– Думаю, вы все-таки приняли меня за кого-то другого.
– А, поняла! Вы боитесь, как бы кто не узнал о том, что вы развлекались с нами ночью в таком сомнительном квартале! Вы же христианин! Понимаю, понимаю, вам надо сохранять лицо…
Высвободив пиджак из ее цепких пальцев, Сугуро направился к ближайшей группе. Газетный фоторепортер ослепил его вспышкой, и на напряженном лице Сугуро инстинктивно появилась улыбка.
– Ой-ой, подумаешь, какой важный! – продолжала насмехаться незнакомка. – Это ваше лицо или маска?
Стоявшие поблизости гости начали оборачиваться в их сторону. Сугуро почувствовал на себе любопытные взгляды. Он демонстративно пожал плечами, мол, это какое-то недоразумение, но продолжал принужденно улыбаться.
Подскочил Куримото и чуть ли не волоком вывел девушку из зала.
– Извините, – сказал он, вернувшись. – Не знаю, кто ее сюда привел. Я затолкал ее в лифт, она уже не вернется.
– Признаться, я совсем растерялся. Привязалась ко мне… – Сугуро беспокоило, что Куримото мог его в чем-то заподозрить. – Утверждает, что мы познакомились ночью, в Синдзюку, на Сакура-дори.
– Да, я слышал, как она кричала.
– Сакура-дори – где это?
– В квартале Кабукитё… – Куримото замялся. – Улица, известная всякими сомнительными заведениями – пип-шоу, секс-шопы…
– Она заявила, что я там с ней развлекался.
– Она и в коридоре все никак не унималась. Вывела меня из себя. Я объяснил ей, что вы в подобных местах не бываете.
Сугуро кивнул, успокоившись. Он был уверен, что серьезный Куримото сможет защитить его перед теми, кто стал невольным свидетелем этой сцены – "выдумки, быть такого не может!..".
Дождь кончился, но проезжая часть была вся в лужах. Одно за другим, взметая брызги, проносились такси со знаками: "Свободно". Девушка, поднявшая было руку, чтобы остановить такси, видимо, передумала и пошла пешком в сторону станции "Токио". Ветер раздувал ее черный плащ, и идущему следом Кобари она напоминала летучую мышь, распростершую крылья.
У входа в метро он ее окликнул:
– Неприятно получилось, да?
Остановившись, девушка посмотрела на него настороженно.
– Нехорошо с вами обошлись – насильно запихнули в лифт. Вас же небось пригласили?
– Кто вы?
– Репортер. Работаю в журнале. Моя контора, разумеется, мелочь по сравнению с издательством, которое устраивало сегодняшний банкет. Но мы тоже не лыком шиты, – усмехнулся Кобари и задал вопрос, выдававший его профессию: – Признайтесь, вы соврали? Насчет того, что Сугуро развлекался в веселом квартале. Мне как-то не верится.
– Соврала – значит, соврала. Раз вы так считаете, отстаньте.
– А если правда – расскажите. Я заплачу.
– Это было бы подло с моей стороны. Вы же все напечатаете…
– Отнюдь, – поспешил заверить ее Кобари. – Это не для печати. Просто любопытно – посещает ли господин Сугуро подобные места?
– Зачем мне было врать? Начать с того, что именно он пригласил меня.
– Как? Он пригласил вас на банкет? Простите за настойчивость, вы уверены, что это был господин Сугуро?
– Я же сказала!
– Где на Сакура-дори вы с ним познакомились?
– У клуба "Пряный мед". Он вышел оттуда.
– Вы действительно художница?
– А что в этом плохого?
– Выставляетесь на выставках?
– Почему вас это интересует?
– Я мог бы написать о вас в моем журнале. – Кобари поспешно сунул ей в руку визитную карточку.
Девушка взяла ее, но сказала все еще обиженным тоном:
– Выставка недалеко от улицы Такэсита-дори, в Харадзюку. С семнадцатого.
– Прекрасно. Извините за назойливость.
