В "Танталус пресс" он продолжал доброжелательно следить за творчеством Кита Хорриджа. С поэтами он всегда был снисходителен и кроток. Когда за год до их свадьбы Джина стала спать с литераторами, Ричард обнаружил, что ему гораздо легче совладать с ревностью, когда она спала с поэтами, гораздо легче, чем когда она спала с прозаиками и особенно с драматургами. Ему нравились поэты, потому что у них не было ни влияния, ни денег.
Он даже как-то написал Хорриджу и дал ему совет относительно следующего четверостишия:
В опадающей пене обломки
времени. Стасис - это эпитафия,
сизигия песка.
И Хорридж переработал эту строфу, сделав ее еще более туманной. Возможно, Ричарду следовало послать этого Хорриджа ко всем чертям. Возможно, Ричард переоценил Хорриджа. И все же Ричард ответил на письмо Хорриджа: написал ему, что право на туманность надо заслужить.
Хорриджу двадцать девять лет. Хороший возраст для поэта.
Ричард зарезервировал в "Маленьком журнале" место под благоприятные рецензии на две книги: вышедший в мягкой обложке сборник рассказов Эльзы Отон, поэтессы и прозаика из Бостона, - "Всегда в седле" и недавно опубликованную монографию профессора права Денверского университета Стенвика Миллза "Юриспруденция".
Ричард три часа просидел в пабе, уставившись на похожую на копну сена голову Энстис, склоненную в тяжком раздумье над тем, что представлялось ей единственной альтернативой самоубийству: переселением на Кэлчок-стрит, 49Е.
В начале декабря Ричард обедал с редактором "Воскресного вестника", в котором должен был выйти его детальный литературный портрет Гвина Барри.
- Прежде всего мы хотим знать, - сказал редактор, - то, что хочет знать любой читатель: какой он на самом деле.
Вы знаете его лучше, чем кто-либо. Короче, если в общих словах: какой он на самом деле.
Другими словами, продолжал редактор, от Ричарда требуется исследовать, с какими трудностями сталкивается преуспевающий романист конца 90-х годов XX века.
За день до явки в суд по поводу вождения автомобиля в нетрезвом состоянии Ричард предпринял на "маэстро" поездку на Роксхолл-Парейд. Дверь открыла Белладонна в черном костюме, черной шляпке и под черной вуалью. На сеточке вуали тускло светились серые блестки, отчего вуаль напоминала паутину с дохлыми мухами. Они направились на Холланд-парк. Надо сказать, что Ричард вовсе не чувствовал себя сутенером, сводником или провокатором. Он чувствовал себя просто таксистом.
И Гвин принял его именно как таксиста. Без тени улыбки он провел Белладонну в свой кабинет. А Ричард тем временем слонялся по кухне Гвина, так и не смог почитать новую биографию, но зато выпил пива.
Когда он вез Белладонну обратно, она сидела тихо и, может быть, тихо глотала невидимые под вуалью слезы. Ричард спрашивал ее несколько раз, что случилось, но она упорно твердила: "Ничего".
В суде Ричарда должным образом поувещевали, оштрафовали и лишили прав на год.
Деми в третий раз провалилась на экзамене по вождению.
Бац не мог понять, в чем дело. "Это выше моего понимания", - говорил он, когда, оскорбленный до глубины души, вез ее из Уолтем-стоу. Не только инструктор, но и экзаменатор - оба были выходцами из Вест-Индии. Мало того - они были родом с одного острова.
Пока они ехали к центру Лондона, Бац немного оттаял и научил Деми, как можно использовать задние фары для выражения благодарности. Часто, когда вы подстраиваетесь к транспортному потоку с боковой дороги и ваш коллега-водитель сдает назад, уступая вам место, у вас просто нет времени, чтобы хотя бы помахать ему рукой в знак благодарности. Так вот, помигав задними фарами, вы можете выразить свою благодарность пропустившему вас водителю.
Когда в ближайшее воскресенье они играли в шахматы, Ричард спросил Гвина, что произошло между ним и Белладонной.
- Ничего, - ответил тот. - А чего ты ждал? Я хотел потолковать с ней об оральном сексе, а она просто хотела поговорить об "Амелиоре". Это ее "библия". Похоже, многие из молодых прониклись книгой. Хочется верить, что она внушает им надежду.
- J'adoube, - сказал Ричард, обнюхивая кончики пальцев.
- Знаешь, ее даже включили в учебную программу. И не только в Америке, где этого можно было бы ожидать. А здесь - в этой затхлой старой Англии!
- Мат в три хода, - сказал Ричард. - Нет, в два.
Гэл Апланальп не звонила.
Дважды в день этот долбаный английский придурок с ревом проносится по Кэлчок-стрит в своей немецкой машине на скорости шестьдесят миль в час. Это похоже на низко летящий самолет - такое может привидеться только под кайфом…
Ричард никак не мог понять этого ублюдка. Куда он так спешит? Неужели он думает, что кто-то где-то ждет его хотя бы секундой раньше, чем он и так там окажется.
Как-то так всегда получалось, что, когда по ней проносилась эта немецкая машина, Ричард оказывался на улице: он стоял, застыв от отвращения, а его проклятия заглушало и сдувало проносившимся мимо ураганом. Тупая непробиваемая скотина. Белая рубашка, ослабленный узел галстука и темно-синий пиджак на крючке сзади.
- Ну, что за ублюдок? - всегда громко вопрошал Ричард. - Гоняет по моей улице со скоростью сто километров в час - хочет задавить моих детей.
Ричард позвонил Деми.
- У меня все нормально, - сказала она. - Как ты?
- Терпимо, - ответил он.
Иногда Ричард отвечал в таком духе. Его фингал перестал быть беспросветно черным. Теперь веко отливало фиолетовым, а глазная впадина приобрела веселенький, можно даже сказать, жизнерадостный желтоватый оттенок.
- Деми, я сейчас пишу большой очерк о Гвине. Это означает, что нам придется пообщаться. Скажем, пообедать вместе. А может, совершить небольшой круиз.
- Я готова. А что ты?.. Как ты?..
- Что я хочу узнать? Как обычно, я полагаю. Что заставило принцессу увлечься мрачным маленьким валлийцем?
- И что же?
- Не знаю.
- Значит, ты хочешь?..
- Деталей и подробностей.
Деми назвала ему дату в середине января и сказала:
- В конце недели я еду домой. Так что можешь приехать в пятницу или в субботу. Переночуешь. Никаких формальностей. Будут только члены семьи.
- А Гвин будет?
- Нет. У него какие-то дела с Себби.
- Отлично, Деми.
Теперь Джина больше не смотрела на Ричарда как на безумного. Теперь Джина смотрела на Ричарда как на больного. А как же он смотрел на нее? Он наблюдал, как, стоя у плиты, Джина жарит ему отбивную. Ее хрупкая фигурка, изгиб открытой шеи… Кто-нибудь, кто не очень хорошо знал Джину, мог бы подумать, что этим оттенком запекшейся крови ее волосы обязаны листьям и молодым побегам тропического кустарника, обычно называемого хной. Но при одном лишь упоминании о хне Джина хмурилась и никогда ею не пользовалась. Ричард мог бы выступить ее свидетелем: ей не было в этом никакой необходимости. А как он когда-то зарывался лицом в эту улику, эту достоверную информацию, как смотрел на нее, воображая себя в пробковом шлеме - автором самоубийственных путевых заметок (медленный водопад, темные изогнутые стебли виноградной лозы); эта неподдельная каштановость в слюне его любви. Но это уже было в прошлом. Теперь секс для него был повсюду и нигде.
Он рассказал Джине о приглашении Деми.
- Прекрасно, - ответила Джина. - Я могу съездить к маме. А о чем ты собираешься писать в своем очерке? О том, как ты его ненавидишь?
Ричард поднял на нее глаза. Он считал, что об этом никто не знает.
- Я не ненавижу его.
- А я ненавижу. А ты просто думаешь, что его романы - дерьмо. Ты это собираешься написать?
- По правде говоря, не знаю, как я мог бы это сделать. Все подумают, что это из зависти.
- А что слышно от Гэл?
- Ничего нового.
- …Нам надо поговорить.
- Я знаю.
- И не откладывая надолго. - Овальное лицо Джины низко склонилось над миской с кашей. Она из провинции, а там все хорошо: мешки с пшеницей, светло-золотистый яблочный сидр. - Как нам быть на Рождество? Надеюсь, Лизетта сможет помочь. И это должно быть немного дешевле, ведь ей не надо будет прогуливать школу. Тебе нужно отдохнуть.
- Ну, отдохнуть - не совсем то слово. Я собираюсь работать.
- Но все же ты сможешь сменить обстановку, - сказала Джина. - А это и есть отдых.
Один парень на свой сорок первый день рождения купил себе спортивный автомобиль и, сидя за баранкой, с ревом преодолел кризис среднего возраста.
Другой после смерти матери занялся разведением роз.
Кто-то, после того как его брак развалился, отправился путешествовать: сначала - в Израиль, а потом - в Африку.
Все они страдали. Страдания эти были посланниками смерти.
Некто, кого мучили механические шумы в ухе, прикрепил к ботинку зеркальце и подолгу стоял в местах, где толпились женщины.
А другой, зачесывавший себе волосы наверх от правого уха, вообще отрекся от любви женщин и стал искать любви мужчин.
Еще один (он еще мог различать проезжающие мимо автобусы) начал отвечать на предложения, которые оставляют на карточках в телефонных будках на углу.
Все они сравнивали то, что с ними было, с тем, что будет.
Один стал воздерживаться от употребления мяса, рыбы, яиц и плодов, пока они сами не упадут на землю.
А другой растолстел, и ему стали сниться сны о том, что он не лезет ни в одну дверь.
Еще один купил электрическую соковыжималку и стал бояться электричества.
И все они видели то, что осталось позади. Если бы они заглянули в будущее, то смогли бы увидеть и то, что лежит впереди. Но они решили не смотреть. И все же в три часа ночи что-то будит их, шипя, словно магниевая вспышка старого фотоаппарата, и они пересматривают свою жизнь, выискивая в ней крупицу информации.
- Так что же, в конце концов, означает "назвать шефом"?
- Ну, если вы назвали его шефом. Короче, вы его оскорбили.
- А что такого обидного в слове "шеф"? Таксисты частенько говорят пассажирам "шеф". Не вижу ничего обидного.
- Я его спрашивал. Он не помнит. Единственное, что он знает, что если тебя назвали шефом, то это нехорошо.
- Да с какой стати мне было называть его шефом? Зачем мне это надо? С чего бы это я вдруг стал называть его шефом?
- Ваша правда. Но такие уж они, наши цветные братья.
- Я так понимаю, я получил свой фингал бесплатно.
- У-гу, - сказал Стив Кузенс, не проявляя особых признаков веселости. - Точно. Это за счет заведения.
- Что ж, может быть, пора поговорить о деньгах.
История с подбитым глазом не обескуражила Ричарда.
Отнюдь. У него было такое чувство, будто он совершил путешествие через весь цветовой спектр и наконец добрался до конца радуги. Казалось, трудно представить, что его жизнь, как она описана на бумаге (значительная часть его жизни протекала на бумаге - в написанных словах, в памятках самому себе, нацарапанных на уголках конвертов и оборотной стороне купонов "Пиццы-экспресс"), может быть хуже, чем она есть. И все же один-единственный мощный удар кулака показал, что она способна резко ухудшиться в качественном отношении. Мир без подбитого глаза, в который он вновь вступал, несмотря на свою нищету и безнадежность, казался Ричарду пиршеством бессмертия и блаженства. Сегодня вечером на его скуле отсвечивала лишь легкая желтоватая тень (и это был уже не веселый, напоминающий о детских забавах желтый цвет, а совсем другой, мертвенно-желтый). И сам глаз уже не представлял собой подобие тропического анемона. Глаз снова стал глазом. Он снова стал Ричардом Таллом.
- Продолжайте. - Он откинулся на стуле и апатично заказал еще одну порцию "зомби"…
Это был мир, в котором тело означало деньги: мир порнографии и рабской зависимости. Здесь органы и анатомические придатки Гвина Барри были разложены на подносах с прикрепленными к ним ценниками, как в мясной лавке, или какой-нибудь американский доктор с логарифмической линейкой в нагрудном кармане для моментальной калькуляции разглядывал их придирчиво, как товар. Ричард подумал, что условия Стива Кузенса звучат поразительно разумно: отдав всего лишь половину своего будущего гонорара за литературный портрет Гвина Барри, он мог бы благополучно отправить портретируемого на вечный покой. Вот как далеко зашел Ричард, когда лишился иллюзий о мире литературы. Если Ливис был прав, если жалобы о том, что провинция запущена, имеют под собой основания и если мир литературы есть не что иное, как гонконг спекуляций и подкупа при посредничестве алкоголя и секса, то в таком мире, имея кучу денег и центнер витамина Е, Ричард смог бы достичь своей цели обычными средствами. Но мир литературы не такой. Когда дело доходит до того, чтобы кого-нибудь вздрючить, мир литературы неизменно пасует. Оставив позади все свои иллюзии по этому поводу, Ричард пришел сюда, в "Канал Крепри", - к Стиву Кузенсу, своему знакомому и почитателю.
И это Стив как раз говорил Ричарду, что Гвина можно убить за тысячу фунтов - то есть всего за каких-то восемь книжных обозрений! У него есть на примете один троглодит с севера, который может это сделать. Он приедет сюда со своей компанией на футбольный матч, уладит дело, потом сложит свои манатки и укатит обратно в свой Уорксоп.
- Замечательно, - сказал Ричард. - Просто сказка. Но прошу вас. Вы что-то говорили…
- На самом деле нужно сделать вот что… Нужно превратить их жизнь в сплошной страх. Что бы они ни делали, куда бы ни пошли. Они должны чувствовать, будто мир…
- Обернулся против них.
- Будто весь мир их ненавидит.
- Продолжайте, - вяло откликнулся Ричард.
- И вот тогда, к тому моменту, когда вы это сделаете, у них просто - у них просто опустятся руки. Они будут готовы. Конец истории. Они почувствуют, что им никуда не деться. Они будут готовы. Они опустят головы.
- Волшебно. Звучит как стихи.
- Ну, тогда…
Внезапно Ричарда отвлекла и неприятно поразила мысль о сроках. Ведь если они возьмутся за дело прямо сейчас, то Гвин, надо полагать, вряд ли будет в состоянии ехать в Америку. Это бы ладно: это просто значило бы, что Ричард сможет и дальше говорить, что никогда там не был. Но захочет ли "Воскресный вестник" - при таком обороте событий - опубликовать литературный портрет Гвина? Несомненно. Трудности, подстерегающие преуспевающего романиста? Безусловно. Он сможет написать о гнете стофунтового груза, висящего на блоке над больничной койкой, или о трудностях с неудобным протезом.
- Повремените пока. Я еду на выходные с его женой, - сказал Ричард, изучая свои ногти и испытывая при этом неподдельное изумление от того, сколько под ними скопилось грязи.
- У них был непрошеный гость.
- Да, я слышал.
- И знаете, что сделал этот тип? Порвал все его книги. И так называемый "Амелиор".
- Понятно. Какой-нибудь разозленный читатель…
- Да, или…
Они оба почувствовали неловкость. Было ясно, что молодой человек хотел сказать: "…или какой-то литературный критик". В определенном смысле он был резок в выборе слов, он был резок и в остальном, однако его узкий, как прорезь для монет, рот не был приспособлен произнести: "литературный критик". Нет, он просто был не в состоянии выговорить эти слова.
- Или хороший критик, - подсказал Ричард.
- Я говорил с миссис Шилдс.
- Да, я помню. С мамой вашего брата.
- Она там больше не работает, но она дружит с колумбийкой, которую они взяли. И представьте себе: они спят в разных комнатах.
