Вскоре за Нелединскими-Охота в городок прибыл доктор Жерех. Он пытался лечить Евгения Николаевича, но все его усилия оказались бесплодны. Да и других хлопот у врача хватало. После Москвы и Петербурга он наконец-то дорвался до настоящей медицинской практики. Ведь в столицах женщина рассказывала врачу о своих недугах, пользуясь при этом указкой и восковым манекеном. В Африке же пациентки раздевались безо всякой ложной стыдливости, а если надо было раздвинуть ноги, делали это так, что доктор мог, помимо прочего, диагностировать начинающуюся ангину или запущенный кариес. А главное - он увлекся очисткой воды. Известковые породы, выходившие к Ердани, подвергались каолинизации, то есть превращались под воздействием воды в белую глину, из которой можно было выпекать прекрасный фарфор. Мужчины от такой воды все как один страдали болезнями почек и множеством других болезней, одна из которых и за болезнь не считалась. От избытка кальция их член превращался чуть ли не в кость, что не могло не нравиться многим женщинам, но зачастую в пылу страсти член этот либо ломался пополам, либо и вовсе рассыпался в крошку. Доктор Жерех убедил администрацию, и в Вифлееме спустя несколько лет была создана довольно неплохая система очистки воды. Тем не менее, с тех пор в лексиконе местных жителей навсегда сохранилось выражение "вот тебе и жерех", если человеку становилось плохо или ему угрожала смерть. А ведь жерех - совершенно безобидная карповая рыба, а не какая-нибудь страшная щука. Слово "жерех" пугало одним своим звучанием...
Наконец из Москвы пришла телеграмма, которой Андрей Евгеньевич (Феликсович) Нелединский-Охота-Бох извещал о скором своем прибытии в Ерданск.
Но если в Жунглях к этому известию отнеслись никак, то на Лотовом холме Анна Станиславовна заставила всех приводить в порядок дворы и крыши, стены строений и бастионов, драить пушки, чинить пристань, украшать Африку внутри и снаружи. Она так захлопоталась, что, когда наблюдатель на Голубиной башне ударил в колокол, извещая о появлении головного судна с Андреем Евгеньевичем-Феликсовичем на борту, даже не хватилась князя Нелединского-Охоты. Едва украшенная пестрыми флажками флотилия миновала высокий шест с крестом, установленный на берегу в полуверсте от Города Палачей, как по команде Анны Станиславовны бабахнули мортиры, а тотчас за ними с оглушительным и протяжным грохотом выстрелило орудие с северного бастиона.
Вся артиллерия стреляла холостыми, но лишь позднее обнаружилось, что северное орудие выпалило спящим князем Нелединским-Охотой (разможженную голову его и другие фрагменты тела впоследствии нашли разбросанными по берегам и в тихих заводях Ердани).
Пароход, за которым тянулись три баржи-гашпиля, наконец причалил, и на берег в паланкинах четыре зверовидных чернокожих силача снесли Андрея Нелединского-Боха. Он лениво возлежал в феске с кисточкой на шитых серебром подушках, курил кальян и с тоской наблюдал за матерью, которая во главе пестрой свиты встречала его на берегу. "Прекрасно, как встреча зонтика со швейной машинкой на хирургическом столе, - процитировал мысленно по памяти Лотреамона молодой князь. - Впрочем, все города - один город".
Багаж его состоял главным образом из разнообразных коллекций тропических жуков, пистолетов, жилетов, африканских амулетов и т.п. Но гордостью его была коллекция шляп: было их триста шестьдесят шесть штук, всех цветов и фасонов, - по одной на каждый день и одна - черного бархата с ослепительно-белой муаровой лентой на тулье - на високосный день. Только под эту коллекцию пришлось освобождать целый зал в Африке. А кроме того, он привез с собой три десятка тростей, три из них были сделаны из полупрозрачного желтоватого фарфора, и внутри фарфоровой тросточки можно было разглядеть тень ядовитейшей змейки, жившей в секретном бальзаме вот уже более ста лет.
