Стр. 1 ГВИН БАРРИ Р. Талл
Дыхательные пути чистые - дыхание не нарушено. Пациент уже может пожимать руку врача, и отсутствует парез мышц. Ретроградная амнезия поначалу заставила предположить более серьезную внутричерепную травму, но теперь сознание пациента стабилизировалось. Голос его пока слаб, но речь внятная. Отделение реанимации с его капельницами и питанием через трубочку осталось позади. Последствия травмы серьезные, но из отделения интенсивной терапии Гвина Барри уже перевели.
_____
~ ~ ~
Вот что Стив Кузенc думал по поводу порнографии: наконец-то он нашел что-то, столь же заинтересованное в сексе, как и он сам.
Он нашел что-то такое, что целиком строилось на сексе. И ни на чем другом. Небольшие вставки были всего лишь короткими передышками. Порнография иногда старалась как бы переключать разговор на другое или меняла декорации. Но единственное, что она могла вам поведать об этих других предметах и других декорациях, было то, что все они тоже целиком строятся на сексе. И больше ни на чем. Фрейд думал, что все имеет отношение к сексу. Такова была его теория. А порнография строилась на сексе. И секс преподносился как зрелище. И ничего больше.
Стив Кузенc не читал порнографии (от слов здесь мало толку), но он читал все, что мог найти, о порнографии - все, что касалось секса. Его смехотворно эклектичная библиотека (Фрейд, комиксы, Ницше, полное собрание сочинений Ричарда Талла) содержала огромное количество книг, посвященных порнографии. "Патриархат и пределы…", "Визуальная антропология и…", "Я была…", "Просто возьми меня", "Комиссия по борьбе с непристойностями…" Стив много раз читал о том, что многие актеры и почти все актрисы, выступавшие на порнографическом поприще, в детстве были изнасилованы. Это означало, что он образовывал с ними… семью, не очень счастливую, но зато большую.
Он наблюдал за тем, как они стареют - жуткие звезды жутких галактик. Антизвезды в антигалактиках. Почти все без исключения мужчины казались неувядаемыми (глупые, неутомимые, вечно корчащиеся), но женщины с их ограниченной экранной жизнью… Стив с нежностью отмечал их подтяжки на лице, имплантаты в груди, татуировки, прически на лобке, смотрел на их тела, украшенные апельсиновой коркой целлюлита и бижутерией: браслетами на запястьях и лодыжках, колечками в сосках и в пупках; смотрел на их языки с продетыми в них тяжелыми брошками и серьгами. Когда им было по десять лет, они выглядели десятилетними девочками с признаками кровосмесительного вырождения. Потом они проходили через некую лабораторию или клинику, где их превращали в предмет мужского вожделения. Откуда они появлялись? Что ожидало их впереди? Для некоторых это превращалось в хобби, они без конца возвращались на стол к хирургу - как постоянные пациенты. Другие почти сразу же буквально разваливались на куски под устремленными на них тяжелыми взглядами (под почти не мигающим взглядом Скуззи в принадлежащей лишь ему темноте, где телеэкран сиял, как драгоценность). С трудом узнавая ветераншу в ее третьей или четвертой реинкарнации - располневшую, в каких-то крапинках и морщинах, а главное, вдруг заметно постаревшую, Стив обычно говорил что-нибудь вроде: "Пора на покой, дорогуша" или "Теперь под горку, дорогуша", а иногда тише и протяжнее: "Ах ты, моя милая… что же они с собой сделали?" Под конец карьеры их история повторялась снова: уже зрелая актриса порнофильмов становилась жертвой насилия. Сами знаете, как это бывает. После закрытия трое рябых верзил наваливаются на распластанную на стойке бара актрису. Сами знаете. Словно чтобы повторить и увековечить то, что привело ее сюда. Итак, все они были дети. Все они были дети одной большой семьи. Вся история жизни Стива от начала до конца была порнографией.
Сейчас он ехал по автостраде Уимблдон-уэй. Не в низком гоночном "косуорте", а в оранжевом фургоне. Стива чуть передернуло, когда он заметил рассыпанные по полу газетенки Тринадцатого и пустые банки из-под "тинга". Свидетельства его ночных бдений, говорящие о том, как Тринадцатый убивал время. Были и менее явные улики (заколка для волос, бумажная салфетка) - старенький фургон послужил декорацией для любовного акта - спальней, будуаром. Скуззи не смог представить себе Тринадцатого с Лизеттой, они были еще слишком молоды, он не мог представить их в порнофильме. Как бы то ни было, все это произошло очень быстро. Лизетта, конечно, несовершеннолетняя, и секс с ней - это криминал, но такой криминал денег не приносит. Тринадцатый долго возиться с Лизеттой не будет.
Ветер с каждым годом дует все сильнее. Чем бы, по мнению ветра, он ни занимался: сдувал пыль или прогонял запахи, - в любом случае год от года работы становилось все больше. Каждую весну. Приятно было думать, что у ветра тоже есть работа. Причем более достойная, чем доводить вас до безумия. Скуззи знал ветер (и не только городской ветер, приятель): в какой-нибудь хижине, на каком-нибудь поле, когда он еще был дикарем, он ждал, когда стихнет ветер, завывал вместе с ним, раскачиваясь ему в такт - час за часом, с невыносимой монотонностью. Даже свет, совершая свои путешествия, рано или поздно уставал. Но ветер не уставал никогда. Он очистил его. И теперь Скуззи был легким, как воздух. Он сказал Тринадцатому, и Тринадцатый ему ответил… Ах да, он вспомнил, о чем они говорили. О пенсии.
Стив снова наблюдал за женщинами Терри: за двумя девочками, которые играли на детской площадке перед домом, и за их мамой (она на кухне мыла посуду, как это делают мамы по всему свету). Наверное, такой она казалась себе со стороны - стопроцентной мамой, а не какой-нибудь там фифой или продажной девкой. Скуззи почувствовал, что успел привыкнуть к этому зрелищу (девочек, кажется, звали Диандра и Дезире); во всяком случае, в погожие дни он приезжал сюда исключительно не по делам бизнеса. Когда ты находишься внутри фургона, у тебя есть преимущество: тогда ты не видишь его со стороны. Не видишь этот безобразный оранжевый цвет, не соотносимый ни с одним из существующих фруктов, такого цвета бывают только пластмасса, мусорные ведра и клювы у каких-то черных лондонских птиц. Пригороды Лондона казались Скуззи экзотическими и безобидными - не такими дикими, как природа, и не такими дикими, как город. Что это, что происходит вокруг него? Листья, преломленные солнечные лучи, прохожие мужчины с невозмутимым и пристальным взглядом растлителей малолетних, одинокая машина робко ползет по улице, доносятся крики девчонок.
Они сейчас дома - пьют чай. Здесь все оживает, подумал Скуззи, только когда идут турниры по теннису. Он не слышал, но видел, что мать за что-то ругает дочерей. Он не слышал, за что именно, потому что голос женщины заглушала стена сада. Все трое сидели за кухонным столом. Стив вытащил бинокль, настроил резкость. Диандра держит в руках комиксы. Мать грозит Дезире пальцем… Он знал, как быстро и радикально он может изменить эту мирную сценку. В голове у Скуззи хранился организованный хаос, всегда готовый к действию. Казалось бы, ты приходишь к ним, но на самом деле ты уводишь их в свой мир страха, знакомый тебе, как тыльная сторона твоей ладони. Они никогда там раньше не были, хотя они у себя дома. Это не работа. С работой на время покончено. Это будет не работа, а нечто другое. И все же Скуззи от этого варианта отказался. Хотя они были так похожи на то, что он хотел уязвить. Не тот рост? Не тот цвет? Он не знал, что именно. Но что-то в них было не так.
