Это был сильный ход, все подозревавшие, что милиции она боится, онемели. Лейтенант, твердо именуемый ею капитаном, действительно починил дверь, журнальный столик и принес эстетичный красный телефон, нараспев произносящий номера звонящих.
После зализывания ран на теле квартиры Наталья на некоторое время удалилась с миной оскорбленной благотворительницы. Однако хватило ее ненадолго, и она начала ходить с подарками, притащила соковыжималку и поила брата и матушку соками, бросившись в бой за их здоровье. Кроме соковыжималки и фруктов, начала таскать еду. Одергивания брата не помогали, не помогали даже сцены выбрасывания этой еды на ее глазах.
К этому часу бурная деятельность Натальи Гончаровой в одной из московских церквей привела, по ее рассказам, к тому, что прихожане разошлись во мнении сделать ее настоятельницей или причислить к лику святых. Вторым, точнее, третьим местом ее пребывания, после "Гринписа", оказалось Дворянское собрание. В каком-то госпитале она обнаружила лидера Дворянского собрания, Героя Советского Союза, фронтовика Александра Сергеевича Пушкина и начала опекать его как целительница. К этому часу она переоделась в белое дорогое пальто, дорогие вечерние туфли и выглядела вполне пристойно.
Как обычно бывает в жизни, всякий эмоциональный вихрь обрастает информацией. Наталья Гончарова была шаровой молнией, и информация о ней сыпалась как из прорехи. Я познакомилась с пожилым немецким бароном, дедушка которого переводил Пушкина на немецкий. Он слонялся по московским тусовкам, на которых за бутылку шампанского можно было найти душевных друзей, а на титул немецкого барона молодых девушек, мгновенно отдающихся в надежде стать немецкими баронессами.
– Я нашел в России ту жизнь, которую искал всегда. Я бываю в Дворянском собрании и дружу с потомком Пушкина, – хвастался он.
– Не знакомы ли вы с Натальей Гончаровой? – спросила я.
– О, конечно. Это святая девушка. Она проводит часы у постели больного Александра Сергеевича. Она обещала поставить его на ноги!
Спросив о немецком бароне у самой Натальи, я получила очень эмоциональный ответ о том, как безобразно он относится к своим легким, как редко заваривает лечебные травы, принесенные из специальной аптеки, и как мало думает о своем не юном организме.
Вдоволь насладившись Натальей Гончаровой, я начала отправлять ее в люди. Меня мало интересовало, кто она на самом деле. То, что она говорила, и то, как она воздействовала на окружающих своим интеллектом и образом, казалось мне интересным. Мессианские ее комплексы довольно конструктивно формулировались в экологических и гуманитарных воззваниях, которые звучали, будучи произнесенными наследницей Натальи Гончаровой из Новой Зеландии.
Я связала Наталью по телефону с одной прелестной ведущей радио "Россия". Наталья обаяла и умурлыкала ведущую, та назначила встречу в прямом эфире.
В прямой эфир Наталья Гончарова не явилась, рассказав страшную историю о том, как троллейбус, на котором она подъезжала к "Останкино", столкнулся не то с грузовиком, не то с пароходом, не то с самолетом, и передала для мужа ведущей толстую красивую книгу по философии на английском. Я проверила сводки ГАИ, троллейбусного сюжета на территории Москвы в этот день засвидетельствовано не было.
Я познакомила Наталью Гончарову с очаровательной журналисткой из "Московского комсомольца", она явилась в редакцию без паспорта, из-за чего больших усилий стоило провести ее внутрь. Наталья дала большое толковое интервью про экологию, религию и отечественное дворянство, но фотографироваться отказалась, объяснив это гринписовской секретностью. Интервью вышло, и она была на седьмом небе. И теперь, звоня академикам и министрам, устраивая чьи-то дела, ссылалась на газету.
Я не отношусь к числу мистификаторов и, как драматург, убеждена, что придумщицу жизнь не переиграешь, за ней просто надо записывать. Я принадлежу к племени художников-реалистов, когда меня спрашивают о моем отношении к постмодернизму, я объясняю, что в любой российской медицинской карте и любом российском уголовном деле постмодернизма больше, чем в любой искусствоведческой энциклопедии двадцатого века.
На моих глазах "король поэтов" нашего поколения Александр Еременко вывел на поэтическую эстраду двух персонажей. Первым был водитель "скорой помощи" недюжинного роста, способный порвать на две части медный пятак, пишущий слово "педагог" с четырьмя грамматическими ошибками, мучающийся от желания кого-нибудь убить и сублимирующий это в стихах, состоящих из незарифмованного потока сознания с былинным привкусом.