Праздничное оживление, вызванное приездом молодого хозяина, вскоре, однако, сменилось столетней скукой такой крепости, что из нее можно было выковывать ножи или строить железные дороги. Князь Андрей разъезжал верхом по окрестностям в окружении вооруженных негров, поздно ужинал, после чего с кальяном устраивался у низенького письменного стола, на котором была раскрыта линованная тетрадь с тисненой надписью на кожаной обложке "Cahier intime" и изящно выписанным сонетом Арвера: "Ma vie a son secret, mon вme a son mystиre"1 в качестве эпиграфа, но дальше дело не шло, хоть тресни: никаких тайн Андрей Евгеньевич не обнаруживал ни в своей душе, ни в окружающей жизни. Разумеется, он посетил заведение в Африке, но стоило ли ехать из Парижа, чтобы встретить в этой глуши прелестницу в парижских панталонах? Он уже начал подумывать об экспедиции в Индию или о строительстве воздушного шара, как случилась встреча, решившая его судьбу.
В гости к княгине приехала дальняя родственница - неглупая и хорошенькая девушка Дашенька. Она поселилась отдельно, в гостевом флигельке, пристроенном к Африке. Девушку познакомили с тетушкиным сыном, который показался ей скорее странным, чем интересным (как, впрочем, и она ему). Да и девушки, которых тетушка прислала поухаживать за племянницей, тоже были странны. Ну да кого не встретишь в такой глухомани... Пока девушки мыли гостью в тазу, кто-то послал за чаем. Когда же юное создание разлепило глаза после мыла, перед нею стояли четыре мужичка с самоваром и подносом, заваленным сладостями. Карлики. Она даже не поняла, следует ли их бояться. Да и девушки ударились в смех: "Да это ведь карлы, уроды! Ну, а собачка б забежала - тоже испугалась бы?". Дашенька все равно была смущена, но сравнение с комнатной собачкой ее слегка успокоило. Да и карлики молодец к молодцу, в свежих рубашечках, коротких, до колен, панталончиках, в башмачках с бантиками - были забавны. Шаркали ножкой. Помогли гостье выйти из ванны на циновку, набросили халат, проводили в другую комнату, поставили самовар, чашки и прочее. Поднесли - как полагается - на круглом подносе рюмку божественного напитка, снимающего усталость и смягчающего воспоминания. Напиток и впрямь был хорош. Очень. И карлики вежливы, симпатичны и умны. Они развлекали ее рассказами о местной жизни. О своей жизни. Девушка впервые видела карликов живьем. Это ж не литература, не повесть о любимом карле Екатерины Первой, которому за услуги был пожалован аж баронский титут. Барон Лука Четихин! Барон и барон, и когда это было. А тут - живые. Вот их руки, ну и лапищи, и в то же время не лишены своеобразного изящества. Уши. Можно потрогать. Зубы как зубы. Она сама взяла вторую рюмку с подноса и с наслаждением ее выпила до дна. Она и не заметила, как занялась сравнением строения тел нормальных людей и тел карликов. Сравнения затянулись до утра. При этом она умоляла их не покидать ее, и уж они ее не покинули. Все четверо, по очереди, и она просила: и еще, и еще... Это же были мужчины в цвете лет. А она и не думала, что это так приятно.
Поутру княгиня-хозяйка про все узнала. Поахали, поохали, карликов хотели вообще закатать, но закатать, однако, их было трудновато: они были богаты и, кстати, числились не последними среди акционеров княгини Нелединской-Охоты. Дашенька слегла вмертвую, никого не хотела видеть. В положенный срок родила. Когда ребенка разглядели, зачесали в затылках: девочка могла испражняться, только взобравшись на жердочку. И вообще предпочитала жить в клетке. Вместо лопаток у нее были какие-то длинные остроугольные отростки - не крылья, карикатура, но птичьего в ней было достаточно. И красива была - божественно. Чудовищно красива. Сидела в клетке и пела. Ночью пела - весь город не спал. Ее, разумеется, держали взаперти, и только карликам раз в месяц дозволялось взглянуть на дите, когда девочка спала. Они приезжали вчетвером в огромной карете с восьмигранными фонарями на углах, при входе снимали башмаки. Всякий раз привозили дорогие подарки - скорее для матери, чем для девочки.
