Университетский пикник катился по заведенной программе, не будучи в силах ни оторвать, ни отвлечь их друг от друга. Им не досталось ни глотка пива, ни поварешки пунша, ни ломтика жареной баранины, ни даже сосиски в булочке. Только бутылка вина, которую Антон в самом начале разговора машинально вытащил из ящика со льдом, помогала им освежать пересохшие языки.
Подруга Кэтлин несколько раз подходила к ней и озабоченно расспрашивала о чем-то, но та только глядела на нее сияющими, непонимающими глазами и мотала головой. Лицо жены-1 проплывало поблизости и беззвучно исчезало в круговороте лиц. Прочь, прочь, оставьте нас в покое, занимайте каюты в своем "Титанике"!
Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Антон воевал с таинственным и главным врагом своим, жившим в Завтра, в После – в следующей неделе, месяце, году. Поначалу у него не было имени. Только клички – Беда, Несчастье, Опасность. И он всегда нападал из будущего. Изобретательность его была неистощима и убийственна. Он налетал то приоткрытым люком в тротуаре, в который семилетний Антон падал и ломал руку, то очередным увольнением отца, то болезнью матери, то переездом в еще более бедный квартал, то просто куском асфальта, брошенным неизвестно кем и содравшим всю бровь над правым глазом, так что она висела на лоскутке кожи отдельно от лица, и когда он добежал до дома, кровь уже струилась по щеке, по рубашке, затекала под ремень брюк.
Жизнь делилась на две неравные части. В одной все было ясно, покойно, неизменно, немного скучно, никогда не страшно – она называлась Прошлое. В другой все было тревожно, зыбко, переменчиво, напряженно, населено неведомыми опасностями, мечтами, призраками. И там, как в густой чаще, обитал он – главный враг. С какого-то момента детства Антон стал мысленно называть его словом, подхваченным из русских сказок: Горемыкал. Горемыкал был черным, длинным, быстрым, безликим, с переливчато извивающимся телом, с крокодильими зубами, с осьминоговыми щупальцами, с парой горячих белых глаз. Он нападал бесшумно, безжалостно и упивался причиняемыми страданиями. Он был страшнее всего на свете. Вернее, он и был само воплощение Ужаса. Тонкая ниточка стремительно несущегося "сейчас", отделявшая одну часть жизни от другой, не могла защитить от него. Наоборот, она-то и была той уязвимой границей, через которую ужасный Горемыкал совершал свои набеги.
Но постепенно страх Антона перед Горемыкалом начал перерастать в ненависть. Он стал замечать, что Горемыкала иногда удается перехитрить, обмануть, вовремя заметить и увернуться. Он стал бороться с ним сколько хватало силенок. Он нашел дорогу в школу, которая была вдвое длиннее, но шла по лучше освещенным улицам, куда хулиганы, посылаемые Горемыкалом, не решались появляться. Он придумывал все новые потайные места в одежде, обуви и ранце, куда можно было прятать попадавшие ему в руки деньги: четвертаки – в обшлаг, пятицентовики – в козырек кепки, долларовые бумажки – в носок, под пятку. Он также научился бросать соль через плечо, не переступать через порог левой ногой, стучать по дереву, плевать вслед проехавшей похоронной машине, выдергивать волос из макушки на загаданное желание.
Теперь он с большим интересом всматривался в Прошлое, изучал былые козни Горемыкала, пытался предугадать его следующие прыжки. В одном фильме про Дикий Запад он увидел, как ковбой в салуне не повернув головы, а глядя прямо перед собой в большое зеркало на стене, выстрелил в своего врага, приближавшегося к нему сзади. С тех пор он иногда воображал себя таким ковбоем, всматривающимся в зеркало прошлого и стреляющим, стреляющим в скользящего за его спиной Горемыкала.
