Снизу вверх поползли финальные титры, а Роз в сердцах саданула кулаком по пульту: "Боже мой, интервью не влезло, да и фамилию мы толком не расслышали! Хоть кто-нибудь расслышал ее фамилию? Или название романа?" "Большое тебе спасибо, - вклинился я. - Мне, пожалуй, пора". "Это тебе, миленький, спасибо. Кабы не ты, вся программа пошла бы коту под хвост. Ты ее, считай, вытянул собственным дебилизмом". Омываемый ливнем, я поспешил обратно в жаркий Гилдхолл. И на бегу зарекся: хватит с меня телекамер, зароюсь в книжки и гранки так, что они и следа моего не разыщут. Но в банкетном зале меня ожидало новое потрясение: трапеза длилась как ни в чем не бывало, технотронный симулякр явно опередил действительность. Мало того: подготовив убедительный симулякр, компания "Букер", похоже, выдохлась, ослабила тиски регламента. Гости жевали не переставая, председатель вновь воздвигся над столом и досказал-таки историю битвы при Саратоге. Лауреатша подскочила вторично, однако на сей раз, наученная опытом, сразу взяла курс на подиум. Ей вручили другой (или тот же самый) чек, она сумела помянуть не только маму, но и всю родню - и вернулась на место. Затем на помост гуськом вскарабкались пятеро неудачников. На лбу у них было написано: к чертям собачьим такие игры, из грязи не протыришься в князи. Каждого одарили книгой в кожаном переплете, и каждый принял сей дар с нескрываемым отвращением: это ж мой роман, я его уже читал, причем неоднократно.
Гримасничали они зря. На них никто не смотрел, публика гонялась за победительницей. Лично я настиг ее в одном из служебных помещений. Сквозь частокол диктофонов в глаза мне ударили лучи непрошеной славы. Какой-то репортер спросил, на что будет истрачена премия. "Куплю виллу на Сейшелах", - ответила счастливица. Я вынул блокнот и протолкался поближе, но путь заступила персональная Фиона, проникшаяся воистину царственным высокомерием. "Всего один вопрос", - взмолился я. "И речи быть не может, - сказала Фиона. - Пока я жива, мои клиенты вам интервью не дадут, так и знайте". "Но почему?" "Вам объяснить почему?" - мрачно осведомилась Фиона. Я в панике метнулся назад, к аутсайдерам, чтоб хоть из них чего-нибудь выжать. Они окопались в подвальном баре Гилдхолла: сидели за стойкой, точно пять мумий, и быстро-быстро заливали духовный пожар джином и виски. Но и тут меня приняли более чем холодно. Отвечать на мои вопросы отказались наотрез. Литагенты, что еще утром выбалтывали мне по телефону свежайшие сплетни, издатели, что еще вчера завлекали меня на гурманский обед в "Рул" или "Уилер", - все воротили нос, все пренебрегали мной.
Наконец некая Фиона, самая занюханная, смилостивилась: "В фойе есть телевизор, и мы видели ваше выступление. После этого с вами никто не хочет знаться". "Вот дьявол", - ругнулся я. "В литературных кругах у вас не осталось ни одного доброжелателя". "Ни одного?" "Ни одного". "Ну, один-то, может, остался", - сказал кто-то за нашими спинами. Я обернулся: снова Роз. "Гляди, что ты натворила!" - заорал я. "Я натворила? Это ты натворил. Телевидение отражает действительность, а не конструирует ее". "Не пудри мозги. Ты меня подставила". "Кончай на меня наезжать. Какая букеровская церемония обходится без скандала? Литература - нудная вещь. Зрителю не жвачка нужна, а приправа. Да успокойся, Фрэнсис, когда ты им понадобишься, они к тебе на пузе приползут. Поехали в "Граучо", спрыснем это дело".
