Так он и сидел, собираясь с мыслями и спрашивая себя, кто это сделал. Он знал "кто", ему было все равно "зачем" (к черту "зачем"), а что насчет "как"? И вот он, ответ на вопрос "как". Вдоволь усладив свои ноздри кокаином Ричарда, Деми отправилась спать. (Он помнил, как она чмокнула его в щеку, когда он желал ей спокойной ночи, стоя за дверью ее комнаты.) Остатки кокаина Ричард употребил сам. Это был не обычный кокаин за семьдесят пять фунтов, который и без того всякий раз едва не сводил его в могилу. Это был кокаин, который ему дал Стив Кузенс. Это был кокаин, который показывают в кино: в фильмах про колумбийцев, летающих на частных самолетах в окружении телохранителей с завязанными хвостиком волосами. Прикончив кокаин, он скрупулезно обыскал дом, пока не наткнулся на буфет с несколькими сотнями почти пустых бутылок ликера: сливового, вишневого, абрикосового, бенедиктина, "парфе д'амур". И под утро ночь растворилась в затяжных видениях в стиле де Квинси: в видениях успеха, который, быть может, еще ожидает роман "Без названия" (наверное, это был чертовски хороший кокаин, решил про себя Ричард). Еще он помнил, как сидел в темной столовой, по его подбородку стекал липкий ликер, поскуливала лабрадорша - может быть, ей приснился кошмар, или уже начались схватки. Ричард надеялся, что никто не придет посмотреть, что с собакой, в ее компании ему было спокойнее от мысли, что он не один страдает… Ричарда передернуло. Причем так резко и сильно, что одно из заложенных ушей снова стало слышать. Он подождал. Через какое-то время он почувствовал, что понемногу согревается и даже уже перестал дрожать. Камин дымил, но не давал тепла, и все же Ричард чувствовал, как ласковое жидкое тепло растекается под ним. Возможно, если бы ему удалось посидеть здесь тихонько, время от времени позволяя себе пару оздоровительных затяжек…
Но тут большие двери распахнулись. Ричард робко, неуверенно оглянулся. И что же он увидел в холодном ярком свете утра? Жизнь. Жизнь, которая светится всеми красками здоровья и молодости, заставляя умирающую тварь еще глубже забиваться в свою берлогу. Лошадиная стать и горячее лошадиное дыхание, невесты в брюках для верховой езды, ухмыляющиеся женихи и, впереди всех, процессия детских колясок. Уже через минуту Деми была около него.
Сияя ослепительно синим взором, ослепительно белыми зубами и влажно-розовыми губами, она дала понять, что ему следует поторопиться: сам мистер Бойер-Смит согласился устроить Ричарду экскурсию по дому по полной программе. С бесконечно огромным трудом Ричард поднялся на ноги. Наконец-то все - весь мир - смотрели на него подобающе: с уважением, жалостью, ужасом. Он проследил их взгляды и посмотрел вниз - на свои ноги. От паха до коленей его брюки были пропитаны алой кровью. Только, пожалуйста, не волнуйтесь! Это совершеннейшая чепуха! Просто он не заметил, что уселся на послед лабрадорши! Но что делать, если он не взял с собой запасной пары брюк?! Деметра провела его в боковой коридор, где зарылась в кучу кроссовок и ветровок, а еще через минуту Ричард оказался в прачечной среди пластмассовых тазов и ухающих стиральных машин и уже натягивал на себя клеши цвета овсянки. Тут же в углу на картонной подстилке лежала лабрадорша, не обращая на него ни малейшего внимания. Заботы ее в данный момент носили исключительно биологический характер - она старательно вылизывала своих полуслепых, как кроты, малышей.