Кобари, желая подольститься к собеседнице, положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее и сбежала по лестнице, размахивая полами плаща.
– Подождите! Куда же вы! Пришлите хотя бы программку выставки! – крикнул Кобари вдогонку, но ее уже и след простыл.
Вот это да! Значит, правда! Подтвердилось впечатление, которое Кобари испытывал всякий раз, натыкаясь в газете или журнале на фотографию Сугуро.
Сейчас ему было не до изящной словесности, но в студенческие годы он страстно мечтал стать писателем. Впрочем, и тогда его воротило от всей той религиозной мути, которой были напичканы романы Сугуро. И еще ужасно раздражало, что автор очень хочет понравиться читателю…
В то время он был поборником материализма и с неприязнью относился к людям, подобным Сугуро, исповедовавшим религиозные взгляды – опиум для народа, одурманивающий трудящиеся массы.
К этому примешивались детские воспоминания. Неподалеку от его дома располагались курсы английского языка при протестантской церкви, и он несколько раз посещал их, но работавшая там миссионерка, плоскогрудая, в очках, невзлюбила его и постоянно делала ему язвительные, обидные замечания. Причина была в том, что он ограничивался уроками английского и уходил домой, не оставаясь на проповеди пастора, но с тех пор религия крепко связалась в его голове с образом этой неприятной дамы.
Кобари спустился в метро, но ни у билетной кассы, ни на платформе девушки не было видно. Впрочем, это уже не так важно. Его переполняла радость. Сбросить с пьедестала писаку, прославившегося своими высоконравственными романами, для него, репортера, было бы несказанной удачей. Он вспомнил о газетчике, сделавшем себе имя на том, что своими разоблачениями вынудил премьер-министра Какуэя Танаку уйти в отставку, и в ожидании, когда из туннеля покажется поезд, повторял про себя, точно припев, название клуба, о котором сказала незнакомка: "Пряный мед", "Пряный мед"…
Как всегда в это позднее время, вагон был наполнен запахами накопившейся за день усталости. Схватившись за качающуюся петлю над дрыхнущей, расхлябанно раздвинув ноги, девицей и пожилым мужчиной, проставляющим красные галочки в газете, посвященной скачкам, Кобари вновь припомнил то, что произошло на банкете. Он проник на банкет в поисках материала и оказался рядом в тот момент, когда девушка схватила Сугуро за рукав. Было очевидно, что на лице Сугуро отразилось не столько замешательство, сколько паника. Доказательство, что женщина не солгала.
Лицемер!
Наконец-то он понял, почему испытывал недоверие, когда читал романы Сугуро. Любитель поглазеть на голые задницы в пип-шоу, этот, с позволения сказать, писатель выводит возвышенные, утонченные слова той же рукой, которой щупает девочек в ночных клубах…
Пиджак, в который вцепилась девушка на банкете, был дорогущий, высшего качества. При мысли, какую дрянь приходится носить ему, в Кобари вскипело чувство обиды. Он устремил глаза в темноту за окном вагона. Вернувшись в свою квартирку, он сел рядом с беспробудно спящей сожительницей и одним глотком допил оставшееся в бутылке виски.
Спустя несколько дней Кобари отправился в Кабукитё, туда, где тянулись рядами пип-шоу и "турецкие бани", район, который он знал вдоль и поперек. Отыскать "Пряный мед" не составило труда, но клуб находился в здании, представлявшем собой своего рода порноуниверсам, в котором на каждом этаже теснились соответствующие кинотеатры, магазины, продающие порножурналы, "турецкие бани". Вечер еще только начался, посетителей почти не было, но в лифте шибал застоявшийся мужской запах.
Он показал фотографию Сугуро, вырванную из собрания сочинений, сидевшему у входа в "Пряный мед" охраннику.
– Этот человек часто у вас бывает?
Тот неопределенно покачал головой:
– У нас много посетителей, разве всех упомнишь?
Даже у таких типов есть свой кодекс чести: если ты не из полиции, они не выдадут тайну клиента. Кобари убедился в этом, когда, сунувшись в несколько других заведений, получил тот же ответ с той же двусмысленной ухмылкой.
И если бы только здешние обитатели смотрели на него с презрением! Когда он позже пересказал слова девушки своему приятелю, одному из тех, с кем он в студенческие годы издавал литературный журнал, тот сказал с брезгливостью на лице:
– И ты поверил?
Кобари, не ожидавший такой реакции, смутившись, спросил:
– А почему нет?
Тогда приятель выпалил:
– Как ты опустился! Неужели тебе доставляет удовольствие раздувать скандал на пустом месте только для того, чтобы облить грязью такого уважаемого писателя, как Сугуро? Впрочем, такие, как ты, "акулы пера" нынче в фаворе.
Кобари обиделся, но при этом утвердился в мысли, что в его распоряжении оказалась бомба, которая взорвет литературный мир, и уже потирал руки от удовольствия.
Отныне Кобари старался назначать все свои деловые встречи с коллегами в пивных, расположенных в этом, так называемом, "Золотом квартале". Возвращаясь с работы домой, он непременно шел через Кабукитё. Но все впустую, ему так и не повезло столкнуться ни с Сугуро, ни с представившейся художницей девушкой.
Он уже готов был смириться и отказаться от своего намерения. Но как-то вечером, довольно поздно, покупая билет в автомате на станции "Синдзюку", он без всякого умысла поднял глаза и – чуть не поперхнулся. Человек, похожий на Сугуро, направлялся к стоянке такси в обнимку с какой-то молодой женщиной в очках. Продолжая сжимать в ладони мелочь, Кобари бросился вдогонку, но они уже успели сесть в такси. Поспешно подозвав такси, он велел водителю ехать следом.
Всматриваясь в заднее стекло идущей впереди машины, он увидел, что женщина в очках положила мужчине голову на плечо. Машина, проехав по проспекту Косю-гайдо, свернула в сторону Ёёги. Водитель смущенно сказал:
– Кажется, господа в передней машине направляются в район секс-отелей, как вы?
– Не важно! Главное, не упусти.
Въехали в Ёёги, передняя машина остановилась у ворот большого особняка. Такси, в котором сидел Кобари, не привлекая внимания, проехало мимо и остановилось метрах в семидесяти, но к тому моменту парочка уже исчезла. Кобари пошел взглянуть на особняк На вывеске значилось "Отель Лебедь". За воротами до самого подъезда шла аллея, вдоль которой чернели высокие кедры. Кобари обратился к портье, но тот обошелся с ним грубо, процедив, что тех, про кого он спрашивает, у них нет.
Сугуро каждый день отправлялся в квартиру, которую снимал недалеко от Харадзюку, – в отличие от своих коллег, он не привык работать в гостиничном номере. Он не мог сосредоточиться, если не сидел за привычным столом, в комнатушке, пропитавшейся запахами его тела.
И это еще не все. Как подсказывал ему долгий опыт, комната должна быть тесной, затемненной, с подходящей влажностью. Его рабочая квартира, помимо кухни и ванной, состояла из трех комнат. Большую комнату он превратил в гостиную. В ней он принимал издателей и газетчиков. Среднюю, если допоздна засиживался за работой, использовал как спальню. Комната, в которой он писал, прежним хозяевам служила чуланом – освещение в ней было хуже некуда, окно закрыто плотной шторой, так что даже днем приходилось включать торшер. Но именно это более всего отвечало его подспудным желаниям, и он превратил эту комнатку в свой кабинет.
В прошлом году фотограф М., задумавший серию под названием "Кабинеты писателей", зашел, чтобы снять его рабочее место, и, выслушав объяснения Сугуро, воскликнул:
– Да это же прямо-таки утроба! Видать, вам, господин Сугуро, свойственно стремление вернуться в материнское чрево…
Фотограф объяснил, что так называют подсознательное желание вернуться в то первоначальное состояние, когда зарождающаяся жизнь, пребывая в утробе матери, еще не пришла в движение, когда она еще пассивно дремлет, плавая в околоплодных водах. Иначе говоря, это не столько желание жить, сколько желание вечного сна, смерти.