Стив потянулся к ключу зажигания, глядя сквозь стекло, словно ожившее от солнечных лучиков, пробивающихся сквозь волнующуюся от ветра листву. И в этот момент снова появилась монахиня. Боже, подумал Скуззи, вы только посмотрите на эту страхолюдину - узкий извилистый рот, стеклянные глаза. Будь его воля, монахиням разрешалось бы появляться на улице не иначе, как под маской макияжа толщиной в палец. Тогда, по крайней мере, можно было бы сказать, что их задумывали как женщин. А не как плюгавых коротышек в бесполой траурной одежде.
- Не смотри на меня так, - прошептал он. - Думаешь, у меня не найдется на тебя времени? Будешь так на меня смотреть, и я найду на тебя время. Знаю я монашек. Невесты Христовы. - Стив Кузенc - воспитанник доктора Барнардо. - Бог и мне нашел место под солнцем.
Оранжевый фургон ожил - шумный и грязный. Стив тронулся с места (черт!) и, сделав несколько левых поворотов, присоединился к потоку транспорта, двигавшемуся обратно, в Лондон.
- Ди, дружище, - сказал Скуззи в телефонную трубку. - Завтра. - Он слушал, скосив глаза, - казалось, он смотрел на свою щеку, его верхние зубы обнажились, взгляд был тусклым. - Дай мне… Передай трубку Стиксу.
Если вы хотите зацепить кого-нибудь на улице, скажем, если вы хотите раздавить его взглядом, рукой, положенной на плечо, то для этого лучше всего подойдут черномазые. Ди и Стикс. Ужасный великан и Умник. И дело вовсе не в их гуталиновой черноте, массе и габаритах. Дело в их непохожести на вас, в их суровости, с которой они выставляют напоказ свою непохожесть. Тут вы вступаете в область нового этикета, необъяснимых условностей.
Через минуту Стив снова набрал номер Ди и сказал, что передумал. Он не хотел черного на это дело, это могло создать ложное впечатление. Так что отставить Стикса…
- Дай мне… Буравчика. Да, - сказал Скуззи. - Дай мне Буравчика.
А потом он позвонил Агнес Траунс.
_____
Гвин был в восьмиугольной библиотеке - он читал или, точнее, просматривал заметку об этрусской керамике в "Маленьком журнале". Вошла Деми и налила ему сухого шерри в его хрустальную рюмочку. Она задержалась, в руках у нее был высокий стакан минеральной воды "Перье". Гвин перестал быть ласковым с Деми. Из-за информации, которую ему сообщил Ричард, он не смотрел в ее сторону уже целых два дня. И целых два утра он завтракал в комнате для посетителей с Памелой.
- Как прошел урок?
- Хорошо, - ответил Гвин. - Плодотворно.
- Может быть, мне позаниматься с ним. Он мог бы научить меня нескольким или парочке штучек.
- …Что? - Непросто было задавать вопросы, не поднимая глаз.
- Да так - просто идея.
- Научить тебя чему?
- Каким-нибудь штучкам.
- Ты сказала: "нескольким или парочке штучек". Либо "нескольким", либо "парочке". "Нескольким или парочке" - так не говорят.
Деми пожала плечами и сказала:
- Мм… Памела мне рассказала про тот случай. Ужасная неприятность. Ты уверен, что с тобой все в порядке?
На лице Гвина появилось выражение, означавшее: я работаю. Провожу исследования. Деми извинилась и вышла. Гвин начал читать - или, точнее, просматривать статью о методах набора рекрутов, применявшихся Альбрехтом Валленштейном (1583–1634). Заметка подпадала под категорию (к сегодняшнему дню весьма обширную), очень далекую от интересов Гвина. В конце концов, все вещи делились на приятные и неприятные: все, что так или иначе было сопоставимо с миром Амелиора, было приятным, а все, что не совпадало с ним, было неприятным.
Тремя часами раньше Гвин сидел на корточках возле корта рядом с великим Буттругеной в прохладных просторах клуба в Ирличе.