После экскурсии по полной программе Ричард вернулся на кухню и сел там, а дети, уже научившиеся ходить, дефилировали мимо, разглядывая его синяк, словно процессия маленьких генералов, проверяющих бедолагу рядового, получившего наряд на кухню. И знаете, что этот мир сделал с ним потом? Не могу поверить, что они собираются сделать это со мной, сказал он себе, сидя в машине вместе с Уранией, Каллисто и Персефоной. Он чувствовал, что умоляет кого-то - но кого? Щенков лабрадорши, слепых, копошащихся, еще не обсохших после появления на свет. О боже, как они могут? Сделать это со мной, таким запутавшимся, таким униженным и умоляющим о поддержке. С душой, столь отягченной грехом, такой усталой от призраков и вымыслов жизни? Господи, неужели они действительно собираются сделать это? Да. Они везут меня в эту чертову церковь.
На центральной площади городка дверцы машины распахнулись и выпустили Ричарда.
- Вам звонила какая-то девушка по имени Гел.
Ричард повернулся кругом.
- Девушка по имени Гел?
- Некто по имени Гел.
- Может быть, Гэл?
- А может, и Гэл.
Собеседником Ричарда был Бенджи - муж Амариллис. Он сжимал в руке листок бумаги, вырванный из школьной тетради и исписанный мучительными каракулями, которые вполне могли бы принадлежать Дарко. Ричард потянул у него из рук листок:
- Можно взглянуть?
- Сообщение записал старик, и он, по-моему, здорово разозлился. А потом, разумеется, связь оборвалась. Здесь никогда не работает телефон, а мобильники сюда брать не разрешается. Таковы правила дома. Она сказала, что у нее есть новости. Что это?
- Что тут написано? Что это за слово?
- "Позиция"?
- Нет, это прилагательное.
- "Поздние"? Уф - или "позорные"?
- А не может это быть "позитивные"?
- Да, верно. Думаю, вы правы. "Позитивные новости".
Был воскресный вечер, и все разъезжались, исчезая в извечном кошмаре воскресной ночи. Чтобы влиться в поток машин и погрузиться в суету понедельника. Итак, у Гэл были позитивные новости. Что бы это могло значить?
Все сошлись на том, что не хотят печатать роман "Без названия"? Или позитивно настроенная Гэл решила, что роман "Без названия" не подходит для печати? Нет. Позитивное противоположно негативному. Минус на минус дает плюс…
- Пошли, - сказала Деметра, беря его за руку. - Пора тебе познакомиться со стариком.
Мужчины все время носят брюки, даже в постели, а женщины носят их примерно половину того времени, что они бодрствуют. Но именно женщины носят кюлоты, панталоны, тренировочные брюки, бриджи, бермуды, лосины, велосипедки, хотя вовсе не собираются кататься на велосипеде, совершать верховую прогулку или заниматься спортом, в то время как мужчины просто носят брюки - штаны, портки, - и этим все сказано. Поэтому, возможно, Ричард даже испытал нечто вроде удовольствия, облачившись в клеши цвета овсянки: они пленили его своей новизной. К примеру, тем, как они морщились, как игриво врезались сзади. Сверху на бедрах они сидели низко, а внизу были коротки и широко развевались вокруг лодыжек. А еще от них все чесалось, и особенно убийственно по внутренней поверхности бедра, от коленей наверх, они жгли все сильнее, поднимаясь к мошонке стайкой взбунтовавшихся крабов. И, что скрывать, колючий шов, приходившийся между ягодиц, тоже тер до умопомрачения. Поэтому Ричард возненавидел эти брюки. Он ненавидел их с утра до вечера, потому что они его старили. Он выглядел в них как старик, как слизняк, выглядывающий из своего домика, в чужих сморщенных клешах.
- Деми, - небрежно произнес Ричард, - я тут просматривал утром свой блокнот. И мне хотелось бы проверить одну запись, касающуюся тебя, - (Деми вела его через темный двор по направлению к детскому крылу и каретному сараю, где, как пояснила она, последние семь лет затворниками жили граф с графиней.) - Ты ведь говорила, что Гвин не может писать ни за что, правда?
- Да, - не сразу ответила Деми. - Да, не может, ведь так?