И вот я на заднем сиденье стелющегося студийного лимузина, куда, кроме нас с Роз, загрузилась уйма телевизионщиков. Голова раскалывается от тяжких дум, мопед брошен у фонарной стоянки - наверно, он и посейчас там скучает. Что именно происходило той ночью в "Граучо" - самом безалаберном и суматошном литклубе Лондона, - припоминаю смутно. Там было мало закуски, но много выпивки, причем последняя, скорей всего, пришлась в основном на мою долю. Туда заглядывали Мелвин Брэгг, Умберто Эко и Гор Видал, но Мелвина и Умберто я упустил, а Гор, к сожалению, всю дорогу двоился и даже троился. Говорят, на почве своего экспромта я вдрызг разругался с феминистками, накачавшимися не только спиртным в клубе, но и непримиримостью спозаранку. Я дрался с ними как лев, защищая убеждения теле-Фрэнсиса; впоследствии мне пересказали нашу дискуссию, и я понял, что мои аргументы феминисткам были что об стенку горох. Просвет: полная луна над Лондонградом, мы едем куда-то еще, но уже далеко не в лимузине. Новый просвет: я наклонно стою под душем в чужой ванной. Меня заворачивают в полотенце, вытирают досуха, и мир погружается в бессвязную неразличимую тьму. Реальность исподволь вытесняет фикцию, фикция - реальность; руки и ноги не повинуются мне, их точно дергают за ниточку, как кукловоды Би-би-си дергали мой экранный слепок.
Вдруг - утро, настырное, словно будильник. Я всегда просыпаюсь с трудом, но сегодня труд непомерен. Какая-то каморка; окна наполовину зашторены; за окнами зычно переговариваются на бенгали. Не успел я примириться с этим фактом, за стеклом явилась группа мужчин в металлических касках. Мужчины, балансируя, шли друг за другом по длинной, укрепленной высоко над землей железяке и приветственно мне помахивали. Тут я зарылся в плед и наскоро оценил ситуацию. В Лондоне случаи киднэппинга, захвата заложников, продажи юношей в публичные дома редки, но вполне вероятны. В горле печет. В животе зудит. Я абсолютно гол, шмотки исчезли. Открылась дверь, и я высунулся из-под пледа, чтобы взглянуть в лицо своим похитителям. На пороге стояла Роз в обрезанных по колено джинсах и майке с надписью "Гавайский секс!". Я сразу смекнул, что после вчерашнего она переоделась.
Приблизилась, села на кушетку, пощупала мой пульс. С собой она принесла радиотелефон и чашку кофе; я выхлебал вторую, она поболтала по первому. Смазав голосовые связки кофеином, я спросил о координатах нашего местопребывания - временных и географических. Позднота, ответила Роз, жуткая позднота. Мы находимся в ее скромной, но уютной квартире близ Бишопсгейта. Квартал населен портными из Бангладеш, станция "Ливерпуль-стрит" в двух минутах ходьбы. Бенгальцы за окном обсуждали возмутительную дешевизну кожаных курток б/у, мужчины на железяке реконструируют (а может, деконструируют) станционное здание. Мои белье и верхняя одежда утрачены ночью, в чисто приятельской потасовке, однако Роз их сейчас мне отдаст. В ее отсутствие я схватил радиотелефон и набрал номер Крупной Воскресной: дескать, по экстраординарным и не зависящим от меня обстоятельствам я не смог написать репортаж о букеровской церемонии. Завотделом на это сказал: не страшно, его бы все равно не напечатали - газета накрылась.
Роз я встретил словами: "В голове не укладывается. Моя газетенка обанкротилась, загнулась, прогорела". "Ну, блеск!" - воскликнула Роз, протягивая мне мое тряпье. "Ничего себе блеск! Я тут лежу с перепоя, двадцатишестилетний..." "Нашел чем хвастать". "Ох, я не хвастаю. Со мной покончено. К двадцати семи я все проиграл. Типичная жертва посттэтчеризма". "Тоже мне, разнылся. Ты что, раньше не знал, что журналист - профессия рисковая?" "И на что я теперь буду жить? Он говорит, не только выходного пособия не жди, но и зарплаты за прошлый месяц". "Хочешь - оставайся у меня. Во будет блеск". "Заладила: блеск, блеск. Совсем не блеск. Никаких видов на будущее". "Виды - блеск. Почему б тебе не поработать на меня?"
