Потом самолет выровнялся и начал набирать высоту. Они пролетели над автостоянкой, над кладбищем, над пристанью, над заливом. Вскоре белые пятна бурунов стали похожи на перхоть, припорошившую широкое плечо моря. Ричард посмотрел в иллюминатор и не поверил своим глазам. Грозовое облако походило на готический собор с оскалившимися горгульями… День - это метафора человеческой жизни: пробуждение, невинное утро, хлопотливый полдень и его помпезное завершение, потом блеклые предвечерние часы, потом усталость, потом смертельная усталость, уверенность в ночном покое, потом кошмары и, наконец, глубокий сон без сновидений. День за бортом самолета закончился, но он не ушел на покой. День умер, но он не желал в это поверить: пусть и больной, он пытался вернуться со словами: "Я все еще день. Разве вы не видите меня? Вы меня больше не любите? Я все еще день". И он не уходил, судорожно подрагивая под крылом. Дождь старался как-то смягчить отчаянное противостояние дня и ночи, хотел все успокоить и очистить. Но его старания напоминали исступленные, истерические аплодисменты.
- Этот красный переключатель, - сказал Гвин. - Что он делает с этим красным переключателем?
Рядом с хронометром, отсчитывавшим время полета (прошло девять минут), на приборной доске был красный переключатель с мигающей и пикающей красной лампочкой. Эта лампочка, по-видимому, нервировала пилота. Он вертел ручку переключателя в надежде, что лампочка погаснет, или переменит цвет, или перестанет пикать. Но его движения скорее говорили о любопытстве, чем о тревоге. Кремовый панцирь его спины по-прежнему неколебимо возвышался в кресле.
- Мы теряем высоту. Мне кажется, мы теряем высоту.
- Если бы что-нибудь случилось, он бы нам сказал. Ведь так? Или нет?
Не оборачиваясь, пилот сказал: "Самолет немного перегружен. Надеюсь, это… не вызовет проблем. Иначе мы не сможем подняться над грозой". После этого он все же обернулся и подозрительно посмотрел на пассажиров, словно выискивая слишком толстого безбилетника.
- Я не стану беспокоиться, - сказал Гвин, - пока он не начнет беспокоиться.
А пилот вовсе не казался обеспокоенным. Он даже начал насвистывать.
- Мудрые слова, - сказал Ричард, отворачиваясь к иллюминатору.
Море оказалось так же близко, как десять минут назад взлетная полоса. Ричарду вдруг померещилось, что самолет прокладывает себе путь не по воздуху, а сквозь вспененную воду. То погружаясь, то взмывая на гребень волны, то всплывая, то ныряя вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз.
- О господи, - сказал Гвин.
- Он перестал вертеть эту чертову ручку.
- Правда?
- Да, наконец-то он перестал вертеть эту чертову красную ручку.
- Правда? Слава богу.
Свет в салоне стал тусклым, потом вспыхнул и снова стал тусклым.
~ ~ ~
И только когда на кремовом заду пилота расплылось пятно, Ричард со всей определенностью понял, что дело плохо. Сначала пятно проступило как крохотный островок, скоро оно превратилось в Кубу, потом в Мадагаскар и наконец в жутковатую коричневую Австралию. Но это было пять минут назад, и теперь до этого никому не было дела. Разумеется, никто из пассажиров не считал состояние брюк пилота хорошим знаком, но это случилось пять минут назад, это уже было историей, и теперь до этого никому не было дела, даже самому пилоту. Он кричал в микрофон, кричал в мир скрежещущего металла и скрипящих заклепок, кричал на языке самой грозы - с ее страшными фрикативными и свирепыми взрывными звуками. Отложив хлысты, боги закончили свое родео со стихиями и принялись играть в боулинг - шары с грохотом катились по желобам времени и пространства. А внутри самолета сидели смертные, распластанные, как морские звезды, побелевшие от кончиков пальцев на руках до кончиков пальцев на ногах, распятые, как Христос, как Жанна д’Арк на костре. Ричард оглянулся, и ему вдруг стало жаль юного пиарщика с его лоснящимся от пота, дрожащим и залитым слезами лицом.