Он даже не мог бы вспомнить, в какой момент или в каком возрасте он выбрал свою будущую профессию. Она была таким естественным продолжением его детской войны. Разве мог он заняться чем-то другим? В ней всегда оставалось для него что-то важнее денег, карьеры, успеха. Люди, приходившие к нему в контору, не были просто клиентами, которым требовалось всучить страховку подороже. Нет – все они были жертвами страшного Горемыкала, этой многоголовой гидры, и только Антон знал, как спасти их, укрыть и оградить. Мистическое чудище отступало, пятилось перед ним – перед мужчиной, воином. Но У него не было ни одного близкого человека, которому он мог бы рассказать о настоящем, глубинном смысле своих побед.
Он всегда чувствовал себя одиноким в этой борьбе, непонятым, недооцененным. И вот он впервые встретил кого-то, кто, казалось, понимал его в этой главной его страсти. И по счастливому, невероятному совпадению этот кто-то оказался молодой привлекательной женщиной. И она ненавидела мрачную чащобу Будущего ничуть не меньше него. И тоже была готова из последних своих жалких человеческих силенок отбиваться. И от сознания этого чувство нежности к ней разрасталось в груди и сладко давило, давило на сердце тяжелой дыней.
Через час они уже, сами того не замечая, давали волю рукам, поглаживали друг друга по локтям, по плечам, по волосам. Еще через полчаса пили из одного стакана и шажок за шажком передвигались к зарослям дикого сумаха. Потом пикник сделался невидим и неслышим, и они упоенно целовались за кустами, все еще держа на отлете она – стакан, он – опустевшую ненужную бутылку. Потом был провал.
Потом за окном в свете фар плыли стволы деревьев, жена-1 вела машину и время от времени бросала на него недоверчивые взгляды. Он не знал, видела она их за кустами или нет. И ему было почти все равно. Она промолчала всю дорогу. Только на следующее утро она спросила его с горькой усмешкой:
– Ты хоть помнишь, как ты представил меня этой дебелой девице, с которой вы так спелись вчера?
– Нет, – сказал он.
– Ты сказал: "Знакомьтесь, Кэтлин. Это Ольга, моя первая жена". Что ты хотел этим сказать?
Делаверский мост вырос перед ним, как лыжный трамплин. Горизонт лежал на его ажурном горбе совсем близко, в полминуте езды. Беспросветные перильца неслись справа и слева, не давая возможности взглянуть на реку и корабли внизу. Он досадовал на это каждый раз, когда проезжал этот мост. Он радовался этому каждый раз, когда проезжал этот мост, потому что знал, что иначе загляделся бы на далекую воду и врезался бы в идущий впереди "фольксваген". Проектировщик моста, видимо, тоже что-то знал о кознях и уловках черного Горемыкала и мудро поставил преграду на его пути.
За мостом с него получили плату и тут же загнали в безнадежный затор. Машины ползли все гуще, медленней, теснее. Потом остановились. Пронесся слух, что за три мили впереди них грузовик рухнул на бок, перегородив все три линии.
Люди потянулись из автомобилей на обочину, на травяной откос.
Кто-то уже загорал, кто-то прогуливал собаку.
Пуэрто-риканская семья разожгла канадский дорожный примус и под грохот двуствольного стереофонического "Сони" разогревала спагетти в томате. Черная девица в "фольксвагене" улеглась спать, выставив в открытое окно палевые пятки. От обилия лиц и картин у Антона с непривычки начала кружиться голова. Он расслабленно сполз под руль и прикрыл глаза.
Как самозабвенно, как естественно все у них начиналось с Кэтлин. Как легко было одолевать трясину первого развода, переезда, смены друзей, даже разлуку с детьми, когда в груди непрерывно катался тяжелый любовный шар. И когда же это кончилось? Когда пролегла первая трещина? Он не мог вспомнить. Может быть, еще даже до свадьбы, когда она впервые показала ему предмет своей гордости – сочиненный ею и отпечатанный на пятидесяти компьютерных страницах брачный контракт?
А там было чем гордиться. Взять хотя бы пункт, по которому ни один из супругов не имел права встать из-за стола, не унеся с собой половину грязной посуды. Или пункт, по которому оба должны были представить друг другу свои полнейшие медицинские автобиографии, заверенные врачами, и впоследствии беспрекословно отправляться на все тесты, анализы, просвечивания и прививки, которые потребует другой. Они обязывались посылать поздравительные открытки родителям друг друга, иметь общий счет в банке, ходить в кино или ресторан не реже раза в неделю, растить детей в протестантской вере, не пользоваться лосьоном для загара, не носить теплых наушников, не курить сигар, не храпеть, не харкать, не грызть ногти, не толстеть, по очереди выносить мешок с мусором, по очереди мыть машину, по очереди готовить обед, по очереди пылесосить квартиру.
Дальше шли пункты, покрывавшие весь мыслимый спектр житейских передряг, приключений и раздоров, которые могли ждать их впереди. Если их автомобиль упадет в воду, должны ли они выбираться каждый своими силами или ждать, когда выберется другой? (Каждый своими силами, но, вынырнув, сначала позвать на помощь, а потом уже бежать сушиться.) Если один заболеет неизлечимой болезнью, должен ли другой продать дом, автомобиль и все имущество, чтобы любыми дорогостоящими средствами продлевать жизнь заболевшего, или он/она может позволить себе сказать в какой-то момент "довольно"? (Может остановиться, когда у него останется двадцать тысяч долларов, ибо жизнь без двадцати тысяч равносильна смерти.) Если один решит мухлевать с налогами, может ли другой отказаться? (Не может, должен принимать участие, ибо при вступлении в брак обещал "делить все плохое и все хорошее".) Если в дом ворвутся вооруженные грабители и схватят одного, а другой успеет достать пистолет (который у них обязательно должен быть), может он использовать его для самозащиты или не должен подвергать опасности жизнь другого? (Может в том случае, если на этот раз не он оставил двери незапертыми.) Если их автомобиль сбил кого-то, должны ли они сознаться, кто из них сидел за рулем, или должны запираться перед судьей и требовать, чтобы их судили вместе? (Пусть судят вместе, потому что в этом случае их адвокаты сумеют запутать процесс и затянуть его на десятки лет.)
И так далее, и так далее – на пятьдесят страниц текста.
Этот длиннющий документ ничуть не испугал его, не насторожил. Он все подписал, смеясь и умиляясь. Он смотрел на нее, как бывалый танцор может смотреть на неловкую дебютантку, демонстрирующую все же там и тут проблески настоящего таланта. Ее стратегия в войне с Горемыкалом могла показаться наивной, но энергии и настойчивости всякий мог у нее поучиться. Фантазия ее была неистощима. Каждую неделю она добавляла новые статьи к договору – он подписывал и их.
А ведь мог бы заподозрить неладное. Мог бы обратить внимание хотя бы на то, что в договоре нет ни одного пункта, расписывающего порядок постельной жизни. Он только слегка удивился ее ответу, когда на вопрос "А какие же кары ожидают нарушившего ту или иную статью?" она – как что-то само собой разумеющееся и давно продуманное – обронила: "Мини-развод".
– Это еще что такое?
– Разве непонятно? Временное прекращение брака. На день, на два, на неделю.
– Эй, погоди, погоди. Ты не вынесешь мешок с мусором, а я буду расплачиваться за это недельным воздержанием?
– Ты всегда ужасно утрируешь. Не можем же мы платить друг другу штрафы или сажать друг друга в чулан. Кроме того, я не нарушу ни одной статьи, в этом можешь быть уверен.
– Ага! Значит, весь этот уголовный кодекс, этот казарменный устав – для меня одного?
Она смутилась и увела разговор в сторону. А он не сумел перемножить эти дважды два, не заметил, что она уже тогда выдала себя. Впрочем, если бы и заметил – что тогда? Не женился бы?
Придорожный табор зашевелился. Загоравшие начали натягивать рубашки, возвращать на место лямки лифчиков и сарафанов. Потянулись к автомобилям. Пуэрто-риканские дети, свирепо раскрашенные итальянской томатной пастой, карабкались по откосу. Палевые пятки негритянки лениво потерлись друг о друга и исчезли из окна "фольксвагена". Сверкающий сталью молоковоз взревел, выбросил два черных дымных султана, надвинулся сзади.
Машины тронулись. Дорожный ветер ворвался между ними, начал относить друг от друга. Гигантские размалеванные соблазнители справа и слева опять начали уговаривать поесть гамбургеров, позвонить по телефону, накуриться длинных сигар, выпить шоколадного ликера, покататься на лошадях, выспаться в гостинице "Шаратон", поиграть в гольф, купить летнюю дачу, моторную лодку, телевизор, мотоцикл. Антон опять чувствовал себя как иностранец в новой стране и хотел всего. В то же время бодрящая и настороженная злость, проснувшаяся в нем после звонка жены-1, все крепла, возвращала к жизни забытые инстинкты. На подъезде к Балтимору он вспомнил один опасный изгиб шоссе, заранее сбросил скорость, ушел из левого ряда в средний, и точно! – за опорами моста мелькнули красные крабьи глаза притаившейся в засаде полицейской машины. Горемыкал скрипнул зубами и уполз в дебри своего завтрашнего царства готовить новые западни.
Лишь на четвертый, на пятый месяц своего второго супружества стал Антон замечать неладное. Вернее, он-то все еще был так влюблен, что ничего не заметил бы. Но начал проявлять раздражение и обиду третий-лишний. Он заявил, что его недооценивают, не замечают, не отдают должного. Что он не привык к такому обращению. Что жена-1 чуть не молилась на него (тут он слегка преувеличивал), а эта хорошо если терпит (тут он сильно упрощал).
Встревоженный Антон попытался приструнить его, взять под контроль – куда там! Третий-лишний заявил, что нечего с ним обращаться, как с мальчишкой, что он прекрасно умеет владеть собой и откликаться на желания избранниц Антона в том случае, если у них есть желания. Эта же остается нежной, послушной, приветливой и равнодушной, как кассирша в банке. Выдаст просимую сумму (благо деньги не свои), улыбнется – и до свиданья.
И Антон был вынужден с этим согласиться. Он попробовал осторожно расспрашивать жену-2. Она смотрела на него с печальным недоумением, раздраженно отмахивалась. Он стал подсовывать ей свои потрепанные, со студенческих лет сохранившиеся путеводители по сексуальным лабиринтам. Жена-2 сердилась, он потом находил книжки в мусорной корзине. Туда же летели и цветастые журналы, в которых сотни фотографов состязались друг с другом на тесном пространстве заданного объекта, как школьники, которых жестокий учитель заставляет рисовать раз за разом одну и ту же связку бананов в одной и той же вазе.
Но Антон не унимался. Знакомый психиатр сказал ему, что не бывает людей без скрытого сдвига в этой области, порой даже неосознанного. Если найти этот сдвиг и сыграть на нем – вот тогда они заводятся по-настоящему.
Почти месяц ушел на окольные расспросы, прощупывание почвы, вытягивание незначащих деталей. Наконец измотанная жена-2 намекнула, что да, и она не хуже людей, и у нее есть свой вывих. Но это такой смех и позор, что она никогда, никогда, никому не расскажет. Да, даже ему. Тем более ему. Язык себе раньше откусит. Ей плевать, что он извелся. Нет, ни на какой обмен она не согласна. Ее не интересуют его извращения. Их и так видать. Воспаление спортивного самолюбия – вот и всех делов. Так разрослось, что стало важнее близости и наслаждения. Каждый мужчина болен тем же самым.
Он бился об эту стенку еще месяц. Когда она наконец согласилась сказать ему, оба были измотаны, как гонщики, толкавшие в гору испортившийся автомобиль.
– Ты будешь смеяться, – безнадежно повторяла она.
– Клянусь, нет, – говорил он.
– Всякий нормальный человек должен смеяться.
– Нет такой вещи, которую я бы не сделал для тебя.
– Я знаю, что буду жалеть потом.
– Муж и жена не могут ничего скрывать друг от друга.
– И ты тоже будешь жалеть.
– Ты ведь знаешь все мои позорные слабости.
– Только помни, что ты меня сам вынудил. Силой заставил.
– Я тебя так люблю, что мне ничего не может быть стыдно с тобой.
– Тогда принеси чайник.
– Какой? В том смысле, что у нас их два.
– Принеси зеленый.
– Пустой? Или с кипятком?
– С теплой водой.
Он забарабанил босыми подошвами вниз по лестнице. Чайник под напором струи, казалось, разбухал, как резиновый.
– Принес. Что теперь?
– Нет, я не могу.
– Умоляю!
– Я лягу на живот.
– А я тебя полью?
– С ума сошел. Подними мне рубашку. Поставь чайник туда.
– Он тяжелый.
Она молчала.
– Тебе не горячо?
Она лежала, уткнувшись лицом в согнутый локоть.
– И это все?
Она не отвечала. Он видел, что ее бьет дрожь. Чайник покачивался на зыбких полушариях. Он сдержал слово – не смеялся. Он целовал ее в шею, в плечи, в лопатки. Все испортил третий-лишний. У него, похоже, были свои представления о смешном. Похоже, самые примитивные. Вульгарный маскарадный зевака. Беда была в том, что от смеха он делался ни на что не годным.
– Вот видишь! Вот видишь!
Жена-2 плакала в его объятиях от обиды и разочарования. Она рыдала так, словно ее отвергли, оскорбили, надругались. Ошеломленный своей новой ролью чайник, выставив зеленый хоботок, глядел на них с пола. Жена-2 сквозь слезы рассказывала, как это случилось первый раз, когда ей было семь лет и они с одноклассником играли в телевизионную передачу "Тетя Джамайна готовит завтрак", и одноклассник сказал, что нужна электрическая плита, а она сказала, что с плитой ей запрещено играть, а он сказал, что тогда ты будешь плитой, и она легла животом на ковер, и они сначала очень смеялись, а потом он поставил на нее чайник с водой, и тогда ее вдруг так пронзило это незнакомое сладкое чувство, от чресел до груди, и с тех пор все детство и юность, если она хотела вызвать отголосок этого чувства, ей стоило только вспомнить, и, видимо, это так прочно связалось одно с другим в ее воображении…
Потом все же было несколько случаев, когда они возвращались из гостей такие пьяные, что чувство юмора в третьем-лишнем притуплялось и им удавалось ввести чайник в используемый реквизит. Но это были считанные разы.
Миновав Балтимор, Антон почувствовал, что коварные мурашки сонливости поползли у него от затылка к глазам. Он включил радио.
– …Двенадцать процентов годовых вы будете получать в течение первых трех лет, при условии, что ваш вклад не опустится ниже десяти тысяч. Если же вы хотите, чтобы ваши деньги работали на вас с полной отдачей…
– …Лорд Джизус не может покинуть тех, у кого он в сердце. Если вы ходите путями Его, исповедуете слово Его, соблюдаете заповеди Его, радость и покой поселяются в вашем сердце. Радость и покой – это и есть дыхание Духа Святого, завещанное нам Евангелием…
– Гарвардский социолог Джим Голецкий опубликовал исследование, рассматривающее связь между солнечной активностью и ростом немотивированных насильственных преступлений. По его подсчетам, уменьшение площади солнечных пятен в прошлом году оказалось причиной трехсот восьмидесяти внутрисемейных убийств, двухсот пяти нападений пациентов на врачей, трехсот сорока поджогов. Профессор Голецкий имел возможность познакомиться с проблемой весьма основательно, когда его студент прострелил ему руку за плохую отметку…
– …Общество защиты животных подало в суд на овцевода из Миннесоты. Этот жадный человек держал своих овец в амбаре, кормил специальными смесями, снабжал резиновыми игрушками и надевал на них защитные накидки, чтобы получать сверхчистую шерсть, которая стоит втрое дороже обычной. По приказу судьи это жестокое обращение было запрещено, и овец выпустили пастись на обычный луг. К сожалению, психика животных была к этому времени так разрушена, что через пятнадцать минут вся отара ринулась обратно в амбар к своим игрушкам.