И вот когда болтающийся бездельник Андрей Бох как-то ночью увидел поющую чудо-девушку в клетке, он наутро пришел просить руки ее матери. После некоторых колебаний княгиня благословила их союз, хотя, говорят, карлики и были против. Но кто ж их спрашивать стал бы, мерзавцев? Во всяком случае, официально. Зато неофициально княгиня-матушка заставила лилипутов раскошелиться, да еще как. Сватовство, венчание - все как положено. Семейная жизнь. Вскоре родился мальчик, получивший имя Иван, - будущий Великий Бох. Жил в Африке, у бабушки, потому что батюшка его все время проводил с девушкой-птицей. И хуже всего то, что птичка эта безумно влюбилась в Боха. Она пела для него, она скучала по нему, она даже стихи сочиняла для него... Юность... Кровь-любовь и тому подобное. Он же демонстрировал ей свои шляпы, своих змей в тросточках, свои пистолеты, картины... В отличие ото всех других людей Бох относился к ней как к нормальной женщине. Когда старуха княгиня попыталась попенять ему, он удивился: "Что ж такого в наших отношениях? Она моя падчерица, и не более". Старуха растерялась: ну как же, крылатая девица, какает на жердочке... "Ну и что? Матушка, даже священник вам скажет, что чудо есть событие сверхъестественное, но не противоестественное". И относил клетку с девушкой в свою галерею, рассказывал о картинах. Или фигурял перед нею в своих шикарных шляпах. Завел для нее патефон. Одевал ее и всячески лелеял. Научил стрелять.
Жена же его законная Дашенька проводила время с сыном, гуляла вокруг дома, рассказывала скучные сказки, проверяла уроки... И в ней копилось что-то... Ну да, конечно, это была ее дочь, ее кровь, что там ни говори, но ведь птица не была его дочерью. Соперница! Может быть... А уж когда она узнала про их соития... Давление в котле нарастало.
И, кажется, в то же время инженер Ипатьев, проектировавший и строивший Африку, и обнаружил гробницу со спящей красоткой. Вот было потрясение, когда доктор - первый Жерех - официально уведомил князя Андрея, что дама в гробнице спит летаргическим сном, а вовсе не мертва. Неделю или две эта мысль возбуждала его, потом Бох остыл: ну, лежит... кто такая? Что за история? Так - обрывки, слухи, легенды. Но после скандалов с женой, а потом и после скандалов с возлюбленной птицей - и это не замедлилось - он стал спускаться в подземелье со свечой. Ходили слухи, впрочем, что он и с ней пытался заниматься любовью, но она никак не отреагировала на его домогательства. Впрочем, это скорее вранье. Посидит там, выпьет из фляжки, повздыхает... Однажды он назвал этот подвал с полуживой красоткой lieux d'aisances1 для души. Не более того. Спящая никаким образом не вписывалась ни в какую из его коллекций, и он охладел к ней. Но выпивать в одиночку на кладбище и выпивать возле гробницы со спящей - это все же не одно и то же. Вот он и наведывался в подвал...
Существует множество слухов о последних днях и кончине княгини Дарьи Нелединской-Охота. Одни утверждают, что это она, не выдержав унижений, застрелила птицу-соперницу; другие уверяют, что все было наоборот: якобы коварная птица, обучая молодую княгиню искусству огненного боя, подстроила так, что та выстрелила себе в рот. Во всяком случае, обе женщины исчезли из поля зрения вифлеемской публики чуть ли не в один день. Официально же сообщалось, что княгиня Дарья внезапно куда-то уехала на их собственнном пароходе. То ли во Францию, то ли на воды в Германию.