Великий человек выглядел даже старше, чем по телевизору - когда его показывали в королевской ложе или в окружении знаменитостей, или когда он выходил, как это случалось каждый год, чтобы поздравить очередного победителя теннисного турнира "Ролан Гаррос". Он был старше и резче. На самом деле он выглядел почти таким же свирепым и тупым, как какой-нибудь кровожадный скат или глубоководный угорь после более или менее удачного убийства (пока что - никакого яда, никаких непробиваемых панцирей). Гвин ничего этого не почувствовал. У него было дело и конкретная цель. И если в голове у Ричарда Талла все время звучало нечто вроде блюза, то мелодии в голове Гвина подчинялись другим музыкальным ключам, они были незамысловаты. Гэвин любезно представил их друг другу в баре, и потом они не спеша пошли по длинному подземному коридору, стены которого были сплошь увешаны фотографиями знаменитых теннисистов или знаменитостей, играющих в теннис. Здесь были телеведущие, звезды "мыльных опер", альпинисты, члены королевской семьи (Гвин провел немало времени в Ирличе, недоумевая, когда же Гэвин достанет свой фотоаппарат. Но, возможно, на стенах просто не осталось места). Великий Буттругена сильно подворачивал правую ногу: подошва правой теннисной туфли была почти полностью видна.
- Поработаем, - сказал он.
И они начали.
С точки зрения траектории и силы удары великого человека справа и слева были совершенно одинаковы, но удар справа был плоским, а удар слева - резаным, так что мяч с глухим свистом пролетал над сеткой. Нимало не смущаясь, Гвин прыгал и метался на задней линии, демонстрируя катастрофически беспорядочную игру. Постепенно великий человек ослабил силу и глубину своих ударов. Через десять минут он указал на скамейку и заковылял к ней, покачивая головой.
- Не понимаю, - сказал он, глядя на стойку сетки. - Вы совершенно бездарны.
- Я знаю, мне еще многому надо учиться.
Великий Буттругена поднял брови, как будто пожал плечами: ядовито, насмешливо.
- Ни малейшей надежды.
- Я знаю, мне придется немало поработать.
- Чего вы хотите? Потратить уйму денег, чтобы стать капельку лучше?
Буттругена сидел на скамейке - свирепый, старый, красивый и угрюмый. Он побеждал французов на грунте и австралийцев на траве. Он был звездой задолго до нынешней системы звезд. Теперь он обучал девятнадцатилетних юнцов, имевших собственные самолеты.
- Дело в том, что я хочу выиграть у одного-единственного игрока. И мне пришло в голову, что, может быть, вы… ну, понимаете, дадите мне несколько советов.
Буттругена выказал заинтересованность.
- Он играет не намного лучше меня. Обычно он выигрывает шесть - три, шесть - четыре. Удар слева у него довольно слабый, но…
Одним движением руки Буттругена прервал Гвина:
- Ладно. Это мы можем сделать за пять минут прямо здесь, а потом уйдем с корта. Хорошо?
- Отлично.
- Вы богаче его? Кто покупает мячи?
Потом, с влажными после душа волосами, Гвин съел кусочек кекса и выпил чашку "эспрессо": скорее из чувства долга (долга доставлять себе дорогостоящие удовольствия), а не потому, что ему хотелось есть или он был сластеной. Затем он зашел в магазин спорттоваров, делая вид, что осматривается. Отсюда было отлично видно девушек в приемной: светловолосые шведки и южноафриканки в ярких спортивных костюмах, их загар бледнел от света люминесцентных ламп. Гвин прошел мимо них, отрывисто кивая и улыбаясь, со своей необъятной спортивной сумкой.
Выйдя из здания, он свернул направо, где разрешалось парковаться таким членам, как он. Рядом находились стройплощадка и заброшенный паб (Гвин заглянул в окна паба: внутри он выглядел так, словно лет тридцать тому назад тут произошла криминальная разборка). Гвин пошел дальше. С некоторой тревогой, но все равно пошел. К водительской дверце его машины прислонился здоровенный негр в длинном черном кожаном пальто. Что еще? Гвин подошел быстро и решительно, на ходу доставая ключи: деловой человек с ясной целью.