- Не может.
- Это ясно как день, разве нет?
- Вот именно.
- Тогда пойдем.
Наконец Ричард предстал перед самим графом де Риво. Старый кровопийца сидел очень прямо в строгом кресле перед парафиновой печкой с узкими прорезями. Его окружали легко протирающиеся поверхности, клеенчатые скатерти, мусорные ведра, проложенные пакетами для мусора, пахло карболкой и надушенным денщиком; здесь практическая гериатрия еще переживала пору младенчества. Итак, старый эксплуататор занимался последними приготовлениями, отбрасывая все мирское… Графиня, которая была моложе супруга лет на пять - десять, но старше по степени своей близости к смертному часу, редко когда покидала свою спальню: иногда ей было лучше, иногда хуже. Граф обратился к дочери, с наслаждением классического педанта растягивая ее имя на четыре долгих "е". Ричарду иногда удавалось выговаривать "Демеетра", но ему было не переплюнуть старого налогонеплательщика, произносившего "Деемеетра". Деметра обратилась к отцу, используя семейное уменьшительно-ласкательное имя.
- Это Ричард Талл, - повторила она, выходя из комнаты. - Близкий друг Гвина.
Кожа у старого консерватора была темной и пористой, как кирпич. Руки Ричарду он не протянул. Могучая непреклонность чувствовалась в том, как он раскачивал правой ногой, переброшенной через левую.
- Здравствуйте, - сказал Ричард, отхлебнув из большого бокала приторно сладкого шерри, который подала ему Деми. В залитых грозовым светом долинах его похмелья постепенно воцарялись мир и покой. Страх смерти приобрел скорее общий, чем клинический характер.
- Кто вы?
Его интересует моя профессия, решил Ричард и подумал было ответить что-нибудь вроде: "Я тружусь на писательском поприще, сэр". Но все же предпочел ответить:
- Я пишу. Я - писатель.
Писательство, равно как и смерть, не относятся к числу тем для светской беседы, поскольку они не совсем от мира сего. Но одобрит ли это свет? Вероятно, старый буржуй задумался над этим вопросом: его узкий подбородок вздернулся, гноящиеся, налитые кровью голубые глаза оживились. Его голова, вяло покачивавшаяся, как веретено с пряжей, стала отчетливо дрожать.
- Итак! Вы изволили почтить нас вторым визитом. И мы благодарны вам за вашу снисходительность. Скажите, что вас удерживает в городе? В чем дело? В том ли, что в городе вы чувствуете себя вольготнее? Или в отсутствии "гигиенических удобств"? Или все эти младенцы, наши потомки, вам так не по вкусу?
Ричард задумался, когда это старый мироед успел так его невзлюбить. Но тут он вспомнил, что Деми как-то говорила: зрение и слух отца не отличаются остротой. И дело было не в том, что он невзлюбил лично Ричарда. Просто он думал, что перед ним Гвин.
- Что ж, вы верно заметили, - начал Ричард, оглядываясь и делая несколько шагов вперед. Не упускать же такой случай. - Отчасти это из-за грязи. Кругом такая мерзость. И из-за младенцев тоже. Не выношу маленьких детей. Я, видите ли, писатель. Поэтому привык думать о возвышенном.
Может, достаточно? Может, и это сработает? Нет. Ричард снова почувствовал, как его захлестывает желание произнести страстную речь. Вполне вероятно, это его единственный шанс в жизни. Ниспосланный свыше. Он наклонился и, глядя графу де Риво прямо в глаза, похожие на две дождевые лужицы в гранитных выемках, сказал:
- Писатели - люди чувствительные. Лично меня крайне беспокоит положение дел на нашей планете, богатства которой вы грабите. Но вы не хотите думать об этом. Словно ничего и не было. Тогда что это такое - весь этот Ватикан награбленного вами добра? Или его тоже нет? Только вы с глазу на глаз с самим Господом Богом, верно? - Ричард придвинулся еще ближе. - Скажите мне одну вещь, которую мне всегда хотелось знать. Ваш Бог - как далеко простирается его влияние? На всю вселенную или только на ваш дом? Велики ли его владения? Так же велики, как ваши? Или они доходят до Шорт-Крэндона и церковного шпиля? Давайте договоримся. Можете не ждать от меня никаких внуков. И не считайте Бога своим привратником. Никаких детей. Да, кстати, вы знаете, чьей дочерью была Персефона? Деемеетры. Взгляните на себя. Вы даже это переврали.
После глубокого вздоха, нескольких биений старческой жизни (они так и дышали ненавистью) взгляд старика уперся в брюки Ричарда… Потребовалось еще около минуты, чтобы отвращение, написанное на его лице, обострилось, окрепло и дошло до критической точки. Его взгляд с омерзением исследовал Ричарда от ремня на брюках и ниже, отмечая каждую мятую складку, вплоть до самого низа штанин. И тут Ричард почувствовал, что граф заодно с этими ужасными брюками и он в конце концов одерживает над ним верх. А как горела, как зудела натертая кожа! О, мужчины, о брюки, что они скрывают, что таят: загорелый на солнце крестец, кусты за сараем, предмет гордости и унижения…
- Снимайте их.
У Ричарда перехватило дыхание. Он искал следы сарказма на этом перекошенном лице, но видел лишь глубокую уязвленность и даже выступившие на глазах слезы. Неужели он надел - считай, что украл - старые брюки старика?
- Снимайте их, - повторил граф, повышая голос вплоть до хриплого яростного рыка. - Снимайте.
Неужели они ему были так нужны, ему было их жалко? Когда вокруг это накопленное за четыреста лет неправедных трудов и теперь никому не нужное богатство - неужели ему были нужны эти старые штаны цвета овсянки?
- Снимай! Я сказал, снимай их!
В комнате вновь появилась Деми. В наступившей тишине она быстро посмотрела на отца и на Ричарда.
- Твой отец тут чуть не съел меня из-за этих брюк, - сказал Ричард.
Деми неторопливо подошла к отцу, покачивая головой с шутливым упреком, и положила руку ему на плечо.
- Может быть, он у нас и самый старый, - заявила она, выразительно кивнув, - но голова у него самая светлая.
- …Что?
- Я говорю, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.
- Самая какая?
- Самая светлая.
- Что?
- Самая светлая.
- Самая ветхая?
- Самая светлая.
- Самая какая?
- Я сказала, что, может быть, ты и самый старый, но голова у тебя самая светлая.
- Самая крепкая?
- Самая светлая!
- Самая светская?
- Нет, самая светлая.
- Какая?
Ричард, со стаканом в руках, отвернулся. Было слышно, как внизу, во дворе, газует фургон. А на улице холод и сырость. Все было кончено.
Он вернулся на Кэлчок-стрит на следующий день в шесть утра. На самом видном месте - на кухонном столе - лежал доставленный курьером пакет из офиса Гэл Апланальп. В пакете Ричард обнаружил бутылку шампанского и конверт, который он тут же вскрыл. В письме говорилось:
Несмотря на то что в Англии книга не нашла отклика, мы получили позитивные известия из Америки. Роман "Без названия" принят нью-йоркским издательством "Болд адженда". Это небольшое, недавно основанное издательство; они не могут выплатить аванс, но процентные отчисления с каждого проданного экземпляра будут соответствующим образом переводиться на твое имя. Рой Бив, твой американский издатель, полон энтузиазма и надеется, что общими усилиями мы сможем оказать книге должную поддержку. Они хотят издать "Без названия" весной: вы с Гвином будете там к моменту выхода книги. Как видишь, дела складываются неплохо. Надеюсь, ты доволен.
Ричард сделал то же, что сделала Джина, когда он сделал ей предложение: он разрыдался. Через час, когда жена, легко ступая, спустилась по лестнице и осторожно подошла к нему, он по-прежнему сидел, пряча лицо в ладонях. Ричард поднял голову. Проведенные за городом выходные довели его до состояния пугала, почти не пригодного к употреблению. С синяком под глазом, в нелепых клешах, он едва мог передвигаться. Всю ночь его неудержимо трясло, как на вибростенде.
- Что ты с собой сделал?
Мариус и Марко начали просыпаться в своей комнате. Было слышно, как они потягиваются и ворчат.
- Ничего, все в порядке, все в порядке. Сам не понимаю, как это случилось. Но думаю, все будет в порядке.
Сегодня я видел желтую карлицу. Нет, не того желтого карлика наверху (погода была плохая). А ту, что на земле (погода была плохая). Одного взгляда на нее было достаточно.
Думаю, она шла на свидание. Короткая юбка, высокие каблуки, новая прическа. Разумеется, всякое описание ее внешности и одежды немедленно заставляют вас вводить поправку в масштабе. Любая юбка на желтой карлице была бы короткой, а любые каблуки - высокими. Тем не менее на ней была короткая юбка и туфли на высоком каблуке. И ее пышная прическа казалась вдвойне пышной - просто на удивление пышной… На какое-то мгновение, пока длилась вспышка поляроида времени, прежде чем на фотопластинке успело проявиться изображение, я чувствовал себя ущемленным в своих правах. Я и сам был достаточно высоким, чтобы кутнуть с желтой карлицей на широкую ногу, ну, скажем, в "Большой пиццерии". Она стояла вместе с остальными в проходе - в дыре в стене между магазином, торговавшим спиртным навынос, и электромастерской по ремонту бытовой аппаратуры, куда как-то раз, пошатываясь, заходил Ричард Талл, обвитый шлангом своего пылесоса. Желтая карлица вместе с остальными пряталась от дождя. Над переполненным проходом курилась влажная дымка - смесь остывающего дыхания, темных автомобильных выхлопов и клочковатого лондонского тумана, что целиком состоит из респираторных расстройств и астматического кашля. Она посмотрела вниз: на свою помятую юбку, свои забрызганные туфли. Потом она с предельным вызовом посмотрела вверх сквозь мокрую путаницу своих волос.
Так уж случилось - я знаю многое про свидания невысоких людей. Как человек ростом метр шестьдесят восемь сантиметров, я многое знаю о свиданиях и размерах. Когда мне было чуть больше десяти лет, я был, по крайней мере, на тридцать сантиметров ниже. И моя мать все время твердила, что потом я быстро нагоню. В двадцать лет я все еще спрашивал ее: "Когда же я нагоню?" (Этого так никогда и не произошло; но я становился взрослее и уже больше не жаловался на свои метр и шестьдесят восемь сантиметров.) Тридцать лет назад мой брат, который не намного меня старше, но намного выше, иногда просил свою подружку привести с собой подружку или сестру для меня, и мы шли куда-нибудь вчетвером. Он встречал девушек, а я ждал в парадной, потом он возвращался и говорил: "Пошли. Она такая крошка", - или мотал головой: "Извини, Март". И в этом случае я шел за братом чуть поодаль и видел, как он подходит к двум великаншам - у входа в молочный бар или под залитым светом входом в "Эссольдо" или "Одеон", а затем молча возвращался домой, и, может быть, как и сейчас, шел дождь.
Но тот дождь, вероятно, и даже почти наверняка был самым заурядным дождем, а не ветхозаветным потопом, который обрушился сейчас на желтую карлицу. Она стояла вместе с другими амфибиями, подвергшимися внезапному наводнению. Ее макияж потек, одежда промокла - вода доходила до лодыжек, а ее лицо все с тем же вызовом смотрело из-под слипшейся путаницы взбитых волос. И, глядя на нее, я не мог не подумать: это ужасно. Ты хотела получить так много, а приложила так мало усилий.
…Информация внушает мне, чтобы я перестал говорить "привет" и начал говорить "пока".