- Кто?
- Гвин и Деметра. У меня кое-что для вас есть. - Стив достал что-то из кармана и придвинул это что-то к Ричарду, прикрывая ладонью. Это был кусочек гладкой бумаги, сложенный аккуратно и плотно, как оригами. - Это компенсация, - сказал он. - За подбитый глаз.
Вероятность существования дополнительных, или параллельных, миров, число которых вполне может оказаться бесконечным, служит для писателя источником новых тревог и переживаний. Шекспир - это явление всемирного масштаба. Иначе говоря, он неплохо справляется со своей ролью в этом мире натрия, цезия и гелия. Но каково ему придется во всех других мирах?
Тринадцатого подобные вопросы никоим образом не волновали. Он сидел в оранжевом фургоне с Лизетгой. Мотор был включен - так теплее.
Тринадцатый протяжно вздохнул. Как обычно, он мучился от допущенной по отношению к нему несправедливости. Тринадцатому позвонил его инспектор по делам несовершеннолетних (он ведь условно осужден), чтобы поставить в известность, что полицейский участок на Хэрроу-роуд собирается предъявить ему обвинение в сорока трех грабежах. В сорока трех! На Хэрроу-роуд! Хуже не придумаешь. Они хотят на него повесить сорок три ограбления. А он причастен всего к двадцати девяти.
- Можно перебраться на заднее сиденье, - сказала Лизетта.
- Не выйдет. Там Джиро, - ответил Тринадцатый. - Совсем измучилась собака. Всю ночь ехали.
Лизетта начала что-то делать.
- Отстань, - сказал Тринадцатый.
Лизетте было четырнадцать, и Тринадцатый об этом знал. Самое большее - четырнадцать. Как всегда, когда Тринадцатый оказывался один на один с Лизеттой, он изо всех сил старался не выйти за рамки чисто деловых отношений. Он все еще был в рубашке и сатиновой штормовке, но брюки уже были где-то там внизу. Лизетта сняла трусики. И даже вынула резинку изо рта. И прилепила ее к спидометру… Деловые отношения. Работать с ней было одно удовольствие. К примеру, он отправлял Лизетту постучать в дверь. Чтобы выяснить, есть кто-нибудь дома или нет. "Здесь живет девочка по имени Мина?.. Извините за беспокойство!" Срабатывало отлично. Кому охота работать вслепую, изощряться почем зря. Ходить на цыпочках. Нарвешься на кого-нибудь, и придется затыкать ему варежку, а это отягчающее обстоятельство. Значит, по кодексу: три года в четырех стенах. Абзац. Три года. Боже! Когда выйдешь, Лизетте будет семнадцать. Ладно, не дергайся. Своди ее в "Парадокс".
- Ну вот, - сказала Лизетта, хотя прозвучало это скорее как "у-о".
- А-а, - произнес Тринадцатый. - Здорово.
Мысли его занимал белый человек. Сейчас - в этот сексуальный момент - его мысли занимал белый человек: Скуззи. Кто знает, когда ему взбредет в голову заявиться. Тринадцатый посмотрел через плечо Лизетты: Джиро лежал, свернувшись во сне калачиком наподобие старинной круглой подушки. (Иногда он, наоборот, "растекался", как беспозвоночное, как огромный собачий омлет или сделанный из его же шкуры ковер - гордость охотника.) Да, они могли бы устроиться там между собакой и садовым инвентарем, который Тринадцатый пытался перепродать. На десять минут. А если вдруг заявится Стив, Лизетту можно спрятать за Джиро. Закинуть сверху одеялом. Однако ему не хотелось заходить слишком далеко с четырнадцатилетней девчонкой, которая хотела забеременеть. Тринадцатый знал, что Лизетта завидует своей старшей сестре, пятнадцатилетней Патрисии, которая была беременна. Девчонки думали, что если они родят, то им дадут квартиры от муниципалитета, но только зря они так думают, больше так не бывает. Никто их и слушать не станет. Консерваторы, или как их там, их не будут слушать. А ее мамаша его убьет.