- Извините. Это моя машина.
Они улыбнулись друг другу. Чернокожий парень не тронулся с места.
- Теннис, - заявил он.
- Верно, - сказал Гвин. - У меня только что был урок.
- Ни фига.
- Извините?
Парень расстегнул пальто. К подкладке пальто был пришит специальный карман, в котором находилась бейсбольная бита. Парень вытащил ее двумя пальцами и поставил биту на землю.
Гвин почувствовал желание броситься наутек, но желание это было лишено юношеской прыти: далеко он все равно бы не убежал.
- Хочешь, поучу бейсболу?
- Нет, спасибо, - прошептал Гвин.
Негр отступил в сторону:
- Нет? Не хочешь? И этого не хочешь?..
Гвину ничего не оставалось, как шагнуть вперед. Он физически ощущал свой затылок - волосы то ли съежились от страха, то ли стали бурно расти, чтобы прикрыть, защитить беззащитную скорлупу его черепа. Он отключил сигнализацию и открыл дверь и слышал, как бита со свистом рассекает на удивление уплотнившийся воздух.
_____
Настало время поделиться хорошими новостями с Джиной.
- У меня плохие новости, - сказал Ричард. - Ты помнишь Энстис? Только не нервничай. Она умерла. Наглоталась снотворного. Вернулась домой и приняла целую пачку.
Конечно, это не были исключительно хорошие новости, и вначале Ричард почувствовал себя несчастным. Допустим, Энстис упомянула его в предсмертной записке и Джина об этом узнала. Допустим, полиция нашла ее дневник, Ричард знал, что Энстис вела дневник. Но, похоже, он вышел сухим из воды. Ничего не поделаешь. Что было, то было. И никто никогда не убедит его, что у Энстис был лучший выбор. С другой стороны, у Ричарда была возможность поразмышлять о том, почему так много писательских женщин кончают жизнь самоубийством или сходят с ума. И он пришел к выводу: потому что писатели - это страшный сон. Писатели - это ночной кошмар, от которого невозможно проснуться. Писатели полны жизни, когда они одиноки, но они делают жизнь своих близких невыносимой. Ричард понял это теперь, когда перестал быть писателем. Теперь он был просто кошмаром.
- Это хорошие новости, - поправила Джина. - Хорошие.
- Джина!
- По крайней мере, все позади.
- Что?
- Сам знаешь.
- Ты знала? Откуда?
- Она мне сказала.
- Кто?
- А ты как думаешь? Это было, когда я ездила к маме, помнишь? Когда я вернулась, я нашла адресованное мне письмо на девяти страницах. Со всеми подробностями.
- Ничего не было. У меня не получилось, клянусь.
- Ладно, в это я готова поверить… Но она говорила совсем другое.
Джина пояснила, что Энстис в своем письме, по телефону и при личной встрече (как-то в пятницу за чашкой кофе здесь, на Кэлчок-стрит) упрямо изображала Ричарда этаким Ричардом Львиное Сердце, Тамерланом, настоящим Ксерксом в койке.
- Разумеется. Это на нее похоже. Это была всего лишь одна ночь - и полное фиаско. Это была одна из минут, когда теряешь разум и совершаешь безумные поступки. Одна ночь. И я тут же об этом пожалел.
- И все же ты попытался.
- Попытался… А что ты сделала? Ты знаешь, о чем я. В смысле ответных мер.
- Не задавай вопросов, - сказала Джина, - и мне не придется лгать.
- Это Глашатай, да? Дермотт? Или ты реанимировала кого-нибудь из твоих поэтов? Энгоаса? Клиэргилла?
- Не задавай мне вопросов, - сказала Джина, - и мне не придется лгать. Теперь мы квиты. Как ты мог? Я хочу сказать: она такая страшная. И такая зануда. Черт подери. Она звонила мне по два раза на день, пока я не сказала, чтобы она катилась ко всем чертям. А теперь иди и займись мальчиками.