Я выпучил глаза: "На тебя?" "Ну, на мою компанию, "Нада продакшнз", мы ее совместно основали с моей доброй подружкой Лавинией и делаем арт-программу для канала "Эльдорадо" - "Выдающиеся мыслители эпохи гласности". "Звучит". "Нам требуется сценарист и ведущий". "Нетушки". "Ты как раз годишься - образованный, начитанный, не урод". "Вчера вечером я превратился в невежественного, безграмотного урода". "Именно вчера вечером я и поняла, что ты нам подходишь". Я напрягся: "Рано или поздно вечером?" "И рано, и поздно. И на ринге, и в нокауте". "Ты ведь сказала, я выступил хуже, чем Хауард Джейкобсон". "Гораздо хуже". "Рано вечером или поздно?" "И рано, и поздно, - повторила Роз. - Но Хауард нашей компании не по зубам. Выше нос, Фрэнсис! Смотри, сколько про тебя лестного сегодня понаписали".
И она вывалила на кушетку ворох свежих газет. Прежде всего я развернул "Индепендент", ибо принадлежу к тем, кто каждое утро начинает с чтения "Индепендент". Заголовок: "Остолоп". Первый абзац: "Вчерашний прямой телерепортаж о букеровской церемонии засвидетельствовал бы полную профнепригодность сотрудников Би-би-си, если б не участие одного из амбициознейших журналистов Британии, неописуемого Фрэнсиса Джея..." "Это, по-твоему, лестное?" - ужаснулся я. "Твое имя попало во все газеты. Я ж предупреждала: тебя запомнят. Ты просто рожден для голубого экрана". Скажите этакое любому понимающему, здравомыслящему гражданину - он смертельно обидится. Вот и я попытался: "Сыт я голубыми экранами. Я человек вербальный, а не визуальный, уж поверь". "Да брось, я читала твои статьи. Самодовольная гиль, грудничковые слюни. Нет, едва ты оказался тет-а-тет с камерой, меня осенило: вот он, твой хлеб!"
"Уволь". "Хлеба не хочешь? Ну естественно, ты так назюзькался в "Граучо", что кусок в горло не лезет. Ладно, сейчас позавтракаем, и все будет в норме". "Не могу я завтракать". "А что тебе еще остается? На службу идти, что ль?" Я в упор посмотрел на нее; и она не отвела глаз. "Это тебе небось пора на службу", - заметил я. "Я служу в независимой компании и на работу хожу когда вздумается. Вздумается что другое - другим и занимаюсь". И мы, так сказать, занялись другим - в весьма изощренной и изнурительной форме. А в итоге вышло (и все, о чем я напишу, можно считать, выходило именно так), что я посвятил несколько месяцев своей беспутной молодости заграничным поездкам, в итоге вышло, что я ввязался в охоту на профессора Басло Криминале.
2. И чего я связался с профессором Криминале?
По сей день, да-да, по сей день не возьму в толк, какие такие закономерности столь тесно и столь быстро - всего за несколько послебукеровских недель, тяжких недель, в течение коих я, задаром прислуживая Роз на кухне (и в постели), понемногу хоронил себя как журналиста - связали мою планиду и фортуну, жизнь и надежду с судьбой профессора Басло Криминале. Естественно, я услыхал о нем не впервые; кто ж не знает Криминале? Его имя давным-давно обмусолили все кому не лень. Вчера статью о нем напечатал журнал "Вэнити фейр", а завтра напечатают "Виц" и "Мари-Клер". Но я воспринимал Криминале лишь в том ключе, в каком большинство из нас воспринимает подобные культовые фигуры: они, пожалуй, подогревают наше любопытство, подстегивают тщеславие, но между ними и нами - интерфейс типографского набора, хитрая механика, с помощью которой мы входим в контакт с людьми, к чьим мыслям и поступкам неравнодушны, но неравнодушны вчуже; а видеть их лицом к лицу? участвовать в строительстве их биографий? - вот еще!
Одним словом, так: Криминале - текст, я - дешифровщик Он автор, я читатель. Причем читатель, живущий в эру Смерти автора, обрисованную мной выше. В университете я крепко затвердил: сами писатели ничего не сочиняют. Их рукою водят язык, среда - но прежде всего их рукой водим мы, востроглазые читатели. Покажите мне слово "Криминале", покажите означающее "Криминале", подпись "Криминале" на четвертой странице обложки - и этого вполне достаточно. Вот он весь передо мной, в виде текста, и нет ни малейшего желания высматривать что-то между строк. Так чего ради, повторяю вопрос, чего ради я стал ковыряться в судьбе профессора Басло Криминале?
По здравой логике, между нами не было ничего общего. Он - философ мирового значения, известный как "великий аналитик современности", "Лукач 90-х"; я - безработный щелкопер с периферии. Он - интеллектуальный супергигант; я - патагонский пигмей. Он - предисловие; я - примечание, приложение. Никакой международный литературный форум, никакая конференция разноязыких интеллектуалов, чему б она ни была посвящена (миру во всем мире, правам человека, сохранению экосферы, тенденциям фотоискусства), никакой дипломатический раут в честь свежезаключенного пакта о культурных дружбе и сотрудничестве не могли обойтись без его присутствия; а меня на них хоть бы раз позвали. Его жизнь была расчислена академическими конференциями, приемами у министров, регламентами конгрессов, вылетами "Конкордов"; а я если и отваживался проехать пару перегонов по расхлюстанной Северной ветке, то с нулевым результатом: меня и в сельской местности на работу не брали. Колеся по свету в интересах современной науки, он останавливался в гранд-отелях, до того изысканных - "Вилла д'Эсте" в Северной Италии, "Бадрутт-палас" в Сен-Морисе, - что горничных туда выписывают исключительно из Швейцарии, а портье - из Сорбонны; мне же и лосьон после бритья, подаренный кем-нибудь на Рождество, казался немыслимой роскошью. Нет, наши с Криминале пути, куда ни кинь, никак не должны были пересечься.
И все же стоило мне вплотную заняться этим человеком по заказу "Нада продакшнз" (крохотной независимой компании, возглавляемой Роз на паях с ее - цитирую - "доброй подружкой Лавинией" и поставлявшей "Эльдорадо телевижн" часовые передачи из художественно-публицистической серии "Выдающиеся мыслители эпохи гласности"), - я за считанные дни с ним чуть не сроднился. То были печальные дни, смею вас уверить. От экс-газеты я не получил ни шиша. Государственная комиссия, на чьи благосклонные плечи лег ворох неоплатных счетов Крупной Воскресной, не только не выдала мне пособия, но и не выразила сочувствия. Хлеб и ложе, к счастью, предоставила мне Роз - правда, я скоро уяснил, что количество поглощаемого мною хлеба пропорционально износу проминаемого много ложа. Еженощно Роз взимала с меня квартплату на колоссальном стадионе спальни. В области совокуплепческого ревизионизма и новых концепций оргазма она достигла поистине впечатляющих результатов. Роз из тех, кто беззаветно верит: рубежи сексуальности еще как следует не определены. Просыпалась она освеженной, поливала цветы, кормила броненосца и, сияя, как "БМВ" после капремонта, мчалась в Сохо, в однокомнатные апартаментики "Нада продакшнз".
А я просыпался все более измотанным - то, что так освежало ее, обессиливало меня, - усаживался за стол для загородных пикников в городском доме у "Ливерпуль-стрит", в бангладешском квартале, и брался за непривычное дело: читал и конспектировал, выискивал и подшивал, копал и кумекал - тщился нащупать слабое место в окутывающей персону Басло Криминале ауре недоговоренностей и мифов, нащупать и проникнуть внутрь. Вечерами Роз, порывистая и пронизывающая, словно ветер Заполярья, притаскивала мне очередную груду книг и журналов, снимков и вырезок, файлов и факсов, имеющих то или иное (чаще - иное) касательство к объекту нашего изучения. Мы разогревали в духовке вегетарианские пасты с пониженным содержанием холестерина - это я покупал их днем, урвав полчаса от работы, - наспех ужинали и удалялись на второй этаж, в лабораторию, улучшать показатели экспериментов Роз.
А наутро я просыпался с чувством, что от меня отгрызли еще кусочек, и возвращался ко второй обязанности - шарил, рылся, фантазировал, со всех сторон подступался к таинственному миру Басло Криминале. Как и следовало ожидать, вскоре я уподобился безымянным антигероям романов Сэмюэла Беккета, стал этаким ментальным затворником, загнанным писцом, всякое слово которого вырывают прямо из-под пера и отчуждают на потребу сверхъестественного властителя, дряхлой, выморочной тварью, чьи воспоминания и выделения отсасываются без остатка и используются в технологических процессах. День за днем - неделя? две? три? Нас только трое: я, Роз и умозрительный профессор Криминале.
Кстати, коль уж вы читаете книгу - а вы ее, похоже, читаете, раз дошли до этого места, - вы тоже наверняка слышали о Криминале. Ибо вы умеете читать, а он - сочинять; ох, до чего ж бойко он умеет сочинять, точнее - язык умеет водить его рукою. Честно говоря, слово "сочинения" как-то даже съеживается, когда окидываешь взглядом весь объем писанины, выплеснутой Криминале на бумагу в течение сорока лет, как-то блекнет рядом с непомерной мощью его мысли и неохватным размахом интеллектуальных запросов, удерживающими творческий накал на самом пределе возможностей, как-то дуреет в применении к шеренгам томов, заполняющих университетские книжные лавки от Пекина до Беркли, к шеренгам, которые вот-вот одержат верх над десятичной классификацией Дьюи и заменят ее классификацией Криминале. Ничто не могло снизить производительность его пера. Сколько бы он ни ездил, сколько бы лекций ни читал, в скольких бы форумах ни участвовал - строчил без передышки. По легенде, с тех пор как ему исполнилось семнадцать, он сочиняет в день по стихотворению (и, вероятно, по журнальной статье). За это время, успев почтить присутствием едва ли не все земные государства, он почтил вниманием едва ли не все жанры словесности: роман и философский трактат, пьесу и путевые записки, эпическую поэму и экономическую монографию. Мало? Вот вам еще: его новаторские ню признаны выдающимся явлением фотоискусства (см. каталог недавней дрезденской выставки с предисловием Сьюзен Сонтаг). В общем, в его лице мы сталкиваемся со всесторонне одаренным человеком.
Если вы театрал, вам, конечно, известна его многоплановая историческая драма "Женщины из-под Мартина Лютера" - ее, как правило, сравнивают с шедеврами Брехта, и, как правило, не в пользу Брехта. А какой любитель беллетристики не ронял непрошеную слезу (впрочем, какой-нибудь, может, и не ронял) на его лаконичный, но потрясающий роман "Бездомье. Притча XX века" - Грэм Грин назвал эту книгу вершиной художественной прозы второй половины XX века. Приверженцы биографий читали его трехтомник об Иоганне Вольфганге Гёте ("Гёте: немецкий Шекспир?") - там не просто воссоздана неуязвимая целостность выдающейся личности, но и доказано как дважды два, что без Гёте германский рейх немедля бы рухнул. Кто-то вспомнит его основополагающий экономический труд "Так ли уж нужны нам деньги?", наделавший столько шуму в СССР, кто-то - итоговое исследование "Психопатология масс в эпоху постмодерна", настольную книгу социопсихологов и полицейских. Добавьте сюда громоздкие, обильно иллюстрированные фолианты "Эллинско-римской цивилизации" - под их тяжестью дрогнет и крякнет любой кофейный столик Манхэттена, а "Цивилизация" на него неотвратимо обрушится, дайте срок! - и тонкий сборничек статей о философии марксизма - некогда его лохматыми обложками полнились книжные витрины Москвы и Ленинграда, в пионерлагерях планеты его вручали победителям соревнований по плаванию. Добавили? Видите, какая глыбища? Криминале действительно перепробовал вес существующие жанры. И при этом подправил все существующие режимы.
Но я рассказываю вам общеизвестные вещи; поверьте, вышеизложенное - лишь дальние подступы к человеку по имени Басло Криминале. Допустим, вы сиживали в партере, наслаждаясь эпической поступью "Женщин из-под Лютера", и леживали на кушетке (а то и на бортике собственного бассейна), рыдая над упоительно соразмерным "Бездомьем". Но доводилось ли вам читать - именно читать, а не перелистывать - его блистательную критику феноменологии? Его ошеломляющее и отчаянное отрицание Марксова техноцентризма? Его дерзкий вызов ницшеанскому пониманию современности? Его хрестоматийную полемику с Адорно насчет интерпретаций истории? Яростный диспут с Хайдеггером об иронии (победил Криминале, ибо оказался ироничней соперника)? Не доводилось? А мне довелось. Ведь Криминале не рядовой сочинитель. В отличие от прочих он не только сочинять, но и соображать умеет.