Каждое утро, отперев рабочую квартиру и войдя в свою комнатушку, Сугуро садился на стул, на котором просидел так много лет, и прежде всего смотрел на фотографию покойной матери на стене, затем с любовью обводил взглядом торшер, мерно постукивающие настольные часы, китайскую подставку для письменных принадлежностей. День ото дня выражение лица матери менялось. Иногда она казалась веселой, иногда грустной. Но каждый раз Сугуро чувствовал, какой глубокий след мать оставила в его жизни. Он и крещение принял под ее непосредственным влиянием… Как бы там ни было, именно здесь, в этой комнате, вот уже на протяжении почти десяти лет Сугуро, точно муравей, перетаскивающий зернышко за зернышком, ежедневно корпел над своими рукописями, здесь он закончил свою главную книгу – "Голос безмолвия", написал романы "В пустыне", "Слуга".
Возможно, это свойственно и другим писателям, но для него начать новую книгу означало отправиться в странствие по неведомой стране без карты в руках. Будучи по натуре человеком осторожным, прежде чем пуститься в путь, он не жалел времени на то, чтобы тщательно подготовиться – обдумать тему и собрать необходимые материалы. Но тем не менее он часто не знал, куда его заведет путь, и за годы, просиженные в этой комнате, ему не раз случалось решиться на трудное путешествие, имея ориентиром лишь смутный, едва различимый образ, в то время как все вокруг было окутано мраком и приходилось пробираться на ощупь.
Получение премии не внесло в его жизнь ничего нового – те же муки, те же сомнения… Намереваясь составить план нового рассказа, он задернул шторы и, сгорбившись, точно часовщик, под бледным светом торшера, принялся делать заметки, но на этот раз что-то не клеилось.
Обычно неторопливая работа, похожая на кропотливый труд ремесленника, когда тишину нарушал лишь шелест бумаги и скрип карандаша, была мучительной, но счастливой. Однако в этот день она не приносила ему никакой радости.
Отложив карандаш, Сугуро попытался отогнать все неприятные, тревожные мысли, мешающие писать. Увы, тщетно. Перед глазами стояло лицо пьяной девушки, привязавшейся к нему на банкете, ее слова продолжали звучать, они въелись в него, как чернила в кожу на среднем пальце.
"Мы познакомились в Синдзюку. Местечко как раз для таких, как вы, безобразников!"
"А, поняла, вы боитесь, как бы кто не узнал, что вы развлекались с нами ночью…"
Испачканные помадой зубы и запах перегара… Удивительно, что его так сильно задел этот пьяный бред.
Встряхнув головой, он попытался еще раз перечитать написанное. Обычно он писал убористым почерком на обратной стороне линованной бумаги, затем вносил исправления цветными карандашами, после чего отдавал переписать начисто работавшей по найму помощнице.
"Виновата ли в этом старость, но в последнее время он спал беспокойно и за ночь успевал увидеть несколько снов. Каждый сон был отдельным, и в конце он всякий раз просыпался. Проснувшись, некоторое время смотрел в темноту и думал о предстоящей в недалеком будущем смерти. В этом году ему исполнилось шестьдесят пять".
Взяв красную шариковую ручку, он исправил "каждый сон был отдельным" на "сны эти были никак не связаны друг с другом". Исправляя, подумал, что старость, скорее всего, и станет главной темой рассказа.
Зазвонил телефон. Досадуя, он снял трубку и услышал знакомый, серьезный голос:
– Вас беспокоит Куримото, – представился молодой редактор. – Как продвигается ваш рассказ?
– Более-менее, половину осилил.
– Название уже есть?
– Думаю – "Его старость".
Немного помолчав, Куримото сказал:
– Извините за то, что произошло. Я о той пьяной девушке. Мы так и не смогли узнать, кто ее привел.
– Да, удивительно, откуда она взялась, я видел ее впервые, – сказал Сугуро с нажимом, ожидая реакцию Куримото.
