Между тем, расхаживая вокруг бильярдного стола и время от времени наклоняясь, чтобы метким ударом послать в лузу очередной шар, тесть думал о произошедшем разговоре. Что ж, он не прочь поддержать. Зятя своего он жаловал. Он нравился ему и по характеру, и своей четкостью во взглядах. Не дурачок! И трудолюбив! Да… конечно, смешно: в его семье оказался философ. Подумать только! Для него это слово всегда носило неодобрительный характер. "Эх, ты, философ", - говорил он, бывало, своему незадачливому помощнику, пока не прогнал его. Или: "расфилософствовался!" Он опасался поначалу, не окажется ли его будущий зять с завихрениями, с интеллигентскими выкрутасами. Только такого ему не хватало под боком! Но Игорь оказался без выкрутас, и тесть скоро почувствовал к нему симпатию. Он разбирался в людях; Игорь ему импонировал особенно тем, что всего добился собственными силами, как сам Александр Иванович. Конечно, не обошлось без недоразумений. Дочка-то была единственной и любимой. Мать искала ей более выгодную партию. Искала по родителям. И глупо! Ой, как глупо!
Александр Иванович знал, что за чудо такое - сынки: болтались они тут на дачах. Их за уши тянут, а они еще упираются. Бесхребетные создания! Их избранничество недолговечно. Оно проходит с отцами, потому что отцы не вечны, с ними может случиться… все что угодно. Вон у него самого сердце пошаливает. Тут на прошлой неделе пришлось "неотложку" даже вызвать. Едва от больницы отбился. Да, а потомственного дворянства у нас, как известно, не существует с семнадцатого года. Он так матери и заявил, когда нашептывала она про Игоря. А кого она Таньке сама подготовила? Этакого виконта с остекленевшими от пьянства глазами! Обжору, вечного студента, лентяя… Но мать уперлась и твердила одно: "Игорь - авантюрист, он хочет проникнуть в наш круг, его нужно в шею гнать, философа! Я его больше на порог не пущу".
- Они будут видеться в подворотнях.
- Я этого не допущу! Слышишь, Саша, не допущу!
- Ну хватит орать, - сказал Александр Иванович.
- Ничего не хватит. Она такая же моя дочь, как и твоя!
- Перестань, Маша, успокойся…
А Танька плакала в соседней комнате. Эта "ни рыба - ни мясо", как величал ее впоследствии Игорь, бунтовала и упрямилась. Это был ее час. Она знала: либо за Игоря, либо в старые девы. Она не могла без него. Он был для нее всем. Она восхищалась им. Он был настоящим мужчиной. Он был ее первым мужчиной. Она отдалась ему месяц назад в подмосковном лесу, в молодом ельнике, неподалеку от станции "Трехгорка" Белорусской железной дороги. Любовь! Любовь!
- Я паспорт у нее спрячу, чтобы не расписались! Татьяна! Отдай мне немедленно свой паспорт!! И ты хорош, рехнулся совсем: да у него родители на Тишинском рынке картошкой торгуют!
И тут Александр Иванович не утерпел. Он ругался редко, во всяком случае вслух, а на жену и подавно, но тогда не сумел сдержаться:
- А ты, такая-сякая, из господских, да?! Подумаешь, королева буфета!
Мать даже заикала. Зашлась в икоте, вздрагивая всем телом, а Александр Иванович добавил потише:
- Моча тебе в голову бросилась.
А какая была у той буфетчицы из спецбуфета точеная шейка! А остренький носик? А мелкие ровные зубки? А грудь? Это была редкостная по своей красоте грудь, такую грудь на ВДНХ можно бы было показывать!.. Ну а что стало? Высокая грудь давно опала, голубые глаза выцвели (от ревности выцвели, ревнивой оказалась невероятно), и обернулась она скандалисткой - вот оборотень!
После того скандала мать затаилась. Вроде бы сдалась. Свадьбу справили как полагается. Сколько лет с тех пор минуло? Скоро пять. Да, уже Кольке три. Хороший парень. Надо бы еще одного. Или внучку… Но тогда на похороны Игоревой матери не пожелала поехать. Больной прикинулась. А Александр Иванович поехал. И на поминках был. Несмотря на горе, родня покойной разглядывала его во все глаза. Александр Иванович поднял тост за простую советскую труженицу, которая безвременно, так сказать, ушла от нас в связи с тяжелой болезнью, но которая воспитала сына, которым можно гордиться. Отец Игоря шептал все: "Спасибо, спасибо" и плакал, а когда садились за стол, зачем-то начал извиняться: - "У нас, знаете, все по-простому, не взыщите…" - "Да что вы!" - И слышал, как Игорь сказал: "Перестань срамиться!" Он уехал, когда напиваться стали. Дурацкий это обычай - поминки! Дуплет в серединку!
- Ну, Александр Иванович, - восхищенно развел руками Игорь. - Высший класс.
- Да, брат, это тебе не философия, - задумчиво произнес тесть, выходя из оцепенения: - Что, гегель-хегель, домой пошли?
Игорь погасил свет; зеленое сукно словно намокло водой - потемнело. Они вышли в раздевалку, взяли с вешалок плащи…
- Александр Иванович, полдничать приходите! - Их из столовой приметила и к ним подходила, легко ступая в бесшумных тапочках, Галя-подавальщица, маленькая улыбчивая женщина средних лет, с бесхитростной прической из русых слабеньких волос, в белом накрахмаленном переднике. Галя подготавливала свои столы к полднику.
- Полдничать? - Александр Иванович охотно остановился, чтобы ответить Гале. - Придем, спасибо. А чем вы нас угостите?
- Будут сдобные булочки, очень вкусные, с маком, Александр Иванович, - весело сообщила Галя, - и пирожные.
Галя давно уже работала на дачах и знала, что среди "хозяев" встречаются два сорта людей, которых она про себя звала по-детски: "буки" и "добрые". "Буки" тебя не замечают, хоть тресни от желания им угодить. Их можно годами обслуживать - они даже имени твоего не спросят, а если что скажут, то непременно обидное: "У вас сегодня окрошка невкусная". "Добрые" же, к числу которых относится Александр Иванович, напротив, быстро привыкают к тебе, не любят, когда тебя от них переводят, и оказывают разные знаки внимания. "Добрых" больше, чем "бук", и Галя-подавальщица искренне верила в счастье на земле.
- Ну пирожные для меня хуже смерти, - пошутил Александр Иванович, - а про сдобы и говорить нечего… Но чайку попьем, попьем.
- Приходите, - улыбнулась Галя.
Дождь стал мельче, безвреднее: иди - не промокнешь. По аллейкам, обсаженным пышными кустами желтой акации, не спеша двигались два пятна: кремовое и темно-синее. Мужчины прошли мимо теннисного корта с асфальтовым покрытием, на котором они сегодня до дождя помахали чуть-чуть ракеткам, и мимо волейбольной площадки, на которой никто никогда не играл. Из дощатой зеленой беседки, попавшейся им по дороге, слышался лихой перестрел костяшек.
- Алексан-Ваныч, присоединяйтесь!
Заядлые доминошники дневали в беседках целыми выходными.
- Загляну попозже, - пообещал тесть.
- А что не видно Марьи Григорьевны?
- Она в Крыму, вместе с дочкой и внуком.
- Купаются там?
- Нет, вода, говорят, еще холодная. Загорают.
- Тоже дело!
"Домино - вот основа великого единения начальства с народом", - подумалось Игорю. Он презирал домино и не мог понять, зачем здесь играют в эту плебейскую игру. С таким же презрением он относился к пиву. Пацаном он бегал искать отца у пивного ларька невдалеке от местного пивоваренного завода, обдававшего окрестности тяжелым запахом.
- Пап, иди домой, мамка ждет, ругается.
- Подождет… Ну-ка, на, выпей.
В его руки опускалась тяжелая липкая кружка с обкусанными краями.
- Чего не пьешь? Или брезгаешь? - И подивился пьяно: - Он брезгает!
- Будешь звонить - приветы передавай.
- Обязательно.
Если у него сорвется, она не даст мне покоя, будет пилить: говорила тебе, авантюрист! - Настоящая теща.
- Так, значит, он пошел и нажаловался на тебя? - переспросил Александр Иванович, словно их разговор перебили доминошники.
Игорь вздрогнул и живо кивнул.
- И, говоришь, в парткоме у вас там Стаднюк командует, верно?
- Стаднюк Петр Петрович.
- Стаднюк… - Александр Иванович искоса посмотрел на зятя. - А ты думал, что стариков можно толкать, пихать, сдергивать с насиженных мест, а они будут сидеть, как воды в рот набравши.
- Александр Иванович! - воскликнул Игорь. - Я никого не собирался сдергивать!
- В песне, конечно, красиво поется, ничего не скажешь: "Молодым везде у нас дорога…", - но жизнь пока что еще не песня, хотя мы хотим, чтобы она стала песней.
- Дело в том, - начал Игорь, - что раз дошло до такого инцидента, то закрыть Черную лестницу на время просто необходимо. Если там могут…
- Но когда ты закроешь лестницу, - не дослушал его Александр Иванович, - ты закроешь сразу и путь вашему… как его?
- Сперанскому.
- …Сперанскому к переизбранию в парторги.
"А старик сечет", - подумал Игорь.
- Может быть, и так, - сказал он, - но дело не в этом…
- Нет, дело как раз в этом, - мягко, но уверенно надавил тесть и при этом недовольно покашлял.
Игорь закусил губу и ждал: сейчас шарахнет его царь-пушка. По нему самому! Еще мгновение - и тесть закричал, зафыркал, затопал ногами, проклял его и прогнал в мир за зеленый забор и приказал охранникам назад не впускать. Прощайте, дачи с утренними ваннами, вкусные обеды с дотациями, Гали-подавальщицы, просторные лимузины! Прощай, мой спец-мир! Веснушчатый мальчик-милиционер, любитель подсолнечных жареных семечек, отведет его в жуткий московский коммунал и пропишет там навечно, рядом с семейством забулдыги-водопроводчика, ядовитым водителем трамвая, матерью-одиночкой двадцати двух лет, про которую рассказывают гадости, отставным майором из "сверхсекретного" ведомства, уверяющим, что он служил звукооператором на "Мосфильме", презлющей богомолкой, у которой за иконами, под обоями, говорят, много денег припрятано, толстой, неряшливой еврейкой (с ее трусливым мужем-инженером и большеглазым перекормленным Ильюшей), в чьей комнате стоит кисло-сладкий запах еврейства и в чьей душе нет намерения уехать в голубой Израиль потому, что "мне и здесь хорошо"… А по тусклому коридору, где на стенах висят старые пыльные велосипеды и детские цинковые ванночки, вечно шастают какие-то полуодетые полулегальные личности и на правах чьих-то дальних родственников подолгу пользуются уборной, жарят рыбу на общей кухне и обрывают телефон у входной двери (стена в этом месте исцарапана и исписана всевозможнейшими номерами, фамилиями и вензелями), слезно жалуясь на каких-то жестокосердных прорабов…
Мужчины молча свернули на узкую асфальтированную тропку, ведущую к даче.
Стаднюк может понять таким образом, что на него оказывается давление, а этого Александр Иванович не желал. Это было не в его принципах.
- Хорошо, - сказал он, - шагая впереди Игоря, - я постараюсь связаться с вашим Стаднюком завтра с утра. Ты к каким идешь к нему?
- К одиннадцати.
Александр Иванович кивнул.
- …Связаться, чтобы… - он помедлил, внимательно выбирая слова из своего невидимого колчана и осматривая их со всевозможными предосторожностями, словно они отравленные; - чтобы он подошел к этому делу… непредвзято. Чтобы, вернее, он не был под впечатлением той жалобы.
- Иначе будет разгром, - неловко усмехнулся Игорь. Александр Иванович не откликнулся на эти лишние слова.
Они вошли в дом.
- Я, пожалуй, сосну часок, - объявил свою волю тесть и стал подниматься по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж, в спальню.
- Да! - остановился он на полдороге, морща лоб. - Ты Таньке ничего об этом не сообщал?
- Нет.
- Ну и не надо пока. Не стоит девку волновать понапрасну. Пусть себе отдыхает.
"Понапрасну!" Игорю захотелось вихрем взлететь по лестнице и от всего сердца броситься тестю на шею. Но он переборол свое мальчишеское желание. С благодарностью вообще никогда не следует перебарщивать. Игорь достал сигарету, закурил, отойдя к окну. Спокойным, светлым взглядом смотрел он на клумбу нарциссов, посаженных чьими-то заботливыми руками, на Колькины качели, привешенные между двух сосен, на набухающие грозди белой сирени. "Если б еще Надька завтра пришла… Никак у нее телефон, черт, не соберутся поставить…" Он уже докурил, когда до него донесся голос тестя:
- Игорь!
Бросив окурок в форточку, он направился на зов, ожидая получить просьбу накапать капель двадцать валокардина в рюмку и принести воды запить или еще что-нибудь в таком роде, однако тесть, возлежа на широком уютном ложе, заговорил о другом.
- Знаешь, - сказал он, - когда цветку тесно в горшке, что с ним делают?
- Пересаживают в горшок побольше? - подивился вопросу Игорь.
- Вот именно! А иначе он либо погибнет, либо горшок разорвет. Понял? - Александр Иванович помолчал. - Тебе надо уходить из твоего Института, - продолжал он. - Ты из него взял все, что мог. А остальное там не твое… Выходи-ка на широкую дорогу. Есть много интересных мест, где можно попробовать свои силы… и не горячись. Ты горячишься, Игорь, - дружелюбно улыбнулся с подушки Александр Иванович, - а разве философам пристало горячиться?
3
На Черной лестнице, неукрощенной, табачный дым ест глаза, впутывается в шерсть свитеров и в волосы, вгрызается в стены, потолок - не выветришь его отсюда и за пять лет сквозняков! Не легче, казалось, отсюда выветрить дух студенческой бесшабашности… Ох, не любила Черную факультетскую администрацию, мозолила и слезила она ей казенные очи - до того, что и ходить по ней не ходили, избегали, а если уж приходилось, то шли не гоголем, а все бочком-бочком, втянув голову в плечи, чтоб незаметнее было, как по вражеской территории шли, и осаживалась нелюбовь, как копоть, в укромных уголках сознания-подсознания, где паучком ползла, не переставая, мысль о том, что когда-нибудь Черная вытворит, выкинет, пощады не жди!., и морщились, когда доходили до ушей оброненные здесь слова, зеленые, кислые - как яблоки, краденые в июле. А доставалось на лестнице уж давно и декану, сутулой тенью скользящему по факультетским коридорам, и его заместителю, придурку-опричнику, с ужимками и прищурами провинциального комедианта, и отставному полковнику, "гробовщику", умеющему сунуть свою малиновую крысиную мордочку в противогаз за "раз, два, три - и готово!" и грозящему студентам неминуемыми мировыми катаклизмами; он начинал так: "Когда начнется термоядерная война…" Не жаловали на Черной честолюбивых аспирантов, в подражание декану говорящих немного в нос; надрывали животики, глядя на безобидных дурнушек, с горя подавшихся в активистки и ставших "при деле", которые носились с утопическими идеями культпоходов, шахматных турниров, стопроцентной посещаемости занятий… Желторотое племя умников и анекдотчиков, рыжих хохмачей и рифмоплетов, вертихвосток и дон-жуанов царило под низкими сводами, "кадрилось", целовалось, наскоро подзубривало лекции. Сказать ли: вольница? Нет, слово, режущее ухо, привыкшее к эвфемистическим напевам, сюда не подойдет: не тот калибр. Что фантазировать! Здесь просто жила молодая беспечность, легкомысленность и та полудетская шаловливость, которая бесследно исчезнет вместе с первым приступом ожесточения. Но когда многие рано остепеняются и задумываются чуть ли не с первого курса о перспективах распределения, о теплых местечках, беспечность перерастает самое себя, обретает новое качество, становится глухим, неосознанным, но - вызовом. Многие - молчальники на Черной, они здесь только покурить: дыма табачного в рот наберут, ни гу-гу. Чуяли многие этот вызов, и не одного охватывало желание броситься предупредить, предотвратить. Берегитесь! Стучались - не достучались… А спохватилась администрация, по русской пословице, чересчур поздно: когда в разгар торжества - дали декану профессора - вдарила лестница декану промеж глаз карикатурою!
Теперь таких зданий не сооружают - с тайными ходами, с черными лестницами. Архитектура - зеркало коллективной души! Ныне все стекло, от пола до потолка, все на виду, на просвете; летом - жарко, зимой - холодно. Игорь поднимался по стертым ступеням "пережитка забытого прошлого". Был перерыв; лестница галдела о своем, беззаботно курила, не ведая о том, что сегодня вечером ее заколачивать будут: проветривать! Кто-то выпал из-за дымовой завесы, поздоровался. Где-то хохотнули взрывом. Игорь невольно оглянулся: не над ним ли? Нездоровая атмосфера. А курить могут и на "психодроме" - так назывался внутренний двор Института, где во время сессии студенты дружно мандражировали. Развязные позы, потертые джинсы, нестриженые затылки и лбы… Игорь и сам не любил коротко стричься, терпеть не мог высоко выстриженных затылков: это отдавало школой, провинцией, глушью. Игорь считал себя человеком современных воззрений и не мог в душе не усмехнуться над стаднюковским атавизмом: отрицанием дамских брюк! Но здесь, на лестнице, нелюбовь к парикмахерской и прочие подобные мелочи составной частью входили в вызов. Стаднюк был прав: дисциплина, прежде всего дисциплина! Когда я прохожу по Черной лестнице, вспомнились Игорю слова "гробовщика", мне хочется крикнуть: "Смирно!". Полковника Игорь считал доисторическим существом, но и доисторическим существам случается выражать требования исторического времени.
Однако зачем он сам здесь, на этой сомнительной лестнице? Почему не прошел по парадной?
На это был свой - неведомый миру - резон. Он искал на лестнице "одного товарища" - в Институте он кодировал Наденьку даже для себя самого, - но "товарища" на лестнице не нашлось. "Опять не пришла", - опечалился он. Сегодня вдвойне хотелось ему ее видеть.
Дверь на мощной пружине дребезжащим звуком пальнула ему в спину - он вышел в залитый неоном коридор и, минуя факультетскую стенгазету, несдержанно поздравлявшую декана с высшим званием, направился в профессорскую. Нужно было позвонить тестю, сказать: все в порядке - и повесить трубку. Все в самом деле оказалось в порядке.
Стаднюк встретил его радушно - насколько, конечно, могла отпустить радушия благоприобретенная натура. Власть, даже незначительная, как известно, меняет людей. Запорожца-борщелюба, веселого комсомольца с бархатными глазами, Петра Стаднюка, власть изрядно подсушила, подвялила и превратила в педанта. К тому же она поспешила его состарить: для своих пятидесяти он выглядел неважно: мешки под глазами, морщины, желтая, как пальцы курильщика, кожа - зато отточила, выдрессировала его ум. Только с "х-эканьем" малоросским не справилась власть; "х-экал" Стаднюк оглушительно, по-прежнему. В этом, впрочем, некоторые подхалимы находили свой особый шик.