Вторым был господин с тяжелой тростью на черной "Волге", представляющийся как полковник авиации, упавший вместе с самолетом, после чего и открывший литературную страницу жизни. На собственные деньги он издавал толстые книжки, состоящие из обрывков фраз, газетных страниц, карикатур и антикоммунистических лозунгов. В каждом безумии есть своя система, в книгах господина системы не было. Книгу он представлял себе как нечто, все равно какое, но подписанное его именем.
Оба они, не считаясь социально опасными и потому находясь в данное время вне лечебниц, были запущены Александром Еременко на орбиту авангардистских поэтических вечеров. Фурор был такой, что писатели, годами складывавшие в копилку постмодернистские копеечки с целью однажды купить на них честное постмодернистское имя, поблекли как актеры, обученные по системе Станиславского, когда на сцену выходит живая кошка. Это была крупная мистификация. Персонажи до сих пор обивают литературные пороги, в последние годы пополнив ряды коммунистических активистов.
Я не относилась к Наталье Гончаровой как к сумасшедшей, в которую можно поиграть. При всей нелепости ролевой архитектуры она была умнее и высокоразвитей десятков окружающих меня людей, несомненное психическое здоровье которых было подернуто толстым слоем жира. Она ощущала себя биоэнергетической рамкой и, безусловно, являлась ею, достигнув высокого состояния духа не дисциплинированной медитацией, а капризной и чуткой патологией психики.
Конечно, я могла сказать: "Наталья, вы никогда не были в Новой Зеландии и в вас не течет ни капли гончаровской крови!" – и что? это было бы правдой? ни ее взгляды, ни ее благотворительные акции не стали бы от этого хуже… Что человечеству с той правды, что Наполеон был маленького роста, а Мэрилин Монро от природы шатенка? Когда человек придумывает себя, важно только то, чтобы было придумано хорошо.
Наталья вдруг исчезла с горизонта нашей семьи. Первый звонок был от врача из Института стоматологии:
– Наталья Гончарова взяла у моего пациента деньги на лекарство и больше не появилась.
– Скажите, а как она в принципе попала к вам? – полюбопытствовали мы.
– Она приехала лечить детей, до этого она работала с детьми Чернобыля.
– При ней были какие-нибудь официальные бумаги?
– Да, исследования о пострадавших детях, проведенные "Гринписом".
– И таких бумаг достаточно, чтобы вы пустили человека лечить больных?
– Вообще нет, но здесь такой исключительный случай, она из Новой Зеландии, праправнучка… и к тому же очень религиозная.
– В таком случае позвоните в посольство Новой Зеландии.
– Звонили. Там говорят, что уже месяц разные люди интересуются у них Натальей Гончаровой, но у них нет сведений о такой женщине.
– С чем вас и поздравляем!
– И вас также! Потом позвонили из "Московского комсомольца":
– В редакцию целый день звонят люди, одних она обещала спасти от рака внушением, утверждая, что раковые клетки генерируют чувство безысходности. Других предлагала отправить за границу на лечение. Она была прихожанкой в одной московской церкви и перессорила приход так, что дело дошло до рукопашной в стенах храма, кажется, даже приезжала милиция.
– Очень сочувствую, но хорош приход, в котором из-за одной молодой женщины началась троянская война.
– Но, кроме церкви, нам звонили из Дворянского собрания. Там возник ужасный скандал, выяснилось, что она фальшивая Наталья Гончарова. А потом пришло письмо из второго Дворянского собрания, что и Герой Советского Союза Александр Сергеевич Пушкин тоже фальшивый Пушкин.
– Тут уж я ни при чем.
– Но Наталью Гончарову ведь вы нам в газету подсунули.
– Да. В вашу редакцию пропуск выписывается по паспорту, вы имели возможность заглянуть в паспорт.
– Она обвела всех вокруг пальца. Это единственный человек, проникший к нам без документов.
– Это уже не моя вина.
– Мы звонили в "Гринпис", туда она захаживала и обещала организовать конференцию в Новой Зеландии.
Мне оставалось позвонить только по телефону мадам Дины.
– Наталья Гончарова уже месяц как не появляется. Она не квартирантка, она жила у меня бесплатно. Она сумасшедшая. Я ее пожалела, и теперь десятки людей звонят мне в претензии. Я не удивлюсь, если она сбежала из тюрьмы или из психушки и теперь попала обратно.
Поскольку Москва – маленький город, то через некоторое время материализовалась дама, у которой Наталья Гончарова жила до мадам Дины. Наталья была подобрана ею на каком-то психологическом семинаре голодная, ободранная и в тапочках. Дама обнаружила в девушке недюжинные таланты, английский акцент и паспорт на имя жительницы маленького украинского городка Натальи Котенко или Хвостенко. Дама была поклонницей Натальи Гончаровой и рассказывала массу историй из пушкинского супружества. В один прекрасный день Наталья Котенко или Хвостенко ушла в маминой шубе и больше никогда не вернулась.
Прошло два года. В два часа ночи в моей квартире раздался звонок в дверь. На пороге стояла Наталья Гончарова в бирюзовой модной куртке на одно плечо. Другое плечо вместе с рукой были густо загипсованы. В здоровой руке она держала пеструю книжечку, глаза ее были безумноваты, на распущенных волосах таяли снежинки.
– Здравствуйте, госпожа Мария. Я пришла так поздно, потому что у меня плохие новости. Я получила письмо от ламы о том, что некто ведет со мной энергетическую войну. Он препятствует моей гуманитарной деятельности и истощает мои силы, – сказала Наталья, и я ощутила, что она говорит совсем другое. Останками своих гипнотических сил и умений она заставляет меня пустить ее в дом.
– Извините, Наталья, я не готова поддерживать беседу в два часа ночи, – сказала я голосом твердым настолько, насколько может быть тверд голос человека, созерцающего загипсованного безумца.
– Мы должны обсудить все сейчас. Это очень серьезно, и в случае несерьезности отношения это может стать опасностью для ваших детей. – Она, видимо, была совсем плоха, потому что раньше никогда не работала так грубо. Начать манипулировать мною безопасностью детей означало разбудить во мне зверя. Я твердо поняла, что не пущу ее в дом, но еще не могла сделать этого. Она стояла немым укором с этой своей загипсованной на распорке рукой и этими своими дикими глазами.
– Наталья, я буду разговаривать с вами только тогда, когда мы цивилизуем отношения. Я замечательно отношусь к вам, но не хочу объясняться с людьми, с которыми вы играете по своим, а не по моим правилам, – оборонялась я.
– Ваш христианский долг отложить все и включиться в информацию, которую я получила от ламы, – сказала Наталья с интонацией человека, который будет повторять одно и то же до утра.
По счастью, подошел муж.
– Господин Олег, госпожа Мария не хочет понять, какая серьезная ситуация зависла над вашим домом. Вы должны заставить ее отнестись к этому со всей ответственностью, – произнесла Наталья.
– Благодарю вас, Наталья, – сказал Олег проникновенным тоном. – Я обещаю заставить ее отнестись к этому со всей ответственностью. Спокойной ночи. – И закрыл дверь перед ее носом.
Сердце у меня сжималось, я бросилась к окну. Наталья твердой походкой шла от подъезда в сторону метро.
– Куда она пойдет? – риторически спросила я.
– Туда, где была все время до этого, – философски ответил муж.
Утром на коврике у двери я обнаружила тот самый австралийский проспект о съезде писательниц, по которому Наталья собиралась планировать мою поездку, именно его она держала в руках, через два с половиной года после самого фестиваля, именно его она взяла в качестве пропуска в мой дом. Но где взяла? Взяла в квартире, где хранились вещи, и пошла ночью с гипсом, помахивая пестрым проспектом?.. Чтобы поведать мне о христианском долге перед буддистскими ламами?..
На этом история кончилась. Если постмодернисты вступали в диалог с идеей изобразительности, пытаясь доказать ее исчерпаемость, то Наталья Гончарова вступала в диалог с идеей самой жизни, подтверждая ее многомерность и многоукладность. У нее был начисто поражен механизм взаимоотношений с собственной личностью, как бывает поражен механизм отношений с собственной внешностью, когда пластическая операция, лишив человека двадцати граммов плоти, дарит ему новую жизнь. Мир Натальи был материалом для конструирования мифов, она вышивала языком мифы, как узоры на салфетке.
Она подсаживалась на собственные истории, как на иглу, а поскольку новизна повышает в мозгу содержание веществ, сходных по действию с морфием, Наталья была мизансценной наркоманкой. Видимо, за счет этого ей удавалось использовать подсознательные функции эффективнее и свободнее, чем это делаем мы все. Она кувыркалась в них, как гимнастка на батуте, а любой из нас, оступившись на их тротуаре, ломал психический позвоночник пополам.
Лев Гумилев, которого мой муж считает Жириновским от истории, утверждал, что пассионарный взрыв выплескивает на улицы толпу юродивых и дервишей всех мастей и всегда совпадает с отрицательным приростом населения. Наталья Гончарова была человеком, которому пришлось придумать себя заново и выплеснуть на улицу. Половина из нас стала в чем-то Натальями Гончаровыми.
Иногда я встречаю ее в центре. Она одета все лучше и лучше и выглядит все более и более по-деловому. Я делаю все, чтобы она не узнала меня. Мне не о чем говорить с ней, несмотря на нежность, которую я до сих пор к ней испытываю.
Будет у вас в гостях Наталья Гончарова, передавайте привет.
7. 02. 97.
Последнее письмо к А
Зачем писать письма к адресату, которого нет? Точнее, он существует юридически и, читая это самое письмо, вынужден становиться тем, к кому пишешь, что разрушает и его, и тебя при осознании иронического расстояния между ним, реальным, и им, читающим письмо.
Человек эмигрировал для того, чтобы разорвать то, что тебе удалось или в какой-то мере удалось разорвать, находясь здесь. И если ты любишь его шефско-сестринской любовью, к которой наши бабы в принципе склонны (любовью, вмещающей в себя все – от интеллектуального флирта до эротического надрыва), то оставь в покое его, который ничем не провинился перед тобой и не хочет ничем провиниться перед той жизнью, которую выбрал. И кроме того, оставь в покое себя, у которой еще столько всего впереди и достаточно трезвый взгляд на уже решенные и еще решаемые проблемы, – скажи "спасибо" и иди дальше, потому что жизнь вряд ли даст тебе шанс сделать столько хорошего для этого человека, сколько он успел сделать для тебя за свой туристический приезд.
* * *
Фаллократия узаконила любые формы мужской рефлексии и табуировала права на женскую. Все эти Генри Миллеры и их меньшие братья Аксеновы и Яркевичи, с религиозным трепетом выясняющие в литературе собственные отношения с собственными гениталиями, при том что в их иерархии гениталия занимает хозяйское положение, а рефлексия – батрацкое… Весь этот безнадежный мужской мир, в центре которого один изможденный мужской же цивилизацией фаллос, давным-давно из средства превратившийся в цель… Не приведи господи родиться мужчиной и мерить себя и мировую гармонию физиологической линейкой! Посмотрите, какая глупая эта линейка у мужчины, хотя мы с ним социализируемся одним испанским сапогом, живем на одной планете и даже спим в одной постели, дежурно или восхитительно в зависимости от взаимного зажима и положения Марса и Венеры на небе. Совсем как у Платона – "звездное небо и нравственный закон внутри".
Как интересно быть женщиной, когда дорастешь до права на это дело. Этапы большого пути, сначала из щуплости и хрупкости начинают происходить округлости, и это совершенно не к месту, потому что школьной формой не предусмотрено, и больно, и швы под мышками рисуют глубокие малиновые вмятины.
– А я не хочу ходить в форме!
– Мало ли чего ты не хочешь!
– А я не буду!
– А тебя без формы в школу не пустят!
– А я надену обычное платье, а сверху школьный фартук!
Не можешь же ты сказать: "Мне тесно, мне давит!" – "Всем не давит, а тебе давит? Ты что, лучше всех, что ли?"
Потом в браке не сможешь сказать то же самое: "Мне давит!" Школьный фартук – гимн фаллократии. На каждый день – черный, на праздники – белый. Чтоб привыкала, падла, к фартуку с младых ногтей. И волосы в хвостик или в косичку. Отказ от волос, символический отказ от собственных мыслей – все эти пострижения в церкви, в армии, в тюрьме…
– Это что такое? Выйди из класса! Прибери волосы! Знаешь, чем кончают девочки, которые ходят с распущенными волосами? Я бы сказала вслух, но в классе мальчики!
Или:
– Я не начну урок, пока девочки не снимут кольца и серьги и не уберут их в пеналы. Я не могу вести урок в публичном доме! – истерическая зависть к цыганистым крошкам, которым протыкают уши в младенчестве. И страшный образ правильной асексуальной училки, перед которой стыдно, которая подстригает класс, как газон садовыми ножницами, и по ночам плачет в подушку по причине собственной женской невостребованности.
* * *
Это что я такое пишу? Прозу? Проза – это то, чем говорит господин Журден? Писать прозу – это как разговаривать. Писать пьесу – это как рассказывать историю. Писать стихи – это эротика. Не люблю, когда образованность пытаются продать за искренность. Это всегда похоже на отроков с недозрелыми эрогенными зонами, наглядевшихся на порнухи и уверенных в глубокой приобщенности к этому делу.
Это похоже на прозу? Так пишет А., к которому написано это письмо, но А. уехал далеко-далеко и не собирается возвращаться. Я ортодоксально обидчива, но экзистенциально бережна, в балансе между моей обидчивостью и бережностью материализуется его безумный смех и глаза цвета меда.