- Я делал ей такие хорошие подарки: кораллы, шелковый платок, лакированные туфли… Правду говорю, я любил ее, и она казалась мне как раз такой, какую мне надо… А она… Неблагодарная, бессердечная девчонка вот кто она.
Пока в утренних сумерках наш грузовик быстро летел навстречу Риму, Паломби не переставая говорил все о том же, медленно, как будто сам с собой. А я думал, что Италия, ради того чтобы сэкономить на железнодорожных билетах, обманывала нас обоих. Слова Паломби раздражали меня, потому что он говорил то же самое, что мог бы сказать и я, и потому что в его устах все это казалось мне очень смешным. Наконец я грубо оборвал его:
- Отстань ты от меня с этой дрянью… Я спать хочу.
- Некоторые вещи причиняют боль, - ответил бедняга и замолк; он не сказал больше ни слова до самого Рима.
Несколько месяцев у меня было очень тоскливо на душе. Шоссе снова стало для меня тем, чем оно было раньше: бесконечной, противной лентой, которую приходится дважды в день проглатывать и снова выплевывать. Однако переменить профессию заставило меня то, что Италия на том же шоссе в Неаполь открыла остерию под вывеской "Приют шоферов". Ничего себе приют чтобы добраться до него, надо проехать сотню километров! Конечно, мы там никогда не задерживались, но все равно мне было неприятно видеть Италию за стойкой и горбуна, передающего ей стаканы и пивные бутылки. Я ушел с этой работы. А грузовик с надписью "Да здравствует Италия", который водит Паломби, по-прежнему совершает рейсы.
Мысли вслух
Перевод 3. Потаповой
В этом типичном для правобережья Тибра римском ресторане "Марфорио" у меня поначалу все шло хорошо. Голова у меня была пустая и гулкая, как раковина, что попадаются на морском берегу: улитка, жившая внутри, давно погибла. И когда клиенты заказывали мне "спагетти с подливкой", то у меня в голове послушным эхом отдавалось: "спагетти с подливкой", а когда заказывали "бисквит по-английски", то в голове звенело: "бисквит по-английски" и ничего больше. В общем, я ни о чем не думал, снаружи и внутри был вылитый официант - уж до такой степени официант, что по вечерам, перед сном, у меня в голове все еще продолжали звенеть всякие спагетти с подливкой и английские бисквиты, которые я весь день подавал.
Я говорил, что голова у меня была пустая, а вернее сказать замерзшая, вроде как вода в горных озерках; весной, под лучами солнца, лед снова превращается в воду, и она в одно прекрасное утро приходит в волнение и начинает рябить под ветром.
В общем, с пустой ли, с замороженной ли головой, а я был действительно образцовым официантом. Раз вечером одна девушка в ресторане даже сказала про меня своему кавалеру:
- Посмотри на этого… Ну до чего же у него официантское лицо! Он никем, кроме официанта, и быть не может… Официантом родился - официантом и умрет.
А кто его знает, что это такое - официантское лицо? Может, это такое лицо, которое нравится посетителям? Им-то самим специально "посетительские лица" иметь не к чему, ведь им никому не надо угождать. А вот если официант хочет остаться официантом, то уж у него особое лицо должно быть, официантское…
Ну, да ладно. Целый год я ни о чем не думал и только выполнял заказы посетителей. Даже если какой-нибудь грубиян кричал мне:
- Да ты дурак или прикидываешься? - то моя голова послушно повторяла: "Ты дурак или прикидываешься?" - и больше ничего.
Хозяин ресторана, понятно, был мной доволен и часто говорил другим:
- Я у себя скандалов не желаю… Берите пример с Альфредо - ни одного слова лишнего. Настоящий официант.
Началось все однажды вечером, ну, точно как лед, который под солнцем тает, становится водой, и она вдруг забурлит и заволнуется… Попался мне клиент, старый уже, но молодящийся, курчавый, с проседью, словно ему снегом голову посыпали, лицо какое-то козлиное. И начал он меня шпынять наверное, чтоб пустить пыль в глаза девушке, с которой он пришел, невзрачная такая блондинка, машинистка, наверное, или модисточка. Всем он был недоволен, и когда я принес заказанное, он начал кричать:
- Да что это за дрянь? Да куда мы пришли? Не знаю, что меня удерживает, чтоб не запустить всем этим вам в голову!
Он был неправ: он заказывал говядину - я и принес говядину. Но на этот раз, вместо того чтоб покорно повторять в голове его слова, я вдруг подумал: "Козлиная физиономия у этого типа". И даже сам удивился. Не великая это была мысль, я знаю, но для меня и это было важно, потому что с тех пор, как я служил в ресторане, я в первый раз что-то сам подумал. Я пошел на кухню, заменил заказ, принес две порции аббаккио по-охотничьи и снова подумал: "На… и чтобы тебе подавиться!" Это, как видите, была уже другая мысль, тоже не бог весть какая, но все же мысль.
С этого вечера я начал думать, то есть я хочу сказать, стал делать одно, а думать другое. По-моему, это как раз и называется думать. Вот, например, я кланяюсь и спрашиваю: "Чего желаете, синьоры?", а про себя думаю: "Ну и длинная шея у этого франта… на гуся похож". Или вежливо говорю: "Не угодно ли сыру, синьора?", а сам думаю: "У тебя усы, милая моя, ты их выцвечиваешь, да они все равно видны". Но чаще всего мне в голову лезли грубости, брань, даже оскорбления: "Болван, идиот, голодранец, чтобы у тебя язык отсох, чтоб тебе околеть!" - и все в таком духе. Это было сильнее меня, слова так и кипели у меня в голове, как фасоль в горшке. В конце концов я стал замечать, что мысленно заканчиваю тс фразы, которые произношу вслух. Например: "Угодно масла, лимона?", а про себя заканчиваю: "В рожу тебе, свинья". Или говорю: "Вы знаете специальность нашего ресторана?", а сам добавляю: "Скверная еда и приписка к счету". И вдруг я поймал себя на том, что эти фразы я кончаю уже не про себя, а вслух, только тихо, очень тихо, чтоб не услышали. В общем, я заговорил, хоть и осторожно. Значит, по порядку: сначала я совсем не думал, потом стал задумываться, а теперь уж думал вслух, то есть говорил.
Я прекрасно помню, как заговорил в первый раз. В субботний вечер села за мой столик парочка, какие обычно приходят по субботам: она из "этаких", высокая крашеная блондинка, смазливая, нахальная, вся намазанная и сильно надушенная; он блондин с острым носом, лицо красное, низенький, курчавый, широкоплечий, костюм синий, а ботинки желтые. Она, должно быть, с севера; а он произносил протяжное "у", как говорят в Витербо. Он схватил карточку, словно это было сообщение об объявлении войны, и уткнулся в нее с сердитым видом, долго не решая, что взять. Потом заказал для себя еду поплотнее: спагетти, аббаккио с картофелем, пирожки, анчоусы. Она, наоборот, выбрала легкие, тонкие блюда. Я записал заказ и повернулся, чтоб идти на кухню. Но при этом я еще раз взглянул на него и чувствую, как у меня губы шевелятся и произносят тихо, но внятно:
- Что за хамская рожа!
Он все еще читал меню и ничего не заметил. Но у нее, как у всех женщин, слух был тонкий; она так и подскочила на стуле и выпучила на меня глаза: услышала. Я пошел на кухню, крикнул во весь голос:
- Один раз консоме, один раз спагетти! - вернулся и стал у стенки неподалеку от них.
Смотрю - она смеется. Смеется и смеется, прижимая руку к груди, лицо все пунцовое от хохота. А он сидит обиженный и все наклоняется к ней должно быть, спрашивает, чего она хохочет. Но она продолжает смеяться, тряся головой и хватаясь за грудь. Наконец она немножко успокоилась, наклонилась к нему и сказала что-то, указывая в мою сторону. Он повернулся и уставился на меня. Я отвел глаза, потом посмотрел снова и вижу - она опять смеется, а он глядит на меня бешеными глазами, нагнув голову, словно баран, который хочет боднуть. Наконец он меня позвал:
- Официант!
Она перестала смеяться, и я не спеша пошел к ним. Хоть мне было страшновато, но я все-таки не удержался и снова пробормотал убежденно:
- Вот именно, хамская рожа. Потом подошел, говорю:
- Что прикажете?
А он поднял на меня глаза и говорит угрожающе: - Официант, вы тут изволили выразить мнение…
Я спрашиваю, словно с луны свалился:
- Мнение?.. Не понимаю.
- Да, вы высказали суждение… Синьора вас слышала.
- Синьора, вероятно, плохо расслышала.
- Синьора прекрасно расслышала.
- Не понимаю. Может быть, вам, синьор, не угодно спагетти, так можно переменить.
- Официант, вы высказали суждение и знаете, о чем я говорю.
Тут она наклонилась вперед и говорит ему:
- Послушайте, оставьте лучше его в покое. Но он не унимался:
- Позовите мне хозяина.
Я поклонился и отправился звать хозяина. Тот явился, выслушал, что-то сказал, поспорил, а девица все продолжала смеяться, и этот тип еще пуще бесился. Наконец хозяин подошел ко мне и сказал тихо:
- Ну, обслужи их, и довольно… Но смотри, если это повторится, ты будешь уволен.
- Но я…
- Молчать!.. Катись!
В общем, я подал им ужин, не проронив ни слова. Но она все время хохотала, а он едва дотронулся до еды. В конце концов, не заказав десерта и не оставив на чай, они ушли. Она продолжала смеяться даже у выхода.
После первого раза мне бы надо сдерживаться, а у меня вместо того пошло еще хуже. Теперь уж я почти не думал про себя, а все говорил вслух. В дни, когда в ресторане было мало народу и официанты без дела переминались с ноги на ногу у столиков или по стенкам, я все чаще говорил сам с собой, едва шевеля губами, но остальные все же замечали это и дразнили меня:
- Ты что, молитвы читаешь? Четки перебираешь? Нет, я не читал молитвы и не перебирал четки, а глядел, скажем, на семейство из пяти душ - папа, мама и трое маленьких детей - и бормотал:
- Ему неохота тратиться - то ли он скуп, то ли у него и правда не хватает денег… А у нее дурь в голове, всякие прихоти, и она заказала все дорогое: ранние овощи, омары, грибы, сладости… Он из себя выходит и еле сдерживается… Ей, хитрюге, нравится его мучить, а тут еще ребята капризничают, и ему сейчас очень кисло…
Или же я рассматривал лицо посетителя, у которого на лбу был какой-то большой нарост:
- Ну и картошка же у этого субъекта на фасаде… Странно, должно быть, чувствовать это на себе, щупать… А как же он шляпу надевает? Поверх этой штуки или сдвигает на затылок, чтоб поля до шишки не доходили?..
В общем, я все чаще говорил сам с собой и все реже разговаривал в компании. Хозяин уже не ставил меня в пример, а поглядывал косо. Я думаю, он меня считал слегка ненормальным и поджидал первого удобного случая, чтобы выставить.
Случай представился. Как-то вечером в ресторане почти никого не было. Трастеверинский оркестр играл модную песенку "Душа и сердце" для пустых столиков, а я зевал и переминался около большого стола, накрытого на десять персон. Люди, заказавшие его, не показывались, но я знал, кто они такие, и не ждал ничего хорошего. Вот наконец они вошли в ярко освещенный зал: женщины в вечерних платьях, оживленные, говорят громко и возбужденно, оборачиваясь назад, к мужчинам, которые идут за ними - руки в карманы, животы вперед, все в темно-синих костюмах, рыхлые, самодовольные. В общем, из тех, что зовутся хорошей публикой. Это точно, я однажды вечером слышал, как один франт сказал, глядя на них: "Смотри, сегодня здесь очень хорошая публика". В общем, хорошая или скверная, они мне по многим причинам не нравились, главное потому, что они называли меня на "ты": "Принеси стул… Дай карточку… Ну, живо, поворачивайся". Зовут меня на "ты", точно они мне братья, а я-то ничьим братом себя не чувствовал, особенно среди них. Правда, они всех называли на "ты" - и других официантов и даже хозяина, но мне это было все равно, пусть говорят "ты" хоть царю небесному, коли хотят, но не мне. Словом, они явились, и первым долгом началась комедия с рассаживанием: Джулия сядет сюда, Фабрицио здесь, Лоренцо рядом со мной, с Пьетро сяду я, Джованна - между нами, Мариза - во главе стола. Наконец, слава тебе господи, все уселись, И тогда я подошел и подал карточку тому, что сидел во главе стола, - толстый такой, лысый, с потухшими глазами, нос крючком, шея белая, припудренная тальком. Он взял карту и начал перелистывать ее, говоря:
- Ну, что же ты нам посоветуешь?
Я слышу, что он меня тыкает, и бормочу:
- Скотина.
Но он меня, к счастью, не слышал, потому что остальные устроили страшный шум, споря из-за меню. Кто требовал спагетти, кто холодных закусок, кто хотел римской кухни, а кто нет, одни желали красного вина, другие - белого. Особенный гам подняли женщины, раскудахтались, словно куры в курятнике, прежде чем уснуть. Я не вытерпел и пробормотал сквозь зубы, склонившись к нему:
- Глупые курицы!
Он, должно быть, услышал, потому что вздрогнул и спрашивает:
- Что ты говоришь? Куры?..
- Да, - объясняю, - есть вареные куры.
- К черту вареных кур! - кричит кто-то. - Мы хотим ужинать по-римски: бобы на свином сале и пальята.
- А из чего делается пальята?
- Пальята, - объясняет тот, у кого карта, - это внутренности молочного теленка, который еще никогда не ел травы. Их варят целиком, со всем, что есть внутри, то есть с экскрементами…
- Экскременты!.. Фу, какой ужас!
- Это как раз вам и нужно, - думаю или, вернее, бормочу я, наклонившись.
На этот раз он, видно, что-то разобрал, потому что спрашивает недоверчиво:
- Что?
- Я ничего не говорил.
- Нет, ты что-то сказал, - ответил он твердо, но без гнева.
В этот момент, не знаю почему, стало тихо, не только за нашим столом, но и во всем ресторане. Даже оркестр, как нарочно, перестал играть. И в этой тишине я сам слышу, как говорю - вполголоса, но внятно:
- На "ты" называешь, скотина?
Тут он как подскочит в невероятном бешенстве:
- Мне - скотина?.. Да ты знаешь, с кем говоришь?
- Я ничего не говорил.
- Мне - скотина… Ах, мерзавец, подлец, каналья, я тебя сейчас проучу!
Он вскочил, схватил меня за ворот и прижал к стене. Все остальные тоже повскакали из-за стола: кто успокаивает его, кто, наоборот, нападает на меня. Весь ресторан на нас смотрит. Я разозлился, отпихиваю его и кричу:
- Ничего я не говорил… Руки прочь!
- Ах, ты ничего не говорил? Ничего?
- Ничего я не сказал, - повторил я, вырываясь. И добавил тише: Скотина.
Во второй раз у меня это слово выскочило…
К счастью, тут примчался хозяин: уж он и юлил, и вертелся, сгибался, как тростинка, извивался, как угорь.
- Прошу вас, уважаемый, прошу вас!
А уважаемый орал, как грузчик:
- Да я ему всю морду разобью!
Хозяин в конце концов взял меня за руку и говорит:
- А ты иди за мной.
Опять - "ты".
Пошли мы через весь зал, и публика встала из-за столиков, чтоб получше разглядеть меня, а я не мог не подумать вслух:
- Вот еще одна скотина меня на "ты" называет.
Он тут ничего не сказал, но, когда мы были уже в кухне, за закрытой дверью, он крикнул мне в лицо:
- Так ты называешь скотиной сначала клиентов, а теперь и меня?
- Я ничего не говорил… скотина.
- Ты опять свое? Так скотина - это ты, милейший… И пшел вон, убирайся сейчас же!
- Хорошо… Я уйду… Скотина.
В общем, губы у меня шевелились помимо моей воли, и я не мог этому помешать, Я очнулся уже на улице; стою и громко протестую:
- Называют на "ты"… будто мы братья… Да кто они такие, кто их знает? Почему они не ведут себя прилично?
В этот момент полицейский, видя, что я разговариваю сам с собой, подошел и окликнул меня:
- Ты что, выпил? Сухого или шипучего? Проходи, проходи, здесь нельзя стоять!
- Да кто пил? - опять запротестовал я. И сейчас же с языка у меня слетело то самое слово, за какое меня выгнали из "Марфорио". Я хотел поймать его, как мотылька, который выскальзывает из-под шапки. Да как бы не так, оно уже вылетело наружу, и ничего нельзя было поделать… Короче говоря, меня арестовали за оскорбление полиции, я провел ночь в участке; потом суд, приговор… Когда я вышел из тюрьмы, то обнаружил, что голова у меня снова замерзла. Я переходил улицу у моста Витторио, и меня чуть не сшибла машина. Я стою, дрожу весь, а шофер высунулся и орет на меня:
- Спишь на ходу!
Я посмотрел ему вслед, и в моей голове стало послушно отстукивать, как прежде: "Спишь на ходу… Спишь на ходу… Спишь на ходу!"
Замухрышка
Перевод 3. Потаповой
Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком - битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: "Ну-ка, оцени себя по достоинству!"
Начнем по порядку: физическая сила - нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги - как прутики. Ума - чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота - меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза - как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать - горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее - сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться.
Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок - тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить.
Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве.