорога была совсем пустынна, нам встретилась только одна маленькая светло-коричневая машина, в которой сидели двое мужчин. Они то перегоняли нас, то оставались позади, словно не хотели потерять нас из виду.
- Чего им нужно, этим болванам? - сказал я и, включив мотор на полную мощность, обогнал их.
Она выглянула из машины и с усмешкой сказала:
- Двое мужчин без женщин, вот и развлекаются, как умеют. Бедненькие!
Я оглянулся на дорогу и, видя, что машины больше нет, снова замедлил ход. Но вот кончились мокрые от дождя поля, и дорога пошла через лес. Черный асфальт весь был усыпан желтыми, оранжевыми и коричневыми листьями, сбитыми ветром и дождем. Деревья в лесу тоже были желтые, оранжевые и коричневые, а сейчас, залитые солнцем, они казались золотыми.
Вдруг она вскрикнула:
- Смотри, какая красота! Ну-ка, останови машину.
Я остановил, и она сказала мне:
- Знаешь, что я придумала? Ты выйдешь сейчас из машины и соберешь мне в лесу букет цикламенов.
- Цикламенов?
- Ну да. Посмотри, сколько их здесь!
Я взглянул и, действительно, под кустами, среди желтых листьев и яркой зелени мха, увидел множество цветущих розовых цикламенов.
Она томно прошептала:
- Ты не хочешь нарвать букет для своей Джины?
Она погладила меня по щеке и, словно для поцелуя, протянула свои губы. Я решил, что настал вполне благоприятный момент заключить ее в свои объятия. Но она оттолкнула меня:
- Нет, нет, только не здесь, подожди до Фьюмичино. А пока ступай и собери мне букет.
Я послушно вылез из машины, оставив дверцу открытой. Она крикнула мне вдогонку:
- Ступай дальше, там цветы еще красивее!
И я, с трудом пробираясь через кустарник, цепляясь брюками за колючки, все дальше углублялся в лес и собирал ей цикламены.
После дождя в лесу было очень сыро, пахло влажной землей, мхом и гниющим деревом. На каждом шагу с веток, которые я задевал головой, на меня обрушивались целые потоки дождевых капель, так что вскоре лицо у меня стало совсем мокрое.
А цикламены были действительно хороши, и, собирая их, я с радостью думал, что вот, наконец-то, у меня есть девушка. И мне было приятно собирать для нее букет. Я старался срывать самые крупные, самые высокие и яркие цветы. И я слышал, как она кричит мне:
- Иди, иди подальше… Там цветы еще лучше!
Наконец, стоя в самой гуще зарослей кустарника, я выпрямился, чтобы показать ей уже готовый букет. Как вдруг сквозь заросли низкого кустарника, в просветы между деревьев я увидел, что у обочины дороги остановилась светло-коричневая малолитражка, из нее вылез человек в плаще и торопливо пересел в мою машину. Я закричал:
- Стой… Стой! - и бросился бежать. Но оступившись, упал на землю, лицом в мокрый мох.
О моем возвращении лучше не вспоминать.
Я прошел пять километров пешком. Я был так потрясен, что до самого переезда у Фьюмичино не выпускал из рук букета цикламенов. Мне не хочется даже рассказывать о том, как спустя неделю, выходя из одного магазина в центре Рима, я встретил эту ведьму и отправил ее в полицию.
Теперь меня терзало лишь то (моя машина со снятыми шинами была найдена дня через два на проселочной дороге), что когда я, бросившись к ней, закричал:
- Воровка… Наконец-то я нашел тебя, воровка! - она сделала вид, что не знает меня, и нагло отвечала:
- А ты кто такой? Я не знаю этого колбасника.
Вы понимаете, она, так же как и мои друзья, так же как и девчонка с виа Пинчано, назвала меня колбасником!
С тех пор я отпустил себе длинные висячие усы. Но все же, несмотря на эти прекрасные светлые усы, девушки я до сих пор не нашел.
