Кто нынче верит в то, что за Преступлением следует Наказание? Да и кто, в конце концов, способен отличить акт преступления от акта правосудия?
Преступление искупается преступлением. Звучит парадоксально… но это только на первый взгляд. Потому что очень трудно не спутать убийцу - с героем. Потому что практически невозможно сказать, кто виноват, если виноваты - все.
А вот - кто прав? Тот, кто вершит правосудие, - или тот, кто все еще верит в древнюю истину "не судите"?
Фридрих Дюрренматт
Правосудие
Этот роман не основан на фактах. Имена, лица, место, действие выдуманы автором. Возможное сходство с истинными событиями, местами или лицами, все равно - живыми или мертвыми, носит чисто случайный характер.
I
Спору нет, я пишу этот отчет для порядка, из своего рода педантизма, чтобы приобщить его к делу. Я хочу заставить себя еще раз пересмотреть весь ход событий, которые привели к оправданию убийцы и к гибели невиновного. Я хочу еще раз продумать шаги, на которые меня толкнули, меры, которые я принял, возможности, которые были мной упущены. Я хочу еще раз добросовестно взвесить все шансы, которыми предположительно еще располагает юстиция. Но главным образом я пишу этот отчет потому, что в запасе у меня есть время, много времени, месяца два, как минимум. Я только что вернулся прямиком из аэропорта (те бары, куда я заглядывал на обратном пути, в счет не идут, мое теперешнее состояние тоже не имеет значения. Я пьян в стельку, но до утра я снова протрезвею).
Когда я выскочил из своего "фольксвагена", сняв револьвер с предохранителя, гигантская машина, уносящая доктора г. к. Исаака Колера, с ревом и воем взмыла в ночное небо и взяла курс на Австралию. Старик проделал один из своих гениальных трюков, позвонив мне перед отлетом; ему, без сомнения, было известно, что я задумал, так же как всем было известно, что у меня нет денег, чтобы за ним последовать.
Поэтому мне ничего другого не остается, кроме как ждать, пока он вернется, когда-нибудь в июне, а может, в июле, напиваться, часто или изредка, смотря по состоянию моих финансов, и писать, писать - единственное занятие, которое еще подобает окончательно прогоревшему адвокату.
Но в одном кантональный советник просчитался: время не загладит совершенное им преступление, мое ожидание его не уменьшит, мое пьянство его не зальет, мои записи его не оправдают. Рассказывая всю правду, я тем самым запечатлеваю ее глубоко в памяти, я вызываю в себе способность, однажды, в июне, как я уже говорил, или в июле, словом, когда бы он ни вернулся (а он непременно вернется), все равно, буду я пьян или трезв, совершить в здравом уме и твердой памяти то, что я намеревался совершить в состоянии аффекта. Мой отчет не только обоснование, но и подготовка убийства. Справедливого убийства.
Снова протрезвясь, у себя в кабинете: справедливость теперь можно восстановить только с помощью преступления. И не покончить после этого с собой нельзя. Я отнюдь не собираюсь таким путем избежать ответственности, напротив, лишь таким путем я отвечу за свой поступок, пусть даже не с юридической, зато, по крайней мере, с человеческой точки зрения. Я знаю всю правду и не могу ее доказать. У меня нет свидетелей для главного момента. Благодаря моему добровольному уходу из жизни им будет проще поверить мне и без свидетелей. Я иду на смерть не как ученый, который, поставив опыт на самом себе, убивает себя во имя науки, нет, я умираю, потому что продумал свое дело до логического конца.
Место преступления (оно особенно важно): ресторан "Театральный" с фасадом в стиле рококо - один из немногих архитектурных памятников, сохранившихся в нашем безнадежно застроенном городе. Ресторан занимает три этажа, что известно далеко не каждому, большинство знает только про два. На первом этаже в нескончаемо долгие утра - у нас рано встают - можно найти заспанных студентов, впрочем и деловых людей тоже, последние часто засиживаются до обеда, а то и позже, затем, после кофе с вишневым ликером все стихает, официантки прячутся, и лишь часов около четырех прибывают истомленные учителя, заявляются усталые чиновники. Но основной вал накатывает к ужину и потом еще раз, после половины одиннадцатого: наряду с политическими деятелями, менеджерами и финансовыми воротилами - прочие представители свободных и сверхсвободных профессий, но одновременно и слегка робеющие иностранцы, ибо наш город любит выдавать себя за международный центр. Поэтому на втором этаже все до ужаса изысканно. До ужаса, иначе не скажешь: в двух низких, с красными обоями залах стоит тропическая жара, но гости терпят, дамы - в вечерних туалетах, мужчины нередко в смокингах. Воздух пропитан потом, духами и, сообразно с профилем заведения, ароматом кулинарных изысков нашего города - телячьи медальоны с помфри и тому подобное. Здесь встречаются (собственно, то же самое общество, что и этажом ниже, только в парадном обличье) после премьер и после крупных сделок, однако не затем, чтобы провернуть дело, а затем, чтобы отпраздновать уже провернутое. На третьем этаже характер "Театрального" снова меняется, и ты с удивлением отмечаешь известный налет распущенности. Здесь правит бал бесцеремонность. Залы третьего этажа, высокие, светлые и большие, смахивают на залы дешевого питейного заведения - обычные деревянные стулья, на столах клетчатые скатерти, всюду подставки для пивных кружек, у самой лестницы - полупустое кабаре с второразрядными фокусниками и третьеразрядным стриптизом. Гости играют в карты и в бильярд. В этом зале собираются городские зеленщики, строительные подрядчики, владельцы универсальных магазинов, хозяева больших гаражей, специалисты по сносу домов, они порой сидят часами, ставки здесь фантастические, а вокруг игроков шныряют подлипалы, нелепые и подозрительные личности, проститутки тоже сидят и ждут, иногда их три, иногда четыре, все время за одним и тем же столом у окна, их не просто терпят, нет, они являются частью обстановки по доступной цене. Относительно доступной. Люди и в самом деле богатые считают и пересчитывают каждый грош.
Первый раз я встретил кантонального советника, когда сам только что сдал государственный экзамен, написал диссертацию, получил звание доктора и патент на адвокатскую практику, но продолжал работать, как и в студенческие годы, у Штюсси-Лойпина в роли мальчика на побегушках, хоть и рангом повыше. Мой принципал успел к тому времени снискать известность далеко за пределами нашей страны благодаря оправдательному приговору, которого сумел добиться для обвиняемых в убийстве братьев Этти, Роза, Пик, Дойбальбайс и Амслер, и благодаря сделанному им сравнению между Вспомогательными мастерскими Трёг и Соединенными Штатами Америки (причем очень и очень в пользу трёгенцев). Мне пришлось приносить Штюсси-Лойпину в "Театральный" заключение по поводу одного из тех сомнительных дел, которым он отдавал явное предпочтение. Я застал прима-адвоката на третьем этаже, за бильярдным столом, где он только что завершил партию с кантональным советником, а за другим столом играл доктор Бенно с профессором Винтером, и лишь теперь, когда я все записываю, мне задним числом становится ясно, что там собрались все главные персонажи предстоящего действия, словно в некоем Прологе. На дворе стоял холод, был не то ноябрь, не то декабрь, точную дату установить нетрудно, и я замерз, так как по привычке ходил без пальто, а мой "фольксваген" мне пришлось оставить в нескольких кварталах от "Театрального".
- Закажите-ка себе грогу, молодой человек, - обратился ко мне кантональный советник. Он пристально оглядел меня и подозвал кельнера. Я невольно повиновался, тем более что мне все равно следовало ожидать распоряжений от Штюсси-Лойпина, который отошел с моим заключением в сторону и теперь листал его за одним из столиков.
В передней части зала играли зеленщики, темными силуэтами выступали они на фоне окон. С улицы доносился приглушенный грохот трамвая. Кантональный советник все еще разглядывал меня, не пряча взгляда и без тени смущения. На вид ему было под семьдесят. Он, единственный из всех, не снял пиджак, но и потеть не потел. Я, наконец, назвал себя, смутно догадываясь, что имею дело с человеком высокопоставленным, но имя его мне в голову не приходило.
- Вы не родственник ли полковнику Шпету? - спросил он, но себя не назвал, то ли не придавая этому значения, то ли предполагая, что он мне и без того знаком. (Полковник Шпет, марциальный аграрий, ныне федеральный советник. Сторонник наращивания атомных вооружений.)
- Едва ли, - ответил я. (Чтобы раз и навсегда покончить с этим вопросом: я родился в 1930 году. Свою мать, Анну Шпет, я никогда не знал, отец вообще неизвестен. Я вырос в сиротском приюте, о котором вспоминаю с удовольствием, особенно - необозримый лес, к нему примыкавший. Дирекция и педагогический состав были там выше всяких похвал, детство - счастливое, иметь родителей - это не всегда к лучшему. Мои несчастья начались с доктора г. к. Исаака Колера, до того у меня хоть и бывали затруднения, но не безнадежные.)
- Вы собираетесь стать компаньоном Штюсси-Лойпина? - спросил он.
Я удивленно взглянул на него.
- И не думал.
- Он высоко вас ценит.
- Мне он этого до сих пор не показывал.
- Штюсси-Лойпин никогда ничего не показывает, - сухо заметил старик.
- Его проблема, - беззаботно отвечал я. - Мне хочется самостоятельности.
- Вам трудно придется.
- Возможно.
Старик засмеялся:
- Вы еще натерпитесь всякого. В нашей стране без поддержки трудно пробиться наверх. В бильярд играете? - вдруг спросил он без всякого перехода.
Я ответил отрицательно.
- Напрасно, - сказал он и снова задумчиво уставился на меня с глубоким удивлением в серых глазах, но не насмешливо, как мне казалось, а без юмора, сурово, после чего подвел меня ко второму столу, где играли доктор Бенно и профессор Винтер, этих я знал: профессора - по университету, он был ректором, когда я туда поступал, доктора Бенно - из мира ночной жизни, процветавшей в нашем городе, правда, в те времена не долее чем до полуночи, но зато весьма интенсивно. Бенно был человеком неопределенного рода занятий. Когда-то он был олимпийским чемпионом в фехтовании, за что и получил прозвище Хайнц-Олимпиец, когда-то он стал чемпионом Швейцарии по стрельбе из пистолета, а известным игроком в гольф он пребывал до сих пор, еще он содержал когда-то картинную галерею, которая не окупалась, теперь же, если верить слухам, он преимущественно управлял чужими капиталами.
Я поздоровался, они кивнули.
- Винтер всю жизнь останется в бильярде новичком, - сказал доктор г. к. Колер.
Я засмеялся:
- Зато вы, наверное, мастер.
- Разумеется, - спокойно ответил он. - Бильярд - моя страсть. Дайте-ка сюда кий, профессор, все равно такой удар вам не осилить.
Профессор Адольф Винтер передал ему кий. Винтер был мужчина лет шестидесяти, грузный, но небольшого роста, сверкающая лысина, золотые очки без оправы, ухоженная черная с проседью бородка, которую он любил с достоинством поглаживать, всегда тщательно одет, хотя и консервативно, однако не без изящества, словом, один из тех гуманитарных краснобаев, которыми кишмя кишит наш университет, член ПЕН-клуба и Фонда Устери, автор двухтомного кирпича под названием "Карл Шпиттелер и Гесиод, или Швейцария и Эллада. Сравнение". Издательство "Артемис", 1940 (мне, как юристу, философский факультет всегда действовал на нервы).
Кантональный советник старательно натирал мелом кожаную нашлепку. У него были спокойные, уверенные движения, и как бы резко ни звучали его слова, это не казалось высокомерным, скорей продуманным и выдержанным, все в нем свидетельствовало о силе и неколебимости. Чуть наклонив голову, он окинул взглядом бильярдное поле и ударил, быстро и решительно.
Я провожал глазами движение белых шаров, их столкновение, откат.
- От борта дуплетом - вот как можно справиться с Бенно, - промолвил кантональный советник, возвращая кий профессору. - Усвоили, молодой человек?
- Я в этом ничего не смыслю, - ответил я и занялся своим грогом, который кельнер тем временем поставил на столик.
- Ничего, когда-нибудь поймете, - захохотал доктор г. к. Исаак Колер и, сняв со стены скатанную газетную подшивку, удалился.
Убийство. То, что произошло три года спустя, общеизвестно, об этом можно рассказать в двух словах (причем для этого мне совсем не обязательно быть трезвым). Доктор г. к. Исаак Колер отказался от мандата, хотя колеровская партия выдвинула его кандидатуру на пост правительственного советника (правительственного, а не федерального, как о том писали некоторые зарубежные газеты), вообще отошел от политики (свою адвокатскую практику он забросил много раньше), возглавил кирпичный трест, который приобретал все больший международный размах, попутно отправлял обязанности президента в ряде правлений, подвизался также в одной из подкомиссиий ЮНЕСКО и порой месяцами не показывался в нашем городе вплоть до того не по сезону теплого дня, в марте 1955 года, когда он провез через наш город английского министра Б. Визит министра носил сугубо частный характер, в одной из частных же клиник нашего города его пользовали от язвы желудка, теперь он сидел рядом с бывшим кантональным советником в "роллс-ройсе" последнего и безо всякого интереса знакомился напоследок с нашим городом; месяц подряд он категорически отказывался от этого знакомства, чтобы под конец все-таки сдаться, зевая, глядел он на проплывающие мимо достопримечательности, технический институт, университет, Мюнстер, романский стиль (кантональный советник подбрасывал по мере надобности короткие реплики), река трепетала сквозь мягкий воздух (как раз садилось солнце), набережная была полна людей. Министр, еще храня на губах привкус бесчисленных картофельных пюре и овсяных каш с сухофруктами, которыми его пичкали в частной клинике, но мечтая о неразбавленном виски, слышал голос советника как бы издалека, а шум транспорта как шум еще более отдаленный, и под этот шум он задремал; им овладела свинцовая усталость, а может быть, и предчувствие, что язвы - вещь отнюдь не безобидная.
- Just a moment, - произнес доктор г. к. Исаак Колер, после чего приказал шоферу Францу остановиться перед "Театральным", вылез, велел подождать минуту, успел еще машинально указать зонтиком на фасад "восемнадцатого века", но министр Б. никак не реагировал, он дремал и видел сны. Кантональный советник направился в ресторан, проник через вращающуюся дверь в большой зал, где был почтительнейше встречен метрдотелем. Время шло к семи, все столики были заняты, гости ужинали, мешанина голосов, чавканье, звяканье вилок и ножей. Бывший советник огляделся по сторонам, затем решительно проследовал к центру зала, где за маленьким столиком сидел профессор Винтер, всецело занятый вырезкой а-ля Россини и бутылкой шамбертена, достал револьвер и пристрелил члена ПЕН-клуба, не преминув для начала приветливо с ним поздороваться (вообще все свершилось самым благопристойным образом), после чего столь же невозмутимо проследовал мимо остолбеневшего метрдотеля, который молча таращился на него, мимо растерянных, до смерти напуганных официанток, через вращающуюся дверь под теплое мартовское небо, снова сел в свой "роллс-ройс", к дремлющему министру, который так ничего и не заметил, который даже не осознал, что машина останавливалась, который просто дремал, просто видел сны, то ли о виски, то ли о политике (кстати, его и в самом деле смыла волна Суэцкого кризиса), то ли о некоем предчувствии по части своей язвы (на прошлой неделе газеты опубликовали сообщение о его смерти, с очень скупым комментарием, причем большинство газет ухитрилось переврать его имя).
- В аэропорт, Франц, - приказал доктор г. к. Исаак Колер.
Интермеццо его ареста. Без злорадства об этом рассказывать трудно. Через несколько столиков от убитого сидел за трапезой комендант кантональной полиции вместе со своим старым другом, скульптором по имени Мокк. Погруженный в себя, да вдобавок глухой, Мокк вообще не воспринял ничего из происходящего ни раньше, ни потом. Оба ели potaufeu - отварное мясо с приправами и к нему бульон с овощами. Мокк - не без удовольствия: комендант, отнюдь не поклонник "Театрального", лишь изредка здесь бывавший, - не без отвращения. В этом блюде решительно все было ему не по вкусу: бульон слишком холодный, мясо слишком волокнистое, брусника слишком сладкая. Когда раздался выстрел, комендант не поднял глаз, что вполне возможно, во всяком случае так рассказывают, поскольку он как раз в эту минуту по всем правилам работал над мозговой косточкой, потом, наконец, встал, даже опрокинув при этом стул, как человек порядка, снова его поднял и подошел к Винтеру, но тот уже лежал на своей вырезке а-ля Россини, все еще сжимая рукой бокал с шамбертеном.
- Это был Колер? - справился комендант у по-прежнему невменяемого, бледного метрдотеля, который в ужасе на него воззрился.
- Так точно. Совершенно верно, - пробормотал метрдотель.
Комендант задумчиво разглядывал убитого германиста, затем перевел мрачный взгляд на тарелку с жареным картофелем и бобами, скользнул по миске с нежной зеленью салата, помидорами и редиской.
- Тут больше ничего не поделаешь, - изрек он.
- Так точно. Совершенно верно.
Гости, поначалу окаменевшие, вскочили со своих мест. Из-за стойки глазел повар и прочий кухонный персонал. Только Мокк невозмутимо продолжал есть. Вперед протиснулся худой человек.
- Я врач.
- Ничего не трогайте, - спокойно распорядился комендант. - Нам его сперва надо сфотографировать.
Врач наклонился к профессору, но приказа не нарушил.
- Действительно, - констатировал он. - Убит.
- То-то и оно, - спокойно ответил комендант. - Вернитесь на свое место.
Затем он взял со стола бутылку шамбертена.
- А это мы конфискуем, - сказал он и протянул бутылку метрдотелю.
- Так точно. Совершенно верно, - пробормотал тот.
Затем комендант отправился звонить.