На самом деле во время одной из прогулок по склонам Лотова холма она встретила инженера Ивана Игнатьевича Ипатьева, считавшегося в Вифлееме чуть ли не сумасшедшим - вроде Парацельса или Ньютона. Уже тогда он носил белый парусиновый костюм, белую широкополую шляпу и опирался на тонкую стальную трость, изготовленную из сплава всех известных металлов. За глаза его называли Моль Ипатьич - весь он, с головы до пят, казался присыпанным тонкой мукой, улыбался всем одинаково и сторонился всего слишком яркого, броского, экзотического. И лишь при встречах с молодой княгиней Моль Ипатьич преображался. Ради нее он даже повязывал цветастый шейный платок, преобразовывавший его почти до неузнаваемости. Он рассказывал ей о путешествиях великих авантюристов и открытиях арабских математиков, о творчестве гениального безумца Пиранези и, наконец, о двадцать первой комнате, которую ему непременно хотелось устроить в Африке. Посмеиваясь, он говорил, что этой комнаты не будет на планах строительства, но она займет свое место там, где пожелает Ипатьев, ибо двадцать первая комната - это состояние человека, его души, а не место. Мы живем сразу во всех временах этой вечности, говорил он, и именно в двадцать первой комнате человек сможет понять и даже ощутить это сполна. Но лишь при том непременном условии, что он сам того пожелает, ибо эта комната - вы, я, тот человек, наши радости и боли, воспоминания и надежды. Двадцать первая комната - это то, чего никогда не было, но зато всегда есть.
Временами княгине Дарье казалось, что она начинает улавливать смысл его слов, но они пугали ее. А ночью, оставшись одна, она понимала, что если и может о чем-то еще в этой жизни - и во всех других жизнях и мирах мечтать, так это только о таинственной двадцать первой комнате. Бессонными же ночами она могла себе - но только себе - признаться, что отношения между нею и инженером Ипатьевым можно назвать лишь любовью, и это было странное чувство, еще никогда не встречавшееся ей даже в романах. Она слышала, что это чувство иногда называют страхом с первого взгляда, и боялась этого страха.
Иногда, путаясь в словах, Ипатьев говорил, что уйти в двадцать первую комнату не равнозначно смерти, это просто переход в иную жизнь, со светом и тьмой, страшными загадками, неисчислимыми и даже опасными возможностями и небывалыми, пусть и краткими, радостями, достигающими, может быть, вершин счастья. Он прозрачно намекал княгине Дарье, что отдал бы все сокровища на свете, чтобы вместе с нею оказаться там, в двадцать первой комнате, где сбываются прекрасные мечты, но и зловещие пророчества, увы, тоже.
Однажды княгиня Дарья исчезла, и сколько ни искали ее, никаких следов ее не обнаружили. Вот тогда-то и объявили о ее внезапном отъезде на лечебные воды.
Анну Станиславовну хватил удар, но даже на смертном одре она ругала Европу и русских министров - военного и финансового: "После наших славных балканских побед русский кредитный рубль стоит едва-едва шестьдесят копеек золотом! А газеты почитать - тьфу! Что на биржах с нашим целковым вытворяют, особенно на Берлинской!". Похоже, ее реплики относились к событиям из другой эпохи.
А вскоре она преставилась, и хотя тело ее и было погребено по православному обряду, инженер Ипатьев знал, что она превратилась в рыбу, вдруг возникшую в аквариуме рядом с губастым вирджинским окунем. Тайком ото всех старик выпустил рыб в Ердань, и они тотчас уплыли, держа курс на юг, а Моль Ипатьич сидел на берегу и беззвучно плакал, вспоминая о юной княгине, ушедшей в двадцать первую комнату без него, в одиночку.
На завещанные княгиней средства в городе была открыта гимназия, куда среди первых поступил Иван Нелединский-Охота-Бох. В тот день, когда сын надел форму гимназиста и пришел к отцу, князь Андрей Евгеньевич встал с кресел и крепко пожал ему руку. Надо было что-то сказать мальчику, пауза неприлично затягивалась, и наконец князь произнес: "Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais!"1.
Как только за сыном захлопнулась дверь, он вернулся к занятию, которое отныне занимало его почти целиком. Князь Андрей пристрастился к опиуму.
