– Ну, если она приезжает, а человек недостаточно болен, приходится очень дорого платить. Вообще здесь болеть непопулярно. И скажи, зачем ты ему так часто ставишь термометр?
– Чтобы проследить динамику.
– Зачем тебе динамика? В Англии вообще нет термометров.
– Как это нет? Я сама видела в магазине для животных.
– Ну, так это же для животных.
Я осталась бы с впечатлением, что надо мной издеваются, если бы не история, поведанная мне одной знакомой, водившей Пнину к престижному домашнему врачу. В Лондоне мокро, как в бане. У них даже есть понятие "горячий шкаф" – кладовка с отоплением, чтобы не портились от сырости белье и одежда. Итак, в эдакой мокроте семидесятилетная леди с пневмонией приходит к врачу.
– Знаете, сэр, кажется, у меня снова пневмония.
– Да, мэм, это прослушивается. Вы правы. У вас снова пневмония – это очень неприятно. Хотите кофе?
– Благодарю вас, сэр, я не хочу кофе. Что же мне делать?
– Главное, не огорчаться. Это обязательно пройдет. Как поживают ваши прелестные внуки?
– Благодарю вас, сэр, они здоровы. Может быть, мне поставить банки?
– Банки? Русские банки? Это варварство. А как поживает Рональд? Он по-прежнему активный лейборист?
– Да, сэр. А можно я…
– Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Вот счет. Рад был вас повидать.
Утро. Все ушли, я вдвоем с Петей и телефоном, по которому никого нельзя вызвать. Температура опять сорок, меня трясет от ужаса и беспомощности, кормлю его лошадиными дозами таблеток. Он засыпает. Слоняюсь по дому, выхожу на улицу, у дома напротив два молодых парня кладут бетонную плиту к порогу дома, смотрят на меня английскими глазами, улыбаются. Хочется словом перемолвиться. Ну да где там! Я знаю, что они мне скажут, они скажут: "Какое солнце, не правда ли? Но скоро может быть дождь или ветер". Роботы! Больше на всей улице ни души. Как будто бросили нейтронную бомбу. Хоть бы одно русское слово! Нахожу в библиотеке книгу Марины Влади о Высоцком, от которой шарахалась в Москве, как от воплощенной пошлости. Читаю описание первой встречи в ресторане ВТО.
Ресторан ВТО… Улица Горького… Замечаю, что уже давно не читаю, а плачу и начинаю рыдать. Тут приходят все, в ужасе кидаются ко мне.
– Что с Петей?
– Ему лучше, он спит.
– Что же тогда случилось?
– Хочу домой.
– Дорогая, ты должна взять себя в руки.
– Не могу. Режу ананасы в салат, шмыгаю носом.
– Дорогая, я тебя прекрасно понимаю, – говорит Пнина. – Я вырастила в этом доме Алана и Питера. Рональд приходил поздно. Он был директором колледжа и активным коммунистом. О нем каждый день писали газеты. С нами никто не разговаривал, мы были для них коммунистами. Даже одноклассники мальчиков сторонились их. Всю цену английской терпимости я узнала на собственной шкуре. Выскочишь иногда на улицу, а там ни души, не с кем словом перекинуться. Хоть волком вой. Я и сейчас, чтоб поделиться, езжу летом в Израиль. Здесь выслушают, сделают понимающее лицо, но это только лицо, потому что здесь не принято делиться. Понимаешь, здесь принято о погоде, о собаке, о бизнесе.
Утро в Лондоне чуть-чуть призрачное, светлое, акварельное. Туманы остались для нас таким же мифом, как бекон с яйцами и овсянка. Проснуться невозможно, если б не Пнинино: "Приехать в Англию и спать до десяти! Ужас!" – спали бы до двенадцати. Выйдя из спальни, натыкаюсь на глубоко декольтированную леди в бархатном комбинезоне, густой косметике и босиком. Она натирает бархатными бумажками витражи у лестницы.