– В издательство на ваше имя пришла открытка, судя всего, от нее, – сказал он. – Подписано – Хина Исигуро. Видимо, девушка сказала правду, назвавшись художницей. Это приглашение на выставку.
– Почему вы решили, что это она?
– На обороте… – Куримото замялся, – приписано. "И не стыдно вам лгать?" Что мне делать с открыткой?
Сугуро хотел сказать, что она ему не нужна, но заколебался. С одной стороны, подмывало заявить, что ему нет никакого дела до этой открытки, а с другой – его беспокоило, что открытка останется у Куримото.
– Даже и не знаю… Ну ладно, перешлите мне ее, – сказал он и, чтобы скрыть свои колебания, беззаботно рассмеялся.
Разговор с редактором не разогнал его дурного настроения, напротив, еще больше вывел его из себя.
Какая назойливая бабенка!
Вспомнив, как она вцепилась в его рукав и не хотела отпускать, он почувствовал смутную опасность – как бы этот неприятный эпизод не перерос во что-то большее. Он быстро заморгал, чтобы отогнать беспокойство. Это была одна из его привычек.
Через два дня Сугуро нашел среди корреспонденции, доставленной в его рабочую квартиру, открытку, которую переслал Куримото. Она была размашисто подписана кистью: "Хина Исигуро" – имя, похожее на артистический псевдоним. Он с удивлением обнаружил, что галерея находилась недалеко от его рабочей квартиры, возле улицы Такэсита-дори. Как и сказал Куримото, на обратной стороне шариковой ручкой было небрежно нацарапано: "И не стыдно вам лгать?"
Сугуро отвел глаза, точно увидел что-то, предвещающее несчастье, разорвал открытку и бросил в мусорную корзину.
"Недавно мне приснился сон. Я сидел напротив Рюноскэ Акутагавы. Акутагава был одет в старое, поношенное кимоно, сидел потупившись, сложив руки на груди. Ни слова не говоря, он резко поднялся и, откинув висевшую у него за спиной бамбуковую штору, вышел в соседнюю комнату. Я знал, что в той комнате – обитель умерших, но вскоре он, вновь пройдя через штору, вернулся".
Сгорбившись, Сугуро дописал до этого места, затем, проверяя ритм, шепотом перечитал написанное.
Он ничего не придумал, это и в самом деле приснилось ему месяца два назад, и он отчетливо помнил, как, проснувшись посреди ночи, слышал ровное дыхание спавшей рядом жены.
Разумеется, он не стал рассказывать жене об этом сне. После того как их единственный сын, работавший в торговой фирме, вместе с женой уехал в длительную командировку в Америку, Сугуро старался не заговаривать ни о чем таком, что могло доставить хоть малейшее беспокойство его жене. После женитьбы он, в отличие от своих коллег по писательскому цеху, вел жизнь образцового супруга и примерного отца, но вовсе не потому, что так предписывала его христианская вера, просто он знал, что по характеру своему совершенно не способен вести богемный образ жизни. В какой-то момент он пришел к убеждению, что книги книгами, а в своих поступках и внешнем облике должен оставаться простым обывателем. Поэтому он никогда не совершал ничего такого, что могло бы разрушить его семейную гармонию, и избегал слов, которые могли бы встревожить жену.
Жена дважды в неделю посещала его рабочую квартиру, чтобы прибраться. Он старался тогда придать лицу выражение примерного семьянина, ничто в это время не должно было напоминать в нем писателя, черпающего вдохновение в одиночестве. Впрочем, он не считал это притворством, у него не было ни малейших причин обманывать…
У страдающей ревматизмом жены весной, в период дождей, и осенью обострялись боли в суставах рук и в коленях. Тридцать лет назад, когда он подолгу лежал в больнице и перенес три операции на легких, видя, как она, взяв на себя все заботы по уходу за ним, в промозглый день держит в дрожащих руках пылесос, Сугуро почувствовал, что он перед ней в неоплатном долгу. Он много раз предлагал нанять прислугу, но она, смеясь, только качала головой.