"В пересказе" – значило, что сия злокозненная история была измышлением Грантов. Причем измыслили они ее вовсе не ради Эвы и не просто для уничтожения Айры, при всей животной ненависти к нему Катрины с Брайденом. То, как их затея скажется на Айре, давало им почву для добавочного удовольствия, но вовсе не являлось непосредственной целью. Целью было выдвижение Брайдена в Конгресс на волне борьбы с коммунистами в сфере радиовещания.
Стиль – го-осподи! – ни дать ни взять, газета "Джорнал Америкэн". Плюс Катринин синтаксис. Плюс Катринина слезливая сентиментальность. По всем страницам ею наслежено, нахожено, нагажено, пальцами нахватано. Я как открыл, сразу понял: это не Эва писала – она просто не могла написать так плохо. Эва была слишком грамотна, слишком начитанна. Почему она позволила писать книгу Грантам? Потому что систематически сдавалась в рабство чуть ли не ко всем подряд. Потому что то, на что способны сильные, ужасно, и на что способны слабые, тоже ужасно. И то ужасно, и это, и все кругом.
Книга "Мой муж – коммунист!" вышла в марте пятьдесят второго, когда Грант уже выдвинул свою кандидатуру, а в ноябре все подмял под себя Эйзенхауэр, и большая политическая перетряска внесла Гранта в палату представителей как депутата от двадцать девятого округа Нью-Йорка. Впрочем, его и так бы избрали. Радиошоу Грантов шло по утрам каждую субботу и пользовалось неизменным успехом, многие годы он вел колонку в газете, за ним стояла херстовская газетная империя, к тому же он был как-никак Грант, потомок президента Соединенных Штатов. Все же я сомневаюсь, чтобы Джо Маккарти вдруг самолично приперся в округ Дюшес и появился в их передаче, если бы не шумиха со всеми этими красными радиотузами, которых колонка "Гарантировано Грантом" помогла вывести на чистую воду и вышвырнуть из эфира. В Покипси буквально все поддерживали его избирательную кампанию. Приезжал Вестбрук Пеглер. Да у него, считай, все херстовские обозреватели в корешах ходили. Все те, кто ненавидел Рузвельта и в расправе над коммунистами усматривал способ как следует посчитаться с демократами. Либо Эва знать не знала, для чего Гранты ее используют, либо, что вероятнее, знала, но плевать на это хотела – ну как же, почувствовала вкус борьбы, стала вдруг сильной, храброй, возьмет в отместку да и перебьет всех страшных монстров.
Не пойму: как, настолько близко зная Айру, могла она думать, что после выхода книги он ничего не предпримет? Все ж таки это не трехстраничное письмецо в Цинк-таун. А бестселлер, который прогремел на всю страну. Ее детищу стать бестселлером сам бог велел: Эва – знаменитость, Грант – знаменитость, а коммунизм – главное всемирное зло. Хотя сам по себе Айра прежде не был так знаменит, как авторы книги, но с ее выходом – при том что она с гарантией закрывала ему дорогу на радио и ставила жирный крест на его, по сути дела, случайной карьере, – на те пять или шесть месяцев, пока книга била рекорды продаж, он оказался, как никогда, в центре внимания. Одним ударом Эва лишила свою жизнь индивидуальности, снабдив призрак коммунизма человеческим лицом – лицом собственного мужа. Мой муж – коммунист, я вышла замуж за коммуниста, я спала с коммунистом, коммунист мучил мое дитя, из каждой радиоточки со всей ничего не подозревающей Америкой говорил коммунист, переодетый патриотом. Лукавый двуличный негодяй, да на фоне настоящих имен настоящих звезд, да еще и на зловещем фоне холодной войны… – конечно же, это стало бестселлером. Обвинение, предъявленное Айре, в пятидесятые годы легко могло привлечь к себе всенародное внимание.
Тут же, конечно, прозвучали фамилии и всех прочих еврейских большевиков, спрятавшихся под крылышком Айриного ток-шоу. Ведь паранойя холодной войны, кроме всего прочего, питалась скрытым антисемитизмом, что давало Эве возможность под моральным водительством Грантов (которые евреев-леваков, вездесущих и противных до невозможности, любили примерно так же, как Ричард Никсон) превратить свое личное предубеждение в политическое оружие, укрепив всех гоев Америки в той мысли, что и в Нью-Йорке, и в Голливуде, и на радио, и в кино коммунисты, затаившиеся под каждым камнем, в девяти случаях из десяти были к тому же евреями.
Но как могла она вообразить, что этот задира, этот вечно лезущий на рожон безбашенный рубака ничего в ответ не предпримет? Крикун, который за ее обеденным столом затевал жуткие ссоры, носился по гостиной и на всех орал, который, между прочим, действительно был коммунистом, знающим, что такое политическое действие, да и власть в профсоюзе он взял такую, что никто пикнуть не смел, а сценарии Арти Соколоу он правил как хотел, несмотря на то, что самому Соколоу тоже палец в рот не клади, – и она решила, что он ничего не предпримет? Она что – совсем его не знала? А как же тот сочный портрет, что она нарисовала в книге? Уж Макиавелли так Макиавелли, разве не так? Что называется, если кто не спрятался, я не виноват!
Она, видимо, рассуждала так: я в гневе из-за Памелы, в гневе из-за Хельги, в ярости по поводу отмененной перестройки хижины и всех прочих его преступлений против Сильфиды, и уж я доберусь до этого развратного, бессердечного выродка, он у меня почешется. Что ж, она и впрямь заставила его почесать в затылке. Но она, конечно же, должна была понимать, что публично совать человеку каленый штырь в задницу, чтобы привлечь его внимание, – значит привести его в бешенство. Кому такое надругательство понравится? Ни один нормальный человек не обрадуется, обнаружив в списке бестселлеров пасквиль, полный облыжных обвинений в свой адрес; не обязательно быть Айрой Рингольдом, чтобы взвиться на дыбы. И что-нибудь по этому поводу сделать. Но ей такое и в голову не приходило. Праведный гнев, которым питался весь ее проект, плюс ее безупречность и непогрешимость, которые тоже его изрядно подпитывали, – все это не давало ей даже представить себе, чтобы кто-нибудь мог что-то против нее предпринять. Что она сделала? – всего лишь воздала ему по заслугам. Айра столько всякой мерзости наворотил, а она что? – всего лишь высказала свою точку зрения. И вот она наводит последний глянец, а последствия… что последствия? Последствия будут такими, каких она заслуживает. Иначе-то и быть не может – или она в чем-то виновата?
Все то же самоослепление, из-за которого она так нахлебалась с Пеннингтоном, с Фридманом, да и с Сильфидой, с Памелой и с Грантами, даже с Хельги Пярн, – самоослепление и было тем червем, который в конце концов сожрал ее. Оно было тем, что школьный шекспировед назвал бы трагическим изъяном.
Теперь и Эву захватила борьба за великое дело – ее собственное. Картинно обряженное в тогу бескорыстной борьбы за спасение Америки от красного ига. Неудачное замужество – дело обычное, со всеми случиться может, с ней самой случалось четыре раза. Но ей во что бы то ни стало нужно было чувствовать себя необычайной. Звездой. Она хотела показать, что тоже не пальцем деланная, что у нее есть мозги, сила и готовность сражаться. Кто такой этот актеришка Железный Рин? Здесь я актриса! У меня имя, слава, и в этой славе – сила! Думаешь, я слабая женщина, и со мной можно делать, что в голову взбредет? Как бы не так, я звезда, черт подери! И мой неудачный брак – это не просто неудачный брак. Это неудачный брак звезде. Я потеряла мужа не потому, что попала в жуткий, дьявольский капкан из-за дочери. И не потому, что двадцать раз падала на колени с этими своими "умоляю!". Да и эта его пьяная блядь с золотым зубом – разве она отняла его у меня? Нет, надо дело представить величественно, и чтобы я оказалась безгрешна. Отказ признать во всем этом человеческое измерение и бытовую глубину превратил ее историю в нечто мелодраматическое, фальшивое и потому хорошо продаваемое. Ура, придумала! У меня мужа отнял коммунизм!
А о чем на самом деле оказалась книга, какие цели преследовала, Эва знать не знала. Зачем Железного Рина подали публике в виде опасного советского шпиона? Чтобы добиться избрания в палату представителей еще одного республиканца. А провести в палату Брайдена Гранта было нужно, чтобы усадить Джо Мартина в кресло спикера.
В итоге Гранта избирали одиннадцать раз. Он стал в Конгрессе притчей во языцех. А Катрина превратилась в главную светскую львицу Вашингтона, царственное воплощение супруги республиканца; она как в фигуральном, так и в самом прямом смысле непрерывно правила бал все годы правления Эйзенхауэра. Для человека, одержимого завистью и чванством, в мире нет занятия более сладостного, чем решать, кто будет сидеть напротив Роя Кона. В иерархических терзаниях вашингтонского официального обеда Катринина упертость, ее первобытная, совершенно людоедская страсть первенствовать – награждать и наказывать представителей самого что ни на есть правящего класса, чуть ли не лишая их законного десерта, – достигла своего самого… как бы сказать… имперского расцвета, что ли. Списки приглашенных эта женщина составляла с монархическим садизмом, достойным Калигулы. Ставить на место сильных мира сего – о, она в этом толк знала! Иногда прямо в дрожь повергала столицу. При Эйзенхауэре, да и потом, позже, уже при Никсоне, наставнике и покровителе Брайдена, все вашингтонское высшее общество перед Катриной стояло во фрунт.
В шестьдесят девятом году, когда вдруг выплеснулся слух, будто Никсон собирается подыскать Гранту место в Белом доме, конгрессмен муж и домохозяйка-писательница жена оказались вдруг даже на обложке журнала "Лайф". Нет, Гальдеманом стать ему было не суждено, но и его захлестнул и опрокинул уотергейтский вал. Брайден связал свою судьбу с Никсоном и, даже когда его покровителя явно обложили со всех сторон, продолжал защищать его в Конгрессе вплоть до самого утра отставки. Этим объясняется, почему Гранта не переизбрали в семьдесят четвертом. Ну, так ведь он и с самого начала Никсону подражал во всем. У Никсона был Элджер Хисс, у Гранта – Железный Рин. Чтобы взлететь в политические выси, каждый использовал как катапульту советского шпиона.
Я видел Катрину на похоронах Никсона – она была на VIP-площадке. Брайден умер за несколько лет до того, а она потом. Она была моего возраста, может, на год-два постарше. Но тогда, на похоронах в Йорба-Линде, под реющим флагом, спущенным до половины мачты, торчавшей в окружении пальм, за которыми виднелся родной городок президента, она была все та же наша Катрина, седая и высохшая, но по-прежнему готовая служить правому делу; она непринужденно переговаривалась то с Барбарой Буш, то с Бетти Форд и Нэнси Рейган. Жизнь так и не заставила ее признать (не говоря уже о том, чтобы вслух в чем-то раскаяться) ни одной из совершенных в жизни подлостей. Она по-прежнему была искренне уверена, что являет собой всенародный пример неколебимой нравственности, прямого и строгого следования линии добра и правды. Потом она поговорила с сенатором Доулом, еще одним столпом морали. Мне показалось, она ни в малейшей мере не усомнилась в убеждении, что каждое ее слово исполнено величайшей важности. Молчание, даже по случаю траура, по-прежнему было не для нее. По-прежнему она была на страже порядочности других. Каяться? Да ну, какое там! Божественно бесстыжая, она была озабочена только тем, какое производит впечатление. От глупости, ты ж понимаешь, лекарства нет. Эта женщина была воплощением морального оппортунизма во всем его пагубном безрассудстве.
Для Грантов главное было использовать Айру в своих собственных целях. И в чем же состояли эти цели? В процветании Америки? Демократии? В очередной раз патриотизм был ширмой, за которой крылось своекорыстие, гордыня, карьеризм… Чему мы учимся у Шекспира? Что, повествуя, ни к одному персонажу нельзя подходить без творческого понимания и сочувствия. Но я не Шекспир, я до сих пор ненавижу этого грязного политического убийцу и его столь же мерзкую жену за то, что они сделали с моим братом, – да с такой еще легкостью, науськав на него Эву, как науськивают собаку на ни в чем не повинного бродячего кота. Помнишь, что Глостер говорит о старом Лире? "В короле бушует /вся кровь от гнева". Так и во мне забушевала кровь, когда я заметил на кладбище в Йорба-Линде Катрину ван Тассель. Она никто и звать никак, статистка. В нескончаемом шабаше идеологического злодейства двадцатого века ее роль была маленькой, смешной, проходной. Но все равно мне на нее смотреть было невыносимо.
Да и весь ритуал похорон тридцать седьмого президента был такой же невыносимый. Хор и оркестр морской пехоты гремел песнями, придуманными специально, чтобы отбить у человека охоту думать и ввести его в состояние транса: "Привет вождю", "Америка", "Наш добрый старый флаг", "Боевой гимн республики" и, конечно, "Звездно-полосатый стяг", но это уж вообще – сильнейший всенародный наркотик, мгновенно отшибающий память у всех и обо всем. Для массового гипноза предпринято было все возможное: фанатик Билли Грэхем с его экзальтированными речами, задрапированный флагом гроб, несущие его униформисты всех цветов кожи, наконец, гимн, двадцать один залп салюта, и всё, отбой – народ в трансе.
Потом микрофон захватили реалисты, виртуозы-гешефтмахеры, мастера расправы над оппонентом с помощью подковерной борьбы, те, кому моральные соображения приходят в голову последними; запели полную притворства, набившую оскомину старую песню обо всем, кроме реальных дел, страстей и радостей покойного. Клинтон превозносил "удивительный жизненный путь" покойного и вдруг в порыве свойственной ему искренности неожиданно поблагодарил Никсона за "мудрые советы", которые тот давал лично ему. Губернатор Пит Уилсон заверил собравшихся, что большинство людей, когда думают о Ричарде Никсоне, представляют себе его "заоблачный интеллект". За ним последовал Доул с его слезоточивыми клише. "Доктор" Киссинджер, исполненный учености и благородства, заговорил в своем излюбленном кичливо-отстраненном тоне (но в голосе, заметим-ка, металл, пусть чуточку и поржавевший от налипшей грязи) и, надо же, решил воздать хвалу "нашему доблестному другу" словами Гамлета (интеллигент!), которыми принц описывает своего убиенного отца. "Он человек был, человек во всем; / Ему подобных мне уже не встретить". Все было бы хорошо, но литература не первичная реальность, скорее нечто вроде дорогих одежд, в которые округло кутается претендент на должность мудреца, и Киссинджер совершенно не учел двусмысленности контекста, в котором Гамлет произносит эти слова по адресу несравненного короля. Но кому из сидевших там лицемеров, изо всех сил старавшихся глядеть без ухмылки на окончательное захоронение всех и всяческих концов, – кому из них пришло бы в голову править неграмотность придворного айда, призвавшего себе на помощь не тот шедевр? Кто взялся бы намекнуть ему, что если уж цитировать Гамлета, тогда не те слова, какими он поминает отца, а те, что он роняет по поводу дяди, Клавдия, нового короля, убийцы и узурпатора престола? Кто мог бы там, в Йорба-Линде, воззвать: "Эй, доктор, процитируйте лучше другое место: "Терпи, душа; изобличится зло, / хотя б от глаз в подземный мрак ушло"!"
Кто? Джералд Форд? Джералд Форд… До той поры ни разу я не видел, чтобы Джералд Форд был так сосредоточен, так явственно собрал бы в кулачок весь свой недалекий ум, как тогда, на этом чуть ли не для всех святом участке суши. Роналд Рейган своим коронным жестом поприветствовал солдата в форме, стоявшего в почетном карауле, – этот его приветственный жест, кстати, всегда отдавал легким безумием. Боб Хоуп сидел рядом с Джеймсом Бейкером. Поставщик оружия одновременно Ирану и никарагуанским "контрас" Аднан Кашогги сидел рядом с Доналдом Никсоном. Тут же и взломщик Гордон Лидди со своей наглой бритой башкой. По соседству с ним Спиро Агню – самый позорный из вице-президентов, рожа бессовестная, бандит бандитом. С ними и Дэн Куэйл, обаяшка и щеголь, светится, как начищенная пуговица. Бедняга просто на нет изошел от героических усилий: всегда пытался изображать интеллигентность и всегда безуспешно. Под ясным калифорнийским солнышком, обдуваемые ласковым ветерком, все они предавались довольно маловыразительной скорби – и те, кому обвинения были предъявлены, и кому не были, судимые и несудимые, осужденные и неосужденные, а "заоблачный интеллект" в конце концов перестал всеми правдами и неправдами хвататься за безграничную, никакими средствами не брезгающую власть, успев на своем веку вывернуть наизнанку мораль целой страны; ушел, упокоился в звездно-полосатом гробу человек, ставший причиной величайшего несчастья нации, первый и единственный президент Соединенных Штатов Америки, получивший от им же самим назначенного преемника полное и безусловное прощение за все совершенные им на высоком посту преступления.
А Катрина ван Тассель-Грант, уважаемая вдова Брайдена, этого самоотверженного слуги народа, купалась в своей значительности и болтала вздор. Уста, столь часто и безответственно изрыгавшие самую злокозненную, чудовищную чушь, доносили теперь до телезрителей весть о ее скорби по поводу тяжкой всенародной утраты. Жаль, что она родилась в Америке, а не в Китае. Здесь ей пришлось быть всего лишь коммерческой писательницей, знаменитой радиоведущей и хозяйкой светского салона в Вашингтоне. А там она могла бы от имени Мао возглавить культурную революцию.
За девяносто лет моей жизни, Натан, только два раза мне пришлось стать свидетелем действительно веселых похорон. На первых я присутствовал тринадцатилетним мальчишкой, а вторые наблюдал по телевизору три года назад, восьмидесятисемилетним старцем. Те похороны и эти как бы обозначили начало и конец моей сознательной жизни. И нет тут ни мистики, ни загадки. Не надо быть гением, чтобы разгадать, в чем их смысл. Это естественные, житейские события, которые ясно, не хуже какого-нибудь Домье обрисовали и нравы общества, и человеческие типы, и ту тысячекратно множимую раздвоенность человека, которая превращает его душу в клубок противоречий. Первые были похоронами канарейки мистера Руссоманно, сапожника, когда он умудрился купить гроб, конный катафалк, нанять плакальщиков с носильщиками и по-королевски похоронил своего Джимми, а мой любимый братец разбил мне нос. Вторые – когда хоронили Ричарда Милхауса Никсона с королевским салютом в двадцать один залп. Жаль, итальянцам бывшего Первого околотка не довелось посидеть в Йорба-Линде рядом с доктором Киссинджером и Билли Грэхемом. Уж они-то насладились бы зрелищем. Со смеху бы все попадали, услышав, до чего эти двое молодчиков додумались, ло каких низостей дошли, в какую грязь закопались, чтобы возвысить одну неотмываемо-грязную душонку.
Что же до Айры… Будь он жив и если бы слышал их – ох, как бы он опять взбесился: что за мир, все вкривь, все не в прок!