– Гуд монин! – кричит она, потом что-то чрезмерно быстро тараторит, показывает мне часы, бумажку для натирания витражей и фотографию каких-то молодых людей. Не успев понять ни слова, я изо всех сил улыбаюсь и смываюсь в спальню. На разведку идет Паша как наиболее англоговорящий.
– Она спрашивает, как Петина рука, говорит, что скоро придут Пнина и Рональд, и показывает фотографию своих детей, – сообщает он, вернувшись.
– А кто она?
– Не знаю. По крайней мере у дома стоит "мерседес". Она приехала на "мерседесе".
– Паша, а что лучше, "форд" или "мерседес"? Сыновья окидывают меня презрительным взглядом.
– Конечно, "мерседес".
Помня, что о жизненных успехах англичанина можно судить только по его району на визитке и марке его машины, начинаю строить уравнение. Значит, это важная птица. Видимо, приехала по делу. И эта птица протирает витраж? Впрочем, в Англии все возможно, видимо, у нее мания чистоплотности. Значит, я должна подать ей чай или кофе. Или что у них подают в это время? Вообще-то пора завтракать, но неудобно лезть в холодильник в отсутствие Пнины. И потом, у них ведь в Лондоне кормят только приглашенных. Вчера зашла семидесятилетняя соседка, мы пили чай с пирожными. Ей не предложили ни пирожных, ни чаю. Ей даже не предложили сесть, она щебетала, примостившись на неудобном краешке дивана. Когда она ушла, Пнина сказала, что это ее лучшая соседка и приятельница.
Придется допросить даму в комбинезоне, приглашена ли она. Почему она босиком? Впрочем, множество англичан свихнуто на оздоровлении, одна богатая приятельница Пнины и Рональда сто дней голодала под наблюдением дорогого врача дома, после чего умерла под наблюдением дорогого врача в больнице. Так что босые ноги в феврале сами по себе еще не показатель ничего, кроме богатого безделья. Представляю, как она сидит босиком в своем "мерседесе"!
Чтоб не сделать неучтивости, я отсиживаюсь до прихода Пнины в спальне. Пете уже лучше, он напихал рот жвачкой, а постель – альбомами по искусству, которые стоят здесь астрономические деньги, и потому все состоятельные дома забиты ими. Кроме воспоминаний о Высоцком, в доме всего одна книга на русском: ЖЗЛовская биография Оливера Кромвеля с автографом автора. В первые дни дети прочитали ее трижды.
За русскими книгами надо ехать в центр Лондона, да они и не по карману. В букинистической лавке на меня смотрят так, как будто я попросила живую змею, а потом предлагают книгу на французском о Болгарии. Понимаю, что у них смутные представления о разнице между Россией и Болгарией, но все равно обидно. Рональд рассказал о гастролях узбекского танцевального коллектива, проехавшего через всю Англию с афишей "Русские танцы". Для них русские – все, которые там и еще до вчерашнего дня грозили бомбой.
Два милых парня в пабе обиженно спрашивали у нас с Сашей, почему мы тратим столько денег на вооружение. В ответ на попытки объяснить суть тоталитарного режима они возмущенно требовали, чтоб мы передали их мнение лично Горбачеву. Если любой русский знает, что Шерлок Холмс и лорд Байрон принадлежат английской культуре, то для основной массы англичан Россия – это бутылка водки и автомат Калашникова.
– О! Как можно приехать в Англию и спать до двенадцати! – наконец раздается на первом этаже.
Я кубарем скатываюсь по лестнице. Пнина разгружает сумки на кухне. Дама возится в столовой.
– Кто это? – недоумеваю я, потому что Пнина не спешит нас знакомить.
– Где? – теперь уже недоумевает она.
– Леди в столовой.
– Это? Это же Ингрид!
– Кто такая Ингрид?
– Ну, как это сказать, она мне помогает.
– В каком смысле?
– Она чистит. Понимаешь, не убирает, а только чистит. Ковры, стеклянные двери, витражи, ванны и туалет. Но если я оставлю грязную посуду, она не притронется ни за какие деньги.
– Так это домработница?
– Да. Помощница. Ингрид наш друг, она столько лет нам помогает. Она ужасно бестолковая, я часто все за нее переделываю, но я к ней привыкла.
– И сколько вы ей платите?
– Три фунта.
– Три фунта? Зачем ей три фунта, если она приехала на "мерседесе"?
– Да, у нее богатый муж, очень богатый. И взрослая дочь занимается серьезным бизнесом.
– Так зачем она чистит ваши ковры?
– Как это зачем? – Глаза у Пнины становятся круглыми. – Ей скучно. Она любит нас. И потом, человек должен работать. Это так приятно.
– А какой у нее дом?
– У нее роскошный дом.
– А кто там чистит ковры?
– Не знаю. – Пнина застывает. – Я как-то об этом не задумывалась. Ингрид! – кричит она и спрашивает по-английски: – Дорогая, она говорит, что вызывает из фирмы. Конечно, это может показаться смешным.
Я чувствую себя турком, помещенным в ткань европейского романа, чтобы оттенять несуразности западных представлений.
– А почему она убирает в бархатном комбинезоне и босиком?
– На шпильках убирать трудно. А что касается комбинезона, дорогая, у нее всегда было плохо со вкусом.
Пете лучше, мы оставляем его на Пнину. Вспомнив о прелестях советской легкой промышленности, находим благотворительный магазин для слепых. Деньги из этого магазина идут в фонд лондонских слепых. Люди приносят в магазин все, что им не нужно, и это оценивается по символическим ценам. Здесь можно найти новую одежду, старую обувь, партии бракованных товаров, бывшие в большом употреблении игрушки и пластинки. За прилавком не продавцы, а дамы из благотворительного общества. В магазин ходят самые бедные, самые скупые, желающие помочь слепым, и советские туристы.
В атмосфере подчеркнутой предупредительности посетители долго рассматривают вещи, которые стоят в соседних магазинах в сто раз больше, выбирают какой-нибудь газовый шарфик или ремешок, по цене которого рядом висит вечернее платье, и уходят с торжественным лицом и красивым пакетом фирмы.
Бросаюсь к прилавку с советским темпераментом, и когда на нем вырастает гора отобранных вещей, дамы за прилавком буквально по слогам переспрашивают, действительно ли я буду все это покупать или просто чего-то не поняла в условиях работы магазина. Они подозревают меня в чрезмерном благотворительном усердии по отношению к слепым, но после того как Паша покупает себе небьющуюся чашку и самодельное ожерелье из речных ракушек, которое на самом деле ничего не стоит, а олицетворяет высокий благотворительный порыв такого же английского Паши, они понимают, что имеют дело с семьей сумасшедших, и, как истинные леди, становятся еще вежливей.
– Это отличные вещи, – говорит Пнина, рассмотрев покупки.
– А почему же вы ничего не покупаете в этом магазине?
– Это не совсем прилично. Кто-нибудь может увидеть, что я вошла в этот магазин. Англичане, даже самые бедные, предпочитают дорогие вещи. Дорогая вещь – это дорогая вещь.
– Пнина, а вы помните, как я вас водила на экскурсию в "Детский мир"?
– Не напоминай, ради бога. Я старый человек, я с трудом осталась жива. Я еще могу понять, что можно отстоять двухчасовую очередь, хотя, конечно, сама никогда не пробовала. Но я бессильна понять, как можно надевать на детей то, за чем они все стояли. Мы с Петей так хорошо провели время. Я его все время кормила, он был такой счастливый. Как хорошо, когда в доме дети. Я так редко вижу своих внуков.
– Но почему?
– Не забывай, мои невестки – англичанки. Здесь не принято возиться с внуками. Их видят на праздники. Невестки считают, что я порчу детей. Нам их дают только, когда мы едем отдыхать в экзотические страны. Это такой праздник, когда мы вместе с ними!
Когда Петя выздоравливает, вчетвером отправляемся на рынок "Пети колейн". Лондонцы зовут его "рынком нижней юбки", считается, что в начале рынка с вас незаметно снимают нижнюю юбку, которую в конце рынка вам же и продают. Однако это тоже миф. После рынка Ружевича английский рынок – просто институт благородных девиц. Целый город лотков, киосков и магазинчиков, чем только не украшенных, населенный физиономиями всех рас, мастей и типов, возгласами всех тембров и акцентов, предлагает вам то же, что и магазины, только подешевле. Душераздирающей экзотики, если не считать продавцов, нет. Похоже на балаган и динамично, как мультфильм. Особенно трогает терпимость и восторженная нежность любой безупречной леди к любому безработному, национальность и возраст которого трудно определить, потому что последний раз он мылся в детстве.
Никакой санскрит не нужен, потому что все прикидываются иностранцами, чтоб подороже продать и подешевле купить. Диалог происходит на пальцах и фунтах. Грохот, как на птичьем базаре. У входа беснуется ансамбль латиноамериканцев в свекольных пончо. Пожилой человек в таком же пончо собирает для них деньги. Подходит и обнимает одной рукой меня, другой – толстую веселую вьетнамку или японку.
– Как тебя зовут? – спрашивает он ее.
– Мария, – отвечает она.
– Откуда ты приехала?
– Из Индонезии.
– А тебя? – спрашивает он меня.
– Тоже Мария.
– А откуда ты приехала?
– Из Советского Союза.
– Я всегда говорил, что Мария – самое красивое женское имя, – говорит он и идет дальше со своей шляпой, полной разных, разных денег.
Во всей праздничной неразберихе есть огромная неправдоподобность сочетаемости всех со всеми. Начинает казаться, что, когда весь мир устанет от игры в государственность, он превратится в рынок "Пети колейн", в котором под предлогом торговли люди будут собираться, чтоб улыбаться друг другу.
Вдруг начинается ураган. Настоящий ураган. Англичанам к этому не привыкать, но мы столбенеем, видя мгновенно поднявшиеся в воздух пестрые футболки и рекламные плакаты. Торговцы вцепляются в еще не улетевшие вещи, народ, визжа, бросается в рукава лабиринта, гудя, врываются фургоны, падают складные металлические ставни витрин и пристегиваются к асфальту замками. На глазах происходит немедленная эвакуация, за десять минут рынок пустеет (у нас бы так реагировали хотя бы на землетрясения), остаются только скелет, остовы тентов, жерди и доски прилавков, пестрые пластмассовые ящики и вешалки, непарная обувь, ленты, цветастые обертки, фрукты, которые нельзя будет продать завтра, и хмурые нищие, прибирающие это к рукам в фирменные пакеты.
Мы убегаем, хлещет сумасшедше холодный дождь, ребенок после болезни, мы очень боимся за него, но не можем сообразить, как добраться до места, к которому за нами подъедет Рональд. Надо позвонить, но нет мелочи. Молодой человек, продающий билеты в метро, ослепительно улыбаясь, предлагает обратиться за помощью к прохожим. Человек пять прохожих, ослепительно улыбаясь, извиняются, объясняя, что у них нет с собой денег для такого крупного размена. Ничего себе крупного – речь идет о пяти фунтах. То ли это квартал нищих, то ли квартал психов. Неловкость ситуации растет с каждой минутой, чтобы справиться с ней, мы берем такси, которое в переводе на джинсы стоит… лучше не вспоминать.
– Понимаешь, Маша, – объясняет Рональд, – англичане не любят менять деньги на улице. Только в банке. Они боятся, что им подсунут фальшивые деньги.
– Неужели мы, стоящие с промокшими детьми, похожи на фальшивомонетчиков?
– Англичане бережливы.
– Хорошо, если они так трясутся за свои пять фунтов, неужели нельзя просто так дать монетку позвонить, это же не деньги.
– У нас не принято давать деньги.
Как-то вечером я, Саша и Рональд отправляемся в паб.
Паб – такая уютная пивная, где можно поиграть в шахматы, посмотреть телевизор, почесать языки. Пожилые джентльмены и панки, дамы и студенты мирно соседствуют за столиками, а чучела птиц – с поп-артом на стенах.
– Извините, – обращаются к нам с соседнего столика два дюжих молодца, – на каком языке вы разговариваете? Мы поспорили.
– На русском. Кто из вас выиграл?
– Никто. Мы никогда не слышали русского. Можно с вами познакомиться? – Они перебираются за наш столик и задают сразу столько вопросов…
– Нет, вы – не русские, – резюмируют они. – Русские – не такие.
– Вы что, никогда не видели русских?
– Видели по телевизору. Вы для русских слишком хорошо одеты и слишком симпатичные. Русские должны быть такие суровые люди в тяжелых пальто и больших шапках. Нам очень нравится Горбачев. А вам?
– Как говорят у вас в Англии, "смотреть на Тэтчер и жить при Тэтчер – разные вещи". Нам меньше нравится Горбачев.
– Объясните, почему "Макдоналдс" пользуется у вас таким спросом? Ведь "Макдоналдс" – это плохой тон, это самое низкое качество пищи.
– Видите ли, у нас вся остальная еда еще хуже.
Они недоуменно переглядываются.
– Скажи, тебе действительно приходилось целый час стоять в очереди за продуктами? – спрашивают они меня.
– Иногда мне кажется, что вся моя жизнь прошла в очередях за продуктами, – сознаюсь я.
– А сколько стоят в Союзе твои кожаные брюки? – не унимаются они, пытаясь вывести меня на чистую воду.
– Это подарок, – отделываюсь я. Не могу же я сказать, что это хорошая подделка под кожу.
– А какой марки ваша машина?
– У нас нет машины.
– Как же вы передвигаетесь?????!!!!!
– На метро и автобусе.
– Но ведь это дорого и неудобно.
– Нет, это дешево и неудобно.
– Чем ты занимаешься и сколько зарабатываешь? В переводе на фунты, – спрашивают они Сашу.
– Я – певец. А в фунты это перевести трудно. – Еще бы не трудно! Если по курсу черного рынка, то получается примерно десять порций лондонского мороженого или пять минут на такси. После такого перевода они решат, что над ними издеваются, и уйдут обиженными.
– Ты – певец, значит, у тебя очень много денег. У Джона Леннона было очень много денег.
– Я пою оперную и церковную музыку. За это не платят много денег.
– А зачем ты ее поешь?
– Мне нравится.
– Нравится быть бедным?
Они удивляются нашему хохоту.
– У нас к вам серьезное деловое предложение. Мы оба торгуем пивом. Давайте работать вместе в Союзе. Откроем в Москве паб, а вы будете у нас в пае, – продолжают они.
Тут мы просто умираем от хохота.
– А петь тоже будем во время уик-энда. Выпьем и будем петь. Нет, вы прикидываетесь русскими. Для русских вы слишком веселые, – говорят они на прощание.
– Они что, с Луны свалились? – спрашиваем мы у Рональда, когда они уходят.
– Девяносто процентов британцев представляют себе русского медведем в ватнике, всегда пьяным и с ружьем.
Я прошу у Рональда, чтоб он стрельнул сигарету, он обходит стойку вокруг, покупает пачку сигарет, достает одну и выбрасывает остальное в мусорницу. Я случайно вижу это в зеркале.
– Вот сигарета, – сияет он, вернувшись. – Я как раз встретил приятеля и, как ты говоришь, выстрелил у него сигарету. – После истории с разменом денег ему неловко за неотзывчивость англичан.
Днем улыбки на улице у англичан более или менее машинальны, к вечеру они распускаются, как ночные цветы. В сумерках британцы оттаивают. В первые дни, когда идешь по улицам, никак не можешь прийти в себя. Пожилые, юные, белые, желтые, черные, смуглые, богатые, зажиточные, нищие, идущие навстречу, окатывают вас глазами такой волной нежности, что у советского человека щиплет в носу и близко-близко к ресницам подбегают слезы. Большинство из нас не получали таких открытых и светлых улыбок от собственных матерей. После этого понимаешь, что тебя обманывали всю жизнь, не в политике, не в экономике, а именно в этом, не осязаемом пальцами месте.