Аппетит
Перевод Р. Хлодовского
Если как-нибудь утром вы пройдете мимо больницы с той стороны, где на ее стене, словно марки на конверте, густо-густо налеплены мраморные дощечки со словами благодарности за исцеление или мольбой о нем, то вы увидите неподалеку от часовни Мадонны большой красивый цветочный киоск, заставленный горшочками с цветами, раскрашенными статуэтками, корзинами, перевязанными лентами. Там родственники и друзья покупают цветы для несчастных больных. Этот же киоск снабжает цветами весь квартал. Торгует в нем высокая толстая белокурая женщина. У нее есть сын, очень похожий на нее, - он помогает ей торговать. Зовут его Карло, ему девятнадцать лет, а весит он уже добрый центнер. Взгляните на него внимательно. Лицо у него жирное и веснушчатое, рыжие волосы ежиком, на носу - очки с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он поворачивается, грудь его подрагивает, как у женщины. У него уже брюшко, а его ноги напоминают колонны. Одет он по-американски - спортивная куртка и полосатые брюки. Куртка тесно облегает его тело, словно жилет, а когда он наклоняется, то так и кажется, что брюки на нем вот-вот лопнут сзади по шву. Раньше мы были с Карло друзьями, но теперь он со мной в ссоре, и это огорчает меня, прежде всего потому, что один его вид разгонял любую печаль. Чтобы развеять грусть, достаточно было посмотреть, как он ест: аппетит - будь здоров! Такого я больше ни у кого не встречал. Карло был способен съесть с хлебом полкило спагетти под соусом, а потом разочарованно заявить: "Я даже не почувствовал… Боже мой, как я голоден!" Иногда друзья специально приглашали Карло в ресторан - ведь одно удовольствие посмотреть, как он будет есть. И он не заставлял себя упрашивать. Однажды меньше чем за полчаса он уплел ягненка целиком, обсосав каждую ножку так, что на блюде осталась только груда костей. Дома он так есть не мог - его мать была скупа, да с продажи цветов особенно и не разбогатеешь. Поэтому, зная, что зрелище того, как он ест, - своего рода спектакль, Карло сам набивался:
- Ну как, приглашаете меня сегодня вечером? Буду есть, что закажете и в любом количестве. Идет?
Однажды в воскресенье Карло сообщил мне, что мы оба приглашены на обед в дом его невесты Фаустины. Я очень удивился, потому что не был близко знаком с семьей Фаустины и не понимал, почему меня пригласили. Я понял это, когда увидел Карло, встретившись с ним, как было условлено, на проспекте Италия. Карло казался расстроенным и опечаленным; засунув руки в карманы, он все время вздыхал. Пока мы шли к дому Фаустины, я спросил его, что случилось, и он ответил мне глубоким вздохом. Я продолжал настаивать опять вздох. В конце концов я сказал:
- Слушай, не хочешь говорить - не говори… но перестань вздыхать… Ты похож на тюленя.
- А разве тюлени вздыхают?
- Нет. Но если бы вздыхали, то вздыхали бы именно так, как ты.
Карло еще раз вздохнул, а потом объяснил:
- Я попросил пригласить тебя сегодня, чтобы ты мне помог… Обещаешь? - Я обещал. Тогда Карло, не переставая вздыхать, сказал: - она меня больше не любит.
Признаюсь, в первую минуту я даже обрадовался. Фаустина мне нравилась, и я никак не мог понять, что она нашла в Карло. Но я был хорошим другом и никогда не решался не только ухаживать за ней, но даже дать ей понять, что она мне нравится. Я сказал, изображая полнейшее безразличие:
- Мне очень жаль… Но что я могу поделать?
- Даже очень много… Меня Фаустина не слушает… А тебя она уважает… Ты умеешь говорить… Она не желает меня больше видеть… Я потребовал объяснения, и вот она пригласила нас на обед. Ты должен поговорить с ней, должен сказать, что я люблю ее и что ей не следует меня бросать.
Я ответил, что женщину не убедишь никакими доводами, но так как он меня очень упрашивал, то я в конце концов согласился. Тем временем мы подошли к дому Фаустины, который находился неподалеку от площади Алессандриа.
Мы поднялись по лестнице, постучали. Мать Фаустины, маленькая седоволосая женщина, отворила нам дверь, держа в руке веер, которым раздувают угли.
- Слава богу, хоть вы пришли, - воскликнула она и убежала на кухню.
Мы прошли в столовую. Отец Фаустины был портной, и в будние дни эта комната служила ему примерочной. Стол был накрыт на восемь персон. Все стены комнаты были увешаны картинками из модных журналов; в углу стоял женский манекен, и на нем висел начатый жакет. Мне показалось, что в квартире царит переполох: было слышно, как мать на кого-то сердито кричит и как кто-то ей отвечает. Потом дверь резко распахнулась и в комнату вошла Фаустина. Это восемнадцатилетняя девушка, маленькая и изящная; у нее курчавые волосы, покатый лоб, зеленые глаза и большой рот: не красавица, но очень милая. Она весело закричала:
- Привет, Карло… Привет, Марио… Мама сердится, потому что приготовила макароны на восемь человек, а папа, Джино и Альфредо сообщили, что идут на футбол и не будут обедать дома, и Анна-Мария не придет - ее пригласил жених. Я тоже собираюсь уходить, меня пригласили… Так что вы остаетесь втроем… Мама сердится: она говорит, что мясо можно оставить на потом, а вот макароны с сыром пропадут.
Все это она выпалила единым духом, потом, приподняв сзади платье, чтобы оно не измялось, уселась на старый, продавленный и порванный диван и продолжала:
- Послушай, Карло, я пригласила тебя с твоим другом, потому что мама сказала, что я должна с тобой объясниться… Но заранее предупреждаю: уговаривать меня бесполезно.