А инженер Ипатьев умер лишь во время Первой мировой, жарким летом. И многим в похоронной процессии казалось, что в гробу лежит не настоящий покойник, а полусъеденный молью мучнисто-белый костюм его. Быть может, так оно и было, если не забывать о страстном желании Ивана Игнатьевича воссоединиться с возлюбленной княгиней Дашей во всех временах этой вечности.
Брат Бох и женщина в желтом
Он так увлекся насекомым движением секундной стрелки по циферблату, что не услышал, как у бровки тротуара остановилась машина. За рулем старенького BMW цвета мутной, с прозеленью стали - правое заднее крыло помято и кое-как закрашено - сидела девушка лет двадцати-двадцати двух. Довольно старомодные солнцезащитные очки скрывали чуть не половину лица. Не больше двадцати трех-двадцати пяти, окончательно решил он, хотя это не имело никакого отношения к делу. Просто он привык всегда считать, взвешивать, мерить, и при этом ему было наплевать, насколько точны были эти измерения. Просто все должно быть измерено. Все должно быть измерено, взвешено и названо.
- Привет, - сказал он. - Предположим, вы - госпожа Кто Угодно. В фас Даша, но в профиль настоящая Анна. У нас есть минута? Надо опустить спинку правого переднего сиденья - до предела, чтоб получилась тахта. Это возможно?
И только когда она опустила спинку сиденья, он легко впрыгнул в машину.
- Сумка у меня за спиной, господин Кто Угодно, - насмешливо сказала девушка вместо приветствия. - Вы так внимательно смотрели на часы... Я опоздала?
- Нет. Эти часы подарил мне дядя. Он был часовщик, хороший часовщик. Он вытащил сумку из-за спинки соседнего сиденья и, вытянув ноги, опустил заднее стекло (переднее опустила девушка). - Он сказал, что последним вздохом среднестатистического человека является семисотмиллионный. Еще он сказал, что эти часы остановятся с последним ударом моего сердца. В детстве я пытался считать вздохи и секунды, но получалась какая-то ерунда... От этого можно сойти с ума. Кстати, я не боюсь женщин за рулем - у них только повороты налево получаются похуже, чем у мужчин. Говорят. А может, враки.
- А это зачем? - спросила она, поворачивая налево вниз, на кольцевую автодорогу, и косясь на его ноги, с которых он снимал туфли.
- Без ботинок я чувствую себя иначе. Не то чтобы свободнее... просто иначе... легче, если угодно... Покой и воля, покой и воля...
Она улучила момент и встроилась в автомобильный поток.
- Одежда иногда так сильно влияет на человека... Поверьте, когда Достоевский писал "Преступление и наказание", он обязательно повязывал самый яркий галстук. И наверняка покупал в эти дни бесполезные, но красивые вещи... Это раскрепощает. - Он улыбнулся. - А потом выбрасывал.
Она вдруг рассмеялась - ему понравился ее смех.
- В детстве, - сказала она, - я впервые поняла, что такое быть по-настоящему свободной, когда у меня в трусиках лопнула резинка.
Он вежливо улыбнулся, даже не взглянув на нее: ему непременно нужно было трижды быстро разобрать и собрать оружие, чтобы чувствовать себя уверенным. На этот раз все прошло без сучка и задоринки. Двадцатизарядный автоматический пистолет Стечкина с удлиненным стволом и примкнутым прикладом. Пули со смещенными центрами. Еще две запасные обоймы в сумке. Остальное - в карманах куртки. А старые шуточки насчет лопнувшей резинки пусть остаются в ее обойме.
Девушка прибавила скорости, и они оказались в среднем ряду.
- Он будет справа от вас, - сказала девушка. - Удобно?
- Мне все равно, с какой руки. Но когда он выйдет на позицию, я сяду спиной к лобовому стеклу: с левой руки все же удобнее. Когда его машина остановится...
- Я приторможу - я не забыла. - Снова улыбнулась. - И вы что - вот так, в одних носках, выскочите на дорогу?
- Вам же будет неловко оставлять разутого человека одного на дороге. Он улыбнулся, показав неплотно пригнанные, с желтоватым отливом зубы. Друзья зовут вас Анютой. Анна. В профиль - Анна.