Вот и конец. Ричард сжал руку Гвина и громко сказал ему на ухо:
- Смерть - это хорошо.
- Что?
- Смерть - это хорошо. - Здесь, в Америке, Ричард заметил, что каждый раз, когда они садились в самолет, его все меньше и меньше беспокоило, разобьется он или нет. Каждый раз у Ричарда оставалось все меньше причин, ради чего ему стоило бы возвращаться на землю. - Смерть - это хорошо.
- Правда?
Ричард почувствовал, что победил. Потому что у него есть его мальчишки - Мариус и Марко. У Гвина есть жена. И у Ричарда есть жена. Но кто она - ваша жена? Она та женщина, на которой вы остановились, и она мать ваших детей. А вы лишь тот, от кого она их родила. Детство всемирно. Оно было у каждого.
- Я выживу, - сказал Ричард.
- Мы все выживем. Все.
Нет, только не ты, подумал Ричард, а вслух сказал:
- Мир любил твои романы.
- Кому теперь до этого дело? Нет уж, спасибо. Прости, что я… Джина тебя любит. Просто она…
- Что? Что она?..
В это мгновение в иллюминаторах сверкнули тысячи фотовспышек. Последние снимки грозы-папарацци. Небо не спеша вложило их самолетик в свою рогатку, оттянуло резинку ("Смерть - это хорошо", - повторил Ричард) и выпалило им в безмолвную ночь.
Уже чувствовалась близость полуострова, стали видны огни аэропорта. Одни огни неподвижно застыли. Другие двигались.
- Спасательный фартук, - прорыдал пилот в микрофон. - Спасательней фартук…
Пассажиры кашляли, заново устраиваясь в креслах. Ричард протянул свой носовой платок молодому человеку по связям с общественностью, и тот с готовностью его принял.
- Спасательный фартук. Спасательный фартук!
- О чем это он? - спросил Гвин, ерзая на сиденье. - Что за спасательный фартук? Это место, где мы собираемся грохнуться? Шасси уже выпустили? Или они отвалились?
Это уже было не важно, и казалось, это уже никого не волнует. Ведь они приближались к своей родной стихии, к земной тверди, к земле. Они избежали раскаленного дыхания огня, избежали ненасытной пасти моря, избежали раздирающего в клочья воздуха.
Аэропорт Провинстауна был аэропортом-малюткой, предназначенным для самолетов-малюток, и поэтому он робел при любом шуме. Ричард со своим чемоданом и мешком уселся на траве у главного бунгало. Он курил сигарету за сигаретой, прикуривая одну от другой, и терпеливо потягивал через пластмассовую трубочку бренди из пластмассовой бутылки, которую ему дал один симпатичный врач. Столпотворение людей и техники на летном поле достигло кульминации, а потом пошло на спад. Осталась одна пожарная машина, два многоместных фургона "скорой помощи", которые приехали на всякий случай (в один из фургонов занесли пожилого пассажира, схватившегося за сердце), и пара полицейских в скрипучих ботинках… Пилот покинул самолет последним в сопровождении наземного персонала. На нем была блестящая, черная юбка, или фартук, до колен. Двое пассажиров в здании аэропорта неуклюже попытались приподняться в креслах, чтобы поприветствовать его, но он прошел мимо с подчеркнутой скромностью. Гвин сейчас тоже был в здании аэропорта вместе с молодым человеком по связям с общественностью и резко жестикулирующим журналистом из газеты "Кейп-Коддер".
Ричард прикрыл глаза. Вдруг кто-то вытащил у него сигарету из рук и стал жадно и шумно затягиваться. Ричард открыл глаза и подумал, что оба они находятся в состоянии, которое, вероятно, имеет специальное медицинское название, потому что таким он Гвина еще никогда не видел. Может быть, со стороны Ричард вовсе не выглядел непробиваемым, как ему самому казалось. Со стороны он - просто человек, сидящий на покрытой инеем траве, у которого вздрагивают плечи, а над ним, как от напуганного животного, поднимается облако пара. И все же Ричард рассмеялся резким смехом и сказал серьезно:
- Я узнал. Насчет пилота. Помнишь, он кричал "спасательный фартук". Я узнал, что это такое. Я тут слышал одну дамочку. Это называется совсем по-другому. По крайней мере, она назвала это "обсерник". - Ричард тихо засмеялся, его плечи по-прежнему дрожали. Ему казалось, что это просто замечательно. Не станете же вы запрашивать по рации "обсерник". Это оскорбит слух пассажиров. Поэтому вы просите спасательный фартук. Таким образом ничто не оскорбит слух пассажиров, пока они готовятся приземлиться либо дружно обделать сортир аэропорта. - Обсерник, - повторил он. - По-моему, это замечательно. А что ты говорил про Джину?
Гвин молчал.
- Ты сказал, что она меня любит?
- Несмотря ни на что. А это кое-что значит. Ты и сам прекрасно знаешь. Несмотря на то что ты книжный обозреватель-неудачник, который строит из себя крутого. Я понимаю, почему ты думаешь, что смерть - это хорошо. Потому что тогда мы с тобой были бы на равных. Но я жив. И я собираюсь продолжать делать то, что делал бы любой на моем месте, если бы думал, что у него это сойдет с рук. Все изменилось, - Гвин опустился на одно колено и положил руки на бедро, словно для посвящения в рыцари. - Позволь мне рассказать тебе кое-что о звездной системе. Она работает. Хочешь знать, какой он на ощупь, силикон? Чудесный. Лучше, чем без него. Спрашиваешь, куда идет оральный секс? Что ж, он тоже изменился. Я скажу тебе, как он изменился. Я скажу тебе одним словом. Он стал более шумным. - Гвин снова выпрямился. В неожиданном порыве отвращения он отшвырнул сигарету и сказал: - Знаешь, что нас чуть не убило там, наверху? Тебя, меня?
Он сделал шаг и пнул почтовый мешок - Ричард прижимал мешок к груди, как тренер по боксу держит грушу, чтобы чувствовать силу удара правой своего ученика.
- Это твоя паршивая книжонка.
Юный пиарщик вышел из здания с мобильным телефоном в руках и сказал, что у них есть три варианта на выбор. Они могут прямиком отправиться в гостиницу и отдохнуть. Они могут поехать в больницу, в травмпункт или еще черт знает куда. Или они могут поехать на вечеринку.
Они поехали на вечеринку.
На следующий день утром оба писателя отправились на лимузине в шестичасовое путешествие в Нью-Йорк в полном безмолвии. Когда шофер сворачивал с федерального шоссе, Гвин произнес:
- Пока ты здесь…
Он вытащил из портфеля экземпляр "Без названия", который Ричард ему дал еще в Лондоне месяц назад. Они оба посмотрели на книгу. Гвин относился к романам Ричарда примерно так же, как Ричард относился к романам Гвина. Ричард думал, что "Амелиор" можно было бы назвать замечательным романом, если только Гвин написал бы его левой ногой, а Гвин полагал, что "Без названия" можно было бы признать сносным романом, только если его автор писал бы его своим носом.
- Ты мог бы подписать ее для меня.
- Я ее уже подписал.
- Да, действительно, - сказал Гвин. - Действительно.
~ ~ ~
Бостон был опоясан ржаво-зеленоватыми кольцами, а Манхэттен, по мере того как они подъезжали к нему с севера, все больше напоминал завершающую главу городского эротического романа: железнодорожные пути и мосты, бывшие подвязками и резинками чулок, теперь стали шинами, корсетами и бандажами для грыжи. Над всем возвышался небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, похожий на вертикально поставленный шприц.
Времени у Ричарда было немного. Он отправил чемодан с носильщиком в гостиницу Гвина, а сам в компании своего мешка, опухшего лица, носового платка и похмелья прошел пешком до авеню Би, где располагался офис издательства "Болд адженда". Перед столом Лесли Эври Ричард появился без доклада. Лесли медленно поднялся ему навстречу. Во всем офисе воцарилась тишина, когда Ричард самым громким и пронзительным голосом, на какой он только был способен, произнес:
- С какой целью, если таковая имелась, вы решили издать "Без названия"?
Лесли посмотрел на него так, как на него смотрели многие американцы: как будто они хотели вызвать охрану. Американцы - Ричард это чувствовал - были в нем разочарованы. Не потому что он не был графом или гвардейцем охраны лондонского Тауэра, а из-за его явных несовершенств, вполне устранимых недостатков тела и ума, с которыми он по какой-то причине не хотел расставаться. Франсе Орт тоже была здесь (Ричард видел ее боковым зрением), и она была полна решимости.
- С какой целью, если таковая имелась, вы взялись за издание романа "Без названия"?
- Простите?
- Ладно, давайте по порядку. Вы занимаетесь распространением книги?
- Косвенно.
- Вы разослали роман на рецензии?
- Мы разослали несколько экземпляров в некоторые… точки.
- Сколько именно? Можете не отвечать! Нисколько! Сколько экземпляров вы отпечатали?
- Есть еще дополнительный тираж. Просто книги еще не переплетены.
- Я спрашиваю, сколько вы отпечатали?
С сокрушенным видом Лесли указал на мешок, который по-прежнему висел на плече Ричарда:
- Это все.
- Кто принял решение опубликовать мой роман - отпечатать текст и переплести его? Где Чип? Где Чак? Где Рой Бив?
- Ах, Рой, - сказал Эври, покачав головой, - Рой Бив! Кто б знал. Он никогда не подписывался Рой Дж. Бив?.. Ради этого он изменил свое имя. Если бы вы были американцем, вы бы поняли. Его имя - это мнемонический акроним: как легче запомнить цвета радуги. То же, что и: "Каждый охотник желает знать…" Рой старался угодить всем. Таков уж он - Рой. Бедняга Рой.
- Но ведь вы напечатали роман. Руководствуясь каким критерием? Пожалуйста, ответьте честно. Это ведь литературная жизнь. В своем роде. Ответьте прямо. Каким критерием вы руководствовались?
Ричард почувствовал на своем плече ладонь Франсе Орт. Он обернулся. Дружеские объятия "Болд адженды" были по-прежнему распростерты ему навстречу: что вы хотите - детский садик, горячую линию по половым расстройствам, оздоровительный центр? Пожалуйста. Уютные кабинеты, ковролин, стремление к всеобщему благу - не издательство, а лечебница. И Ричарду совсем несложно было представить, как он сидит на низком диване, ожидая совета относительно всех своих хворей и недугов.
- В основном, - сказал Лесли Эври, - в основном, чтобы сбалансировать список издаваемых книг. Нам показалось, что он составлен неверно и как-то не смотрится. Нам показалось, что это может угрожать нашему финансированию.
- Потому, - сказал Ричард, - что всех остальных звали Трам-та-ра-рам или Джон Две Собаки. А вам нужен был… - На стене он заметил плакат "Болд адженды". Ричард почти пришел в восторг, когда увидел, что одного из авторов звали Непродан - Непродан Инукулук. - Боже, - сказал он, - вам был нужен я, как белая обезьянка на удачу. Даже Гвин им погнушался. Почему я? Почему не кто-нибудь из Бостона?
- Политика нашего издательства состоит в том, чтобы представлять наиболее оригинальное, аутентичное…
- Но кто-нибудь его читал? Хоть кто-нибудь? Может быть, Рой?
- Рой? Рой вообще никогда ничего не читал. Я его читал.
- И вы прочли до конца?
- Не совсем. Я начал - я только начал вчитываться…
- Лесли положили в больницу с подозрением на менингит, - сказала Франсе Орт.
- Ладно. Хорошо, я оставлю это здесь, если можно. Только возьму… впрочем, нет. Я все оставлю здесь. - Ричард в упор посмотрел на Лесли. И вспомнил. В Англии, чтобы запомнить цвета радуги, дети учат присказку про Ричарда из Йорка, который побеждает зря. - Вот именно. Дело в разнице культур. В разнице между новым и старым. Между вами и мной. Ричард из Йорка приветствует Роя Дж. Бива. Нам не о чем говорить.
- Извините, - сказала Франсе Орт.
- Я сам найду выход. Пока.
Пока и больше никогда. Ричард стоял на тротуаре перед магазинчиком "Лейзи Сьюзен". Чьи витрины… Даже витрины "Лейзи Сьюзен" с американским пафосом говорили ему, что если ты занимаешься искусством, если ты выбрал эту сумасшедшую профессию, то не будь размазней и предложи людям что-нибудь существенное - что-нибудь, что они с полным основанием хотели бы услышать. Он вдруг почувствовал облегчение. Он почувствовал облегчение, потому что ничего больше не нужно было нести, больше не нужно было тащить на себе, горбатиться.
В первом же баре, куда он заглянул, предлагали водку с молоком за доллар двадцать пять центов для пожилых чернокожих джентльменов.
К тому времени, когда Ричард добрался до южной части Центрального парка, он уже успел прилично поистратиться и в некотором замешательстве покинул "Плазу", где его отказались обслуживать. Он плелся мимо чистильщиков обуви и фонтана навстречу группе граждан, которая шла любительским военизированным строем, и на их лицах Ричард в последний раз прочел американскую решимость. Их миссия была проста. Они хотели добиться запрета проката лошадей и катания в конных экипажах по Центральному парку. Манифестанты перегородили улицу, они высоко поднимали неумело намалеванные плакаты, на которых сжато или в рифму говорилось о несовместимости зверя и города: о том, какие это разные вещи. Конюхи, эти рабы туристов, облаченные в одежды цвета низшей касты (среди них была даже женщина, еще не старая, но ее лицо было исчерчено морщинами, а ее платье болталось на ее тощем, как шест, теле и напоминало вигвам), наблюдали за надвигающимся противником с ненавистью, граничащей с бесконечной усталостью. Окруженный толпой, Ричард пытался выбраться к ограде. Путь ему преградила лошадь с невидящим, устремленным в одну точку взглядом. Зашоренное животное - причина всей шумихи - с высокомерным безразличием подняло голову и снова ее опустило. Лошадь, очевидно, была поглощена своим делом - она пыталась стереть дерьмо со своей подковы (не собачье дерьмо, а конский навоз), причем она это делала не так, как обычно делают люди, обтирая подошву с пятки назад, а так, как это делают лошади, - с носка вперед. Итак, возницы стояли в своих пестрых цыганских нарядах и прятали плутоватые цыганские глаза, а лошадь, не обращая на них никакого внимания, чистила копыто. Мучительное напряжение, густым облаком повисшее в воздухе, сказывалось только на машинах: грузовых фургонах, лимузинах из "Плазы", желтых такси. Машины не могли сдвинуться с места, пока подоспевшая полиция не расчистила место столкновения. Эти вьючные животные - стальные кони на службе у бетонного города - тряслись и вздрагивали, оглушительно сигналя и пуская в воздух струи ядовитого голубого дыма. А вокруг отданная во власть мирских страстей лежала зачарованная поляна Центрального парка.
Из последних сил Ричард стал пробираться на восток, через Пятую авеню и Мэдисон-сквер, на проспект, залитый солнечным золотом. Дальше к северу проспект попадал в тиски города, его с обеих сторон зажимали застывшие высотные здания. Проспект, казалось, уходил в бесконечность и неизвестность, он был словно открытое море для первопроходцев Атлантики (когда боги и страхи были еще молоды и сильны), и море в любое мгновение могло обернуться концом света, низвергающимся океанским водопадом. Ричард понял, что отныне он уже не сможет говорить, что никогда не был в Америке. На это отличие - его главное достижение и притязание - он уже не сможет претендовать. Он был в Америке.
Он там уже был.