Не знаю почему, но эти произнесенные очень бойко слова доставили мне удовольствие. Тем более, что, говоря, Фаустина смотрела не на Карло, а на меня. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что она кокетливо улыбнулась мне. А Карло тем временем хныкал:
- Но если ты меня не любишь, что же мне делать? Фаустина от души расхохоталась, обнажив мелкие широкие зубы:
- Найдешь себе другую… Или не найдешь… Меня это не касается… Но видеть тебя больше я не желаю… Ты мне надоел.
- Ну почему я тебе надоел?.. Что я сделал?.. За что ты меня ненавидишь?
Она так и подскочила, но ответила весело, и ее зеленые глаза при этом смотрели все время не на Карло, а на меня:
- Я ненавижу тебя за то, что ты… толстяк, тюфяк, обжора… Ты думаешь только о том, как бы поесть, и чем больше ты ешь, тем больше ты жиреешь. Мои подруги говорят, что я невеста короля Фарука… Когда я стою около тебя, это все разно что блоха рядом со слоном… Я для тебя не пара.
- Но ведь я тебя люблю!
- А я тебя ни чуточки.
Видели ли вы когда-нибудь плачущего толстяка? Когда плачет худощавый, ему верят; но про толстяка непременно скажут, что он притворяется. Карло снял очки и зарыдал в платок. В это время в комнату вошла мать Фаустины, неся супницу, доверху наполненную макаронами с томатной подливкой. Она изумленно спросила:
- Что произошло? Что с Карло?
- Плачет, - ответила Фаустина, весело пожимая плечами. - Это ему полезно. - И она встала с дивана. - Ну, я пошла… Ты хотел прийти, я повторила тебе то, о чем уже говорила, и теперь ухожу… У меня дела.
- Ты не поешь? - крикнула мать.
- Потом… Оставь мне что-нибудь… Прощай, Карло. Приятного аппетита… До свиданья, Марио.
Говоря это, она протянула мне руку и пристально посмотрела на меня своими зелеными глазами. Я почувствовал, что она погладила своими пальцами мои.
- Ну вот, - рассерженно проворчала мать, - остались только вы двое… Садитесь за стол и ешьте.
- Я не голоден, - сказал Карло. Но словно по волшебству слезы на его глазах высохли, и он уставился на супницу.
Я в самом деле не хотел есть: меня взволновали взгляды Фаустины и прикосновение ее пальцев. Я рискнул сказать:
- Не лучше ли нам уйти?
- А мне все выбрасывать? - закричала мать, уперев руки в бока. Домашние макароны!.. Садитесь и ешьте.
- Я не хочу есть, - робко возразил Карло.
Но в эту минуту в дверях появилась Фаустина и крикнула:
- Кто поверит, что ты не хочешь есть?.. Ешь, голубчик, ешь…
Она подскочила к Карло, который сидел, глубоко продавив диван, схватила его за руку, заставила встать и сесть за стол, повязала ему вокруг шеи салфетку и сунула в руку вилку. Тем временем ее мать с довольным видом накладывала на тарелку Карло гору макарон. А подавленный Карло твердил:
- Я совсем не голоден.
Но дымящаяся тарелка макарон, залитых ярко-красным томатным соусом, раздразнила, верно, его аппетит, потому что, повторяя плаксиво "я не голоден", Карло со слезами на глазах начал наворачивать на вилку макароны.
- Приятного аппетита! - крикнула Фаустина и снова выбежала из комнаты.
Ее мать тоже вышла, предварительно наполнив мою тарелку. Карло поднес ко рту вилку с огромным количеством макарон и пролепетал со слезами в голосе:
- Марио, сходи к Фаустине, пока она не ушла… Может быть, с глазу на глаз с тобой…
Не закончив, он склонил голову и отправил макароны в рот. Он ел, а слезы так и текли по его щекам.
- Ты прав, - сказал я обрадованно, - возможно, с глазу на глаз она согласится выслушать меня… Ты пока ешь… Я скоро вернусь.
Я встал из-за стола и отправился прямо в комнату Фаустины. Она стояла перед зеркалом и подкрашивала губы. Я затворил за собой дверь, подошел к ней и, обняв ее за талию, без лишних церемоний спросил:
- Мы увидимся завтра?
Искоса взглянув на меня своими зелеными глазами, Фаустина очень кокетливо ответила:
- Нет - сегодня.
- Сегодня? А когда?
- Через полчаса жди меня внизу в баре.
И не сказав больше ни слова, она сделала пируэт и выпорхнула из комнаты.
Я вернулся в столовую. Карло ел с аппетитом, но неторопливо: его тарелка была уже наполовину пуста. Я сказал: