Он не мог уйти от ответа, потому что был совершенно уверен, что не ответить - значит признаться в том, что никого не было, и в то же время он сознавал, что, назвав неумеренное число, заврется и выдаст себя с головой. Немного подумав, он буркнул:
- Одна.
- Значит, я у тебя вторая?
По ее тону он понял, что она польщена.
Может, потому он и соврал, что боялся этой самой польщенности, которую бы удесятерила правда, боялся нежных растроганных глаз, боялся, что она сплетет венок из полевых цветов и водрузит ему на голову со словами благословения, боялся, наконец, что она расскажет соседке по комнате, и та будет высматривать его в столовой и шептаться. Ему казалось, что он и так сильно запоздал и что теперь этот рубеж нужно пройти как можно более незаметно для чужих глаз, быстренько проскочить, и поздравлять его другим неуместно, ну вроде как Пушкина с камер-юнкерством.
Иронизируя над его заблуждениями, судьба в тот август позаботилась о том, чтобы он легкомысленно забыл взять с собою в пансионат бритву, которой пользовался слишком нерегулярно, чтобы она стала такой же обыденной туалетной принадлежностью, как зубная щетка, и потому к концу недели у него с обеих сторон выросли редкие, но длинные волосики, которых он болезненно стеснялся и глубоко ненавидел, так что пришлось ему идти к местной парикмахерше и на ее равнодушный вопрос: "Будем стричься?" - отвечать независимым тоном: "Нет, бриться!", на что парикмахерша, совершенно лишенная чувства деликатности, немедленно возразила: "Да тебе еще брить нечего!", и пришлось ее унизительно уговаривать, демонстрируя разрозненные волосики, прежде чем она согласилась развести пену.
Но час парикмахерши еще не настал, и не было еще, чего брить, когда Борис возился с вопросами и ответами: "Кто у кого какой" - которые в любовном обиходе представляют собой табу "до" и лакомые кусочки для насыщения любопытства "после".
- Ну хорошо, - сказал Борис, прибегая к законному праву вопроса для отведения разговора от себя. - А у тебя? У тебя сколько было?
Она укусила яблоко, нарочито громко почавкала и вдруг с загадочной улыбкой сказала:
- Не скажу.
- Почему? - опешил он. - Я же тебе сказал!
- А я не скажу.
- Это нечестно, - сказал он и немедленно разозлился на себя за эти детские слова и за детскую интонацию, с которой они были произнесены. Даже покраснел. И стремительно вскочил на ноги, как вскакивает человек, которого дернуло током.
- Не сердись, - удержала она его за руку и потянула к себе. - Просто я боюсь, что ты можешь подумать обо мне плохо.
- Ничего я не подумаю… - пообещал Борис, усаживаясь.
- Ладно, - сказала она. - А как ты сам думаешь?
Борис искоса взглянул на нее, и она весело перехватила его оценивающий взгляд. "Четыре, - подумал он. - Нет, может быть, и все шесть!"
- Не знаю, - сказал он. - Правда, не знаю.
- Представь себе… - она сделала кокетливую паузу. - Ты у меня одиннадцатый.
"Ого!" - невольно подумал он и снова сильно расстроился. У нее было с чем сравнивать; он отчетливо увидел их всех, десятерых: загорелых, мужественных, с легкими циничными морщинками вокруг глаз, опытных, и он, поеживаясь, приближался к их компании (все это имело отдаленное сходство с композицией знаменитой картины Иванова): худой, совсем белый, с бородавкой на кисти левой руки, которую он совсем замучил, затеребил, затерзал, стараясь от нее отделаться, оторвать, но она не отрывалась, а только багровела и кровоточила с одного бока… Компания приветствовала его непристойными жестами, грубым хохотом и насмешливыми выкриками:
- Ну ты, парень, даешь!
- Ну ты силен!
- Ну ты просто чемпион!
Недоумевая по поводу его молчания, она спросила его со смешком:
- Ты думаешь, это слишком много?
- Да, нет, - пожал он плечами. - Тебе сколько лет?
- Двадцать три.
- Ну тогда даже просто немного, - заключил он не без намерения уязвить. И в самом деле, это ее уязвило. Должно быть, она находила, что ей идет это число, не слишком безумное для того, чтобы иметь основания себя не уважать, но в то же время не слишком мизерное для того, чтобы можно было ее упрекнуть за "бесцельно прожитые годы"…
- Видишь ли, - сказала она серьезно, нахмурив лобик, - есть женщины, которые спят только с теми, которых любят любовью под названием "по гроб жизни". Есть другие, которые спят со всеми… Ну, так вот, я принадлежу к третьим, - засмеялась она, - из чего следует, что ты мне нравишься… Ты, правда, очень милый, - добавила она, дотронувшись ладошкой до его щеки.
- Ты мне тоже нравишься, - сказал Борис, которому ее размышления о любви показались в тот момент смелыми и даже глубокими. - Кстати, я так и не знаю, как тебя зовут…
Впоследствии он не раз возвращался мыслью к этому эпизоду и находил нечто символическое в том, что впервые в жизни он познал не просто Наташу, Катю, Лизу или Марину (между прочим, у нее оказалось как раз это безвкусное и приторное, как малиновый сироп, имя), а безымянную женщину или Женщину. Заботясь, как всякий мыслящий человек, о приведении в порядок и гармонизации параметров своей биографии, Борис Собакин расценивал это событие как определенную удачу.
Что же касается Марины, то она была искренне удивлена тем, что они так долго просуществовали, не испытывая надобности в именах, однако этот факт ее несколько смутил, и, видимо, для того, чтобы уберечь свою репутацию как в собственных глазах, так и в глазах Бориса, она была вынуждена несколько раз повторить:
- Такое со мной в первый раз… Нет, честное слово, в первый раз!
На обратной дороге к речке она сообщила Борису, что она замужем.
Институт брака не представлялся Борису священным, но все-таки в его сознании он был окружен некоторыми туманными чарами и производил впечатление. Борис сразу подумал о том, что вся компания, которая так недружелюбно его приняла, несомненно пребывает по другую сторону брачной церемонии, и пусть то, что случилось, было бездарным и невнятным, однако он не только "перешел Рубикон", но и одновременно нахлобучил рога на голову ее мужа; косо, криво, но нахлобучил! Рогоносец - вот слово, которое сильно действует на воображение семнадцатилетнего мальчика… Впрочем, мальчику суждено было почти в ту же минуту убедиться в своем заблуждении: рога оказались очередной парой.
- Ты его не любишь? - осторожно спросил Борис.
- С чего ты взял? - удивилась она. - Люблю.
И вдруг он понял: они ни разу не поцеловались. Как-то не довелось, не успели; они проскочили через поцелуи, как Монголия - через капиталистическую стадию развития…
- А кто, интересно, была твоя первая? - не утерпев, спросила Марина.
Зеленые бритые лица были приведены в состояние затяжного экстаза.
Он шагнул на эскалатор, и по тому, как он шагнул, вернее, даже не шагнул, а прыгнул, было ясно, что он взволнован, спешит и опаздывает. Быстро и мелко перебирая ногами, он пролетел по эскалатору вниз, едва прикасаясь рукою к поручню, и, выскочив, очутился на лодочной пристани, аккуратно сбитой из узких деревянных реек, покрашенных в приятный голубой цвет. Время от времени вода как-то очень забавно чмокала и всхлипывала под рейками, и лодки в ответ легонько терлись друг о дружку бортами. Малыш сидел на краю настила, закатав брючины джинсов до колен, и с довольным выражением на уже загоревшем лице болтал в воде ногами. Рядом лежала раскрытая книга. Был послеобеденный час.
- Привет! - весело сказал Борис Собакин. - Как жизнь молодая?
Малыш оглянулся и долго, внимательно всматривался в него, не отвечая на приветствие. Вдруг одним махом вскочил на ноги, подбежал, спросил сдавленным голосом:
- Что-нибудь случилось, да? Что-нибудь страшное?
- Страшное? - вздрогнув, переспросил Борис Собакин. - Почему страшное?
- Мне показалось, - сказал Малыш, - что умерла мама…
- Бог с тобой! - испуганно вскричал Борис Собакин. - Мама жива и здорова.
Малыш недоверчиво взглянул на него и произнес:
- Я все детство боялся, что мама умрет…
- Я помню, - прошептал Борис Собакин.
- Ты тоже боишься? - спросил Малыш-заговорщик. Борис медленно покачал головой, но затем, словно спохватившись, поспешно объяснил:
- Нет, когда она болеет, боюсь, очень боюсь…
- Это не то, - сказал Малыш.
- Я знаю, - кивнул Борис Собакин, - но твой переполох напрасен…
Малыш присел, чтобы застегнуть сандалии.
- Куда мы пойдем? - спросил он покорно.
- Куда хочешь… Давай прогуляемся. Они шли, приминая высокую некошенную траву.
- Что ты читаешь? - спросил Борис Собакин, кивая на книгу. - Мне очень знаком этот переплет.
- Это Пруст.
- А… - засмеялся Борис Собакин.
- Чему ты смеешься?
- Я вспомнил, как ты стащил все четыре тома, один за другим, наткнувшись на них в школьной библиотеке.
- Их никто ни разу не читал! - вспыхнул Малыш. - С тридцатых годов. Я проверял по формуляру.
- И ты их выносил под пиджаком, невинной улыбкой улыбаясь подслеповатой библиотекарше, которая тебя любила и допускала к полкам.
- Да, - оживился Малыш. - А помнишь, с четвертым томом случился конфуз. Он у меня вывалился из-под ремня и упал прямо под ноги библиотекарше…
- И библиотекарша сказала: "Тебе не стыдно?"
- Ужас! Я готов был провалиться сквозь землю и не нашелся, что соврать. Я начал было что-то лепетать, но она перебила меня: "Не оправдывайся! Вместо того чтобы готовиться к контрольной, ты прячешь учебник под одеждой. Это некрасиво!.. Возьми свой учебник химии!"
- Ну да! Пруст был похож на учебник по неорганической химии…
- Я так и не понял, каким чудом он оказался в школьной библиотеке. Но я бы, правда, не спер, если бы его читали.
- Но самого любопытного ты еще не знаешь, - сказал Борис Собакин, хлопнув Малыша по плечу. - Дело в том, что ты сам так и не добрался до четвертого тома. Завяз на третьем!
- Не может быть! - возмутился Малыш. - Откуда ты знаешь?
- Знаю, - уклончиво ответил Борис Собакин.
- Как же это произошло?
- Я уже не помню, - пожал плечами Борис Собакин. - Нахлынули события… Отвлекли… И Сван разлюбил Одетту… - добавил он, тонко улыбнувшись.
Какое-то время они продолжали путь молча, думая каждый о своем. Из орешника на них выполз гнилой полуразрушенный сарай, тем не менее с черствым калачом замка на дверях; они свернули направо, потом, после водонапорной башни, опоясанной винтовой лестницей, вышли на пыльный проселочный тракт и, пройдя по нему метров двести, а может быть, триста, вошли в город, где кипела жизнь: сновали прохожие, мчались троллейбусы, звенели антикварные сервизы, военный трибунал творил суд над конокрадом, областной театр с Украины давал гастрольный спектакль, народ давился за драгоценными камнями, за самоцветами, алкаши просили двадцать копеек на проезд до дому, а с лотков по всей улице шла бойкая торговля абрикосами, антрекотами, подержанными книгами и нейлоновыми носками.
- Зайдем? - предложил Борис Собакин.
В баре с декоративной кирпичной стеной, в нишах которой торчали горшочки с ползучими жизнерадостными растениями, было пусто. Ни души. Из невидимого динамика сочилась мелодия; кто-то пел чистым детским голоском по-японски. Борис Собакин заглянул в кухонное помещение, примыкающее к бару, и обнаружил там свою знакомую барменшу, Изабеллу Васильевну: она была толстая, медлительная, немолодая, на голове у нее красовалось сложное сооружение из морковных волос. Изабелла Васильевна сидела на стуле, непринужденно расставив ноги, и внимательно ела спелый персик с помятым бочком, держа фрукт двумя пальцами на некотором удалении в целях самосохранения от обильного сокоизвержения.
- Иду! Иду! - пропела она с той особенной интонацией, которая свидетельствовала, что Борис Собакин обладал здесь известными привилегиями, и стыдливо сдвинула сократовские лбы коленей.
Малыш расположился за столиком и с независимым видом курил сигарету.
- Ну вот, - присел рядом Борис Собакин на бочкообразный стул, - твоя мечта познакомиться с барменшей и быть с ней в приятельских отношениях осуществилась. Должен тебе признаться, что это самое простое из всего того, о чем ты мечтал.
- Наверное, - рассеянно согласился Малыш.
- Ты мечтал о легкой славе, мой маленький Бонапарт. Ты взял Тулон и совершенно свихнулся от счастья. Но этот Тулон находился всего в нескольких верстах от Бородина. Рукой подать до пожара Москвы! Когда я это понял…
- Ты взял и немедленно сдался, - съехидничал Малыш.
- Ничего подобного! - запротестовал Борис Собакин. - Я просто бросил играть эту дурацкую роль. Не захотел быть эпигоном.
- Да врешь ты все… - неожиданно развязным тоном произнес Малыш.
- То есть как вру? - остолбенел Борис Собакин. Малыш не изволил ответить.
- Ты не понимаешь одной важной вещи, - решив не обидеться, а убедить, спокойно сказал Борис Собакин и почувствовал, что находит верный ход. - Только так я мог остаться порядочным человеком.
- Я так и знал, что ты сейчас же свернешь на порядочность! Ты рассуждаешь как жертва.
- А ты бы хотел, чтобы я рассуждал как палач? - поинтересовался Борис Собакин. "Вмазал", - удовлетворенно отметил он про себя.
Малыш прикусил язык.
- Умеешь ты выворачивать слова наизнанку, - пробормотал он недовольно.
- Да не сердись ты! - примирительно сказал Борис Собакин. - Не все так плохо. Мне двадцать семь лет, у меня готовая диссертация, в которой, скажу без ложной скромности, есть несколько дельных мыслей. Через полгода я ее защищу…
- Короче говоря, ты доволен собой? - спросил Малыш без особенной, казалось бы, агрессивности.
- Ну разве может умный человек быть довольным собою? - надлежащим образом удивился Борис Собакин.
- А ты умный человек? - с невиннейшим видом спросил Малыш.
- Знаешь, - помявшись, сказал Борис Собакин, - нечего на мне крест ставить… Меня ценят на работе как перспективного специалиста, подающего надежды и всякое такое…
- И как порядочного человека… - вставил Малыш.
- Конечно! Лезть по головам, как по кочанам капусты!.. Нет, милый, это не для меня. Такой роскоши я себе не могу позволить. Пусть лучше я останусь гол как…
- Стой! - нетерпеливо вскрикнул Малыш, и слово "сокол" с гарпуном ударения, воткнутым в последний слог, застряло поперек горла: Борис Собакин закашлялся. - Это в конце концов пошло. Неужели ты не можешь сказать что-нибудь более оригинальное?
- Это жестоко… - пробормотал Борис Собакин. Слова Малыша задели его за живое: было больно.
- Зачем ты так? - спросил он с вымученной улыбкой. - Я спешил к тебе, бежал сломя голову… Я думал, что мы встретимся как друзья, посидим, вспомним детские глупости… Ну, помнишь, например, как в детстве, в нашем общем с тобою детстве, ты играл сам с собою в шахматы, играл за белых и за черных одновременно, и так плохо играл, что болел за одних, а выигрывали другие… Сам себя не мог обыграть… помнишь?
- Нет, - покачал головой Малыш. - Я ничего не помню… Вот сколько вагонов в метро - это помню…
И тут Борис Собакин заметил, что Малыш изо всех сил сдерживает себя, чтобы не разреветься.
- Ну чего ты, дурачок? Чего? - взметнулся, забеспокоился Борис Собакин и потянулся к Малышу, чтобы погладить по голове, но тот откинулся на спинку стула и, зажмурившись, с досадой принялся тереть переносицу, заговаривая слезы, как только он один умел их заговаривать.
- Все образумится, я уверен. Я просто, честно говоря, не совсем понимаю, что ты от меня хочешь… Ты только скажи, слышишь?
Малыш оторвал пальцы от переносицы и посмотрел на Бориса Собакина влажными недобрыми глазами; в них еще догорал стыд, вызванный разоблачением детской слабости, который ему, несмотря на приложенные старания, не удалось утаить, но гарь от стыда разила не чем иным, как ненавистью.
Борис Собакин был человеком быстрых умственных реакций: он моментально все понял. Решительно отбросив увещевательный тон и уже злясь на себя за то, что не использовал минутной слабости противника и не раздавил его насмешкой, а, наоборот, повел себя как глупая старая нянька, он крикнул, ударив ладонью по столу:
- Я ни в чем не считаю себя виноватым!
- Я в этом не сомневаюсь, - надменно заметил Малыш.
- Но еще больше ты не сомневаешься в собственной гениальности! - с ядовитой гримасой бросил ему Борис Собакин. - Так вот, знай, ты переоцениваешь людей, бездарно, как последний сопляк, что прекрасно видно хотя бы по этой истории с десятью аполлонами твоей расписной красавицы… - он скривил рот, чтобы произнести глупейшее имя: - Марины, но прежде всего слышишь! прежде всего ты переоцениваешь самого себя. Во всем! Даже в слабостях себя переоцениваешь! И я имею право судить об этом лучше, чем кто бы то ни был. Все, что у меня есть, - это, мой милый, твое наследство. Я ничего не растерял. Ни грамма! Напротив, я добавлял к тому, что мне от тебя досталось, и мне пришлось много добавлять, тебе даже и не снилось - сколько! Ты хочешь, чтобы все было сразу, на тарелочке с голубой каемочкой. Нет, дорогой, такого не бывает! Это только в твоей оранжерее все поспевает в один день. Это только у тебя в твоей сказке бабы отдаются одним принцам, потому что сами принцессы! Права была мать, когда говорила, что ты жизни не знаешь. Как я теперь понимаю ее правоту!
- Я вижу, - хладнокровно произнес Малыш, на которого монолог Бориса Собакина не произвел впечатления, будто он заранее с ним познакомился в рукописи, а теперь просто услышал со сцены, да еще в плохом исполнении, - я вижу, что прекрасно научился утешаться. В этом-то и весь ужас.
- Да что ты меня все пугаешь! - зло усмехнулся Борис Собакин. - Ужас! Ужас! В чем он, твой ужас?!
- Скучно объяснять! - воскликнул Малыш и нарочито зевнул.
- Ну и что дальше?
- Дальше? - удивился Малыш. - Что может быть дальше? Ничего. Либеральная середина с секретным изъяном.
- Это что, приговор? - спросил насмешливо Борис Собакин.
- Нет, это белужий бок, - ответил Малыш.
- Белужий бок… - захохотал Джим и в восхищении потер руки. - Белужий бок! Вот это ответ! Вот я понимаю! Ха-ха-ха!.. Ангел!.. В высшей степени!.. Уморил… - Джим отдувался.
Джим - соглядатай совершенно загадочный.
Настоящее имя Джима - Онуфрий.
Помните Онуфрия из полудетской "окающей" байки, который обнаружил около озера не то обнаженную Ольгу, не то обожженную Оксану? - Есть мнение, что это был он!
Почему же в таком случае божественный соглядатай оказался Джимом?
Видите ли, дело в том, что настоящее имя Онуфрия - Джим!
Черт знает что такое!
Белужий бок!
Поди разберись!
Бритвой по горлу - джим! - джим! - и… закипела сумеречная работа, застучали телетайпы, по бесконечным коридорам засновал чиновничий люд, в нарукавничках, с бордовыми папками, возбужденно и молчаливо, лишь изредка обмениваясь гортанными приветствиями.
Иные трусили на маленьких осликах; путь их был долгий и непростой.