* * *
Когда мне было лет семнадцать, надо мной шефствовал один яркий шестидесятник. Он возился с моими стихами, снабжал запрещенной литературой, таскал во взрослые компании. Однажды я встретила парня, которому стала настырно объяснять, что мы хорошо знакомы. Перебрав все возможные варианты пересечений, мы призадумались.
– Странно, – сказала я. – Но мне так привычна твоя жестикуляция, твоя манера говорить, поправлять волосы… Это похоже на Ю. – И я назвала фамилию шестидесятника.
– Ю. – мой отец, – сказал парень после огромной тяжелой паузы.
– Как странно! Он никогда не говорил о тебе. Только о дочерях.
– Он не знает, что я есть. А я знаю, что он есть. Я слежу за ним, читаю все его статьи…
– Послушай, Ю. – такой гениальный человек! Мы завтра же придем к тебе в гости.
– Ты что, действительно можешь меня с ним познакомить? – вытаращил он глаза.
– Да просто сейчас позвоню – и он придет!
– Нет, нет, сейчас не надо. Лучше завтра. Я должен подготовиться.
– …Как его фамилия? Да, да… Это может быть, – зевая, ответил Ю. в ответ на мой истерический телефонный звонок. – Одна некрасивая редакторша в молодости… Она потом внезапно исчезла. Мне намекали, что родился ребенок. И что? Похож на меня? Знакомиться? Ну уж от этого увольте. Мы прекрасно жили друг без друга всю предыдущую жизнь и прекрасно проживем дальше. Он гордится мной? Пусть гордится, если это ему необходимо…
– Но ведь вы всегда жалели о том, что у вас нет сына! Вы всегда мечтали о преемнике! У него такое одинокое лицо! Он так нуждается в вас! – вопила я, и он сдался под моим натиском.
На следующий день мы отправились в гости.
Комната была набита народом, стол был уставлен бутылками. Парень позвал всех, кому хотел продемонстрировать происхождение. В прихожей он и Ю. испуганно пожали друг другу руки. Весь вечер Ю. не закрывал рта. Он блистал, и сын купался в лучах его славы. Он пожирал отца подернутыми влагой влюбленными глазами. Когда все разошлись, Ю. подал руку для прощания.
– Я… Мне… Хотел посоветоваться, – сказал сын картонным от страха голосом. – Мне предлагают идти в аспирантуру… А я…
– Да, да, – ответил Ю. холодно. – Я вам как-нибудь позвоню. – И вышел к лифту.
Когда мы ехали обратно, он сказал:
– Мальчик мне неинтересен. А вот жена у него хорошенькая, я бы за ней приударил. Впрочем, носик великоват.
Больше они никогда не виделись. Вскоре сын эмигрировал. А еще через несколько лет Ю. умер. Его хоронили в закрытом гробу, потому что он пролежал почти неделю в своей квартире, набитой антиквариатом, пока бывшие жены и многочисленные любовницы не сообразили, где его искать.
* * *
Одна пожилая женщина, вдова человека, умершего от пьянства, очень хотела внучонка. Ее сын, потомственный алкоголик, женился на пьющей девице, отец которой по пьянке зарубил топором не менее пьяную мать. Молодые радостно существовали в выбранной системе координат, однако никак не могли зачать потомство. Соединившись, их проспиртованные клетки никак не превращались в беременность.
И тогда пожилая женщина выяснила, что в городе Питере есть институт, в котором за энную сумму в лабораторных условиях старания молодых могут увенчаться успехом. Недолго думая, она продала корову и, вручив деньги, отправила сына с невесткой в колыбель трех революций. Сладкая парочка приехала в институт, пропустив дни возможной беременности, и тут же с горя пропила все денежки. Пожилая женщина, узнав о крахе, долго плакала, а потом вытерла глаза рукавом и сказала:
– Ничего, вторую корову продам, а внучонка себе сделаю.
* * *
Отношения детей и родителей – самая будоражащая тема, самое скользкое "что делать?" и "кто виноват?". Моя подруга, занимающаяся миссионерской опекой инвалидов, поставила передо мной задачу, к которой я периодически возвращаюсь без всякой надежды на ее разрешимость.
Двое молодых людей на инвалидных колясках вступили в брак. Женщина обнаружила беременность, а администрация дома инвалидов, в котором пара проживала, потребовала аборта. Вопрос задачи – где больше нарушают права человека:
– при насильственном аборте?
– при сдаче ребенка в детский дом – ведь родители не в состоянии даже взять его на руки?
– при удовлетворенном требовании родителей, чтобы некто, какой-то "кто-то" (благотворитель, государство и т. п.) обеспечил их родительскими правами, не требуя от них родительских обязанностей?
Ответа я не знаю.
* * *
Должны ли люди, не готовые к роли взрослых, рожать детей? Где граница, с которой начинается взрослость? Не там ли, где начинается ощущение полноценности, и тогда человек идет к любви и творчеству без потребности опекать и совершенствовать не уничтожая, потому что доверяет себе как создателю. Потому что собственное совершенство рассматривает как путь к свободе, а не как путь к удобству. Банальность…
Однако Матисс говорил: "Не бойтесь банальности", – когда рисовал первозданный детский мир без комплексов.
* * *
А., к которому написано это письмо, будет читать его в не меньшем недоумении, чем все остальные. Он будет искать в нем подтекст, и я уверена – найдет, хотя какой уж тут подтекст, тут и текст не ахти. Тем более что оно вовсе не последнее в бессмертном жанре болтовни женщин со своими бывшими возлюбленными.
Меня зовут женщина
В детстве меня пугали бабой-ягой, в юности – гинекологом. Все педагогические оговорочки и весь ученический фольклор вели дело к тому, что наиболее хорошенькие и наиболее кокетливые девочки нарвутся на свой страшный суд именно в гинекологическом кабинете.
На помойке за ремонтирующейся поликлиникой валялось списанное зубоврачебное кресло, и весь шестой класс посещал его однополыми группами: мальчики отвинчивали никелированные винтики и гаечки, а девочки репетировали будущую женственность, садясь в кресло с плотно сжатыми ногами, страдальчески задранным к небу подбородком и сложенными на груди руками. Уверенность в том, что кресло – гинекологическое, была столь же высока, что и уверенность в том, что в этом кресле над тобой надругаются не меньше, чем в стоматологическом.
Увиливание от медицинской диспансеризации в старших классах было сложно разработанной технологией, передаваемой из уст в уста; меньшинство не желало обнародовать отсутствие невинности, большинство вынесло из культуры и воспитания, что быть носительницей женских половых признаков стыдно, и относилось к посещению гинеколога как к глубокой психологической травме.
Короче, первый раз я попала к гинекологу, будучи изрядно беременной.
Маман в белом халате ввела меня без очереди в кабинет поликлиники, в которой работала сама, и мой восемнадцатилетний взор объял металлическое сооружение, необходимость взбираться на которое отличала меня от противоположного пола.
– Мне твои слезы до фонаря! – орала страшная тетка, моющая руки в резиновых перчатках, на бледную молодую блондинку с огромным животом и огромными синяками под глазами. – Я за тебя отвечать не собираюсь! Кого ты мне родишь? Урода? Я точно говорю, я тебе как врач говорю: ты мне стопроцентно родишь урода! – Она прыгнула от раковины и, присев, резиновым пальцем надавила на щиколотку блондинки. – Видишь, какие отеки? Рука по локоть проваливается!
– Я не могу лечь в больницу, – заплакала блондинка в голос. – Мне не с кем ребенка оставить! У меня родители далеко, а муж – пьет…
– Муж у нее пьет! – обратилась страшная тетка к моей маман. – А у кого не пьет? Ваша девочка?
– Дочка, – гордо сказала маман и стыдливо добавила: – Как бы не было там беременности, – тоном, которым она как терапевт говорила о больных "как бы не было там пневмонии" или "как бы не было там инфаркта".
– Чужие-то дети как растут! Помню, она тут в пионерском галстуке по поликлинике бегала! Раздевайся, – махнула тетка резиновой перчаткой в сторону кресла.
– Доктор, миленькая, не могу я в больницу ложиться, он, когда напьется, сына бьет, – заголосила блондинка.
Я начала прилежно снимать свитер.
– Свитер не снимай, джинсы снимай, колготки и трусы, – зашептала маман.
– Как вы мне все надоели! – заорала страшная тетка на блондинку и обернулась ко мне: – Что ты в кресле сидишь, как в Большом театре? Никогда, что ли, не сидела?
– Никогда, – голосом двоечницы призналась я.
– Ноги раздвинь!
– Как? – испугалась я.
– А как под мужиком раздвигала?! – заорала тетка и ринулась на меня.
– Ну, и от кого же мы беременны? – спросила тетка у маман, копаясь в моих гениталиях.
– Мальчик, студент, заявку подали, – оправдывалась маман без всякого энтузиазма: конечно, ей хотелось зятя покруче.
– И на кого же наш студент учится? – спросила тетка.
– На певца. На оперного певца, – уточнила маман.
– Певцы, они гуляют, – подытожила тетка свои познания о жанре. – А сама-то?
– В университете учится, – подсказала маман.
– На кого?
– На философа, – стыдливо призналась маман.
Тетка застыла вместе с руками, по локоть погруженными в меня, и со смесью брезгливости и любопытства на лице спросила:
– Что же это за работа такая, философом? Где же это они, философы, работают? Что же это за семья такая, певец и философ? Сто лет живу, такого не видала!
– Вот именно, – сказала маман. – Пошла бы в медицинский, в юридический.
– Пишу направление на аборт, – резюмировала тетка.
– Конечно, на аборт, – подпела маман. – Куда им дети?
– Это точно, – сказала тетка и, едва сполоснув руки, погрузилась в эпистолярный жанр.
– Надо сначала университет закончить, а потом беременеть, – важно заявила маман, как будто ее кто-то когда-то спрашивал, что вслед за чем делать, и как будто она когда-нибудь хоть чуть-чуть позаботилась о моем образовании в области предохранения.
– Да у них в голове ветер, что бы понимали о жизни, – вздохнула тетка.
– Странно, что она меня не уговаривала рожать, – сказала я за дверью.
– Да она сама пятнадцать абортов сделала, – поведала маман.
Мысль о том, что результатом беременности восемнадцатилетней девушки, выходящей замуж за любимого, может быть рождение ребенка, мне в голову не приходила. Высоты философской мысли манили меня сильнее совковой бытовухи, сопровождающей студенческое материнство. Соображения о продолжении рода точно так же не посещали ни моего жениха, ни мою маман. Жених, понятно, был виноват, раздавлен и растерян; но честолюбие, связанное с будущими профессиями, помноженное на инфантилизм, вскормленный гиперопекающими матерями, объединяло нас и делало непригодной к размножению парой.
На следующий день я заплела волосы в косы и в страшном синем, не оформленном фасоном больничном халате села в очередь. Подавленные женщины, сидящие на стульях в операционную, крики сиюсекундной жертвы и выведение ее под белы рученьки со всеми мизансценическими подробностями… Она падает, сестры прислоняют ее к стенке и стыдят:
– Вы, женщина, думаете, что вы у нас одна такая? Вон, целая очередь ждет! Давайте быстрей в палату и пеленку толком подложите, кровь-то льется, а убирать некому! Вы же к нам нянечкой работать не пойдете?
Производственная бытовуха; ожидающие женщины, деловито поглядывающие на часики, что они еще сегодня успеют по хозяйству, кроме аборта; устало-злобные сестры; надсадный крик из-за закрытой двери… По лицам видно, что все идет как надо, взрослые люди привычно занимаются взрослым делом, и только я, инфантильная дура, ощущаю происходящее в трагическом жанре.
– Под наркозом делают? – спросила я у толстой немолодой бабы, из последних сил придавая голосу естественность.
– Ну ща, под наркозом! – ответила она, шумно зевая.
– А как же? – испугалась я.
– Скажи спасибо, если новокаин вколят. – Баба посмотрела на меня, увидела про меня все и отвернулась с отвращением и фразой: – Молоко на губах не обсохло, а туда же!
– А почему они так кричат, если новокаин колют? – повернулась я к молодой женщине в романтических серьгах.
– Потому что новокаин не на всех действует, – улыбнулась она. – Ты поменьше анализируй, сиди и считай слонов.
– Каких слонов? – взмолилась я, ощущая полную безграмотность и недостойность своего пребывания в одной очереди со взрослыми и опытными.
– Ну, так же, как когда не спится, говори про себя: "Один слон да один слон – два слона, два слона да один слон – три слона, три слона да один слон – четыре слона". Как до тысячи слонов досчитаешь, так и аборт кончится, если, конечно, без осложнений.
На двадцать седьмом слоне выкрикнули мою фамилию.
– Тебе сколько лет, детка? – спросил в операционной пожилой армянин в халате с короткими рукавами, скрестив на груди мощные руки, покрытые мощной шерстью.
– Восемнадцать.
– Первый аборт?
– Первый.
– Не хочет жениться?
– Хочет, просто научная карьера и дети, – вякнула я, чтоб потянуть время.
– Мать есть?
– Есть.
– Кем работает?
– Врачом… – он длинно выматерился по-армянски. – Я не буду тебя сегодня чистить. Первые аборты часто кончаются бесплодием. У тебя целая ночь, чтобы подумать. Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала.
Я посмотрела на него с собачьей благодарностью и сказала:
– Я подумаю. И имейте в виду, у меня аллергия на новокаин. – Это было грамотной ложью, которой меня обучила маман вместо того, чтобы обучить предохранению. – Мне можно только под общим наркозом.
– Мы не делаем под общим, но за то, что ты меня послушалась и согласилась подумать, я лично договорюсь с наркологом из другого отделения.
Я выпорхнула из операционной, сияя, и очередь проводила меня тяжелыми больными взглядами. Конечно, я не думала ни о чем, кроме того, что под наркозом ничего не увижу и не услышу, я была обычным нравственным недомерком, и стоимость жизни, которую собралась убивать, ассоциировала только с собственным физическим дискомфортом. Но я делала это в компании людей, приучивших меня к тому, что "так надо", и готова была разделить с ними ответственность.
– Вернулась? – спросил армянин с неприязнью.
– Вернулась, – пролепетала я.
– Как знаешь, вчера это было на моей совести, сегодня – уже на твоей.
Больше я ничего не помню, кроме того, что потом в палату пришел жених, и мы, обнявшись, гуляли под дождем, не предполагая, что это может быть опасно. Потому что самое страшное было позади и можно было готовиться к свадьбе, веселиться, мотаться по кабакам на деньги, присланные в качестве свадебного подарка. Можно было любить друг друга и пробовать в качестве партнера жизни вдвоем, которая называлась браком, но по сути была подростковая радость жить без родителей. Казалось, что я заплатила за право выйти замуж существу в белом халате по имени гинеколог, сторожащему вход во взрослую жизнь.
– Опять, что ли, беременна? – через несколько месяцев спросила страшная тетка во все той же поликлинике и во все том же присутствии маман в белом халате, который уполномочивал ее ходить во все кабинеты без очереди, но не уполномочивал на просветительские жесты по отношению к взрослой дочери. – Опять токсикоз, опять резус отрицательный, пишу направление на аборт.
– Не надо направления, – тихо, но твердо сообщила я.
– И что ж ты собираешься делать?
– Рожать ребенка.
– Да ты что? – удивилась тетка так сильно, как будто я была мужского рода. – И кого же ты мне родишь, такая худая, такая бледная, с таким гемоглобином?
– Я не вам буду рожать, а себе, – начала было я, но маман, понимая, что я уже выросла из судороги страха в кабинете гинеколога и начинаю хамить за прошлое, настоящее и будущее, застелилась мелким бесом:
– Решила рожать, что с ней сделаешь! Я хотела, чтоб вы ее наблюдали, а то наш участковый совсем мальчик, студент.
– Да он студентом и умрет, малахольный, в бабу толком залезть не может, не знаю, как уж он своей жене ребенка сделал, – ответила. – Порядок есть порядок, наблюдать должен он…
Молодой гинеколог выглядел чуть постарше меня, мы были смущены, как пионеры, которых в наказание голыми поставили друг против друга.
– Материнство – это очень ответственный шаг, – сказал он, густо покраснев, заполняя медицинскую карту круглым детским почерком.
– Ага, – ответила я.
– Вас уже кто-нибудь осматривал? Тогда я вас осматривать не буду.
– Ага, – ответила я.
– Вот направление на анализы. Чувствуете себя плохо? Вот больничный.
– Ага, – ответила я.
– В пятницу я читаю лекцию для первородящих, ну, в ней ничего такого. Единственное, что полезно, – это, когда начнутся схватки, надо массировать себе вот здесь. – Он задрал халат, повернулся ко мне спиной и начал мощными кулаками растирать свои джинсы вокруг копчика.
– А как же там массировать, если лежишь на спине? – удивилась я.
– Не знаю, нас так учили.
Беременность давалась нелегко, меня ежедневно выворачивало до полудня, я кидалась на людей, как человек, вернувшийся с войны, и читала классику, чтобы ребенок родился высокоинтеллектуальным. Однако вся классика оказалась набитой страшилками и пугалками, и что бы я ни начинала читать, там немедленно кто-то умирал родами. Молодой гинеколог попривык ко мне и начал покрикивать, заучив роль старших наставников:
– Вы что, женщина, себе позволяете? Вы почему так вес набираете? Вы должны забыть слово "соль". Ни грамма соли в день! Что вы ели сегодня?
– Бананы и коробку зубного порошка, – честно отвечала я.
– А как вы его едите? Вы его водой размешиваете? – интересовался гинеколог с важным видом.
– Нет, просто так, чайной ложкой.
– Но это же невкусно, – возражал он.
– Я, пока не была беременна, тоже так думала.
– Я собираюсь вас госпитализировать, потому что в стране высокая смертность беременных.
– А при чем тут я?
– У вас много воды в организме. Кого вы мне родите? Никого не родите! У вас уже младенец растворился в воде!
После визитов в поликлинику я рыдала всю ночь, а потом решила, что чем меньше буду видеться с лечащим врачом, тем здоровее будет мой ребенок. Но гинеколог был из породы отличников, с пафосом новообращенства он заставал меня дома, подкарауливал во дворе; однажды он встретил меня с мужем на улице, мы перебежали на противоположную сторону, и он кричал через дорогу:
– Женщина, у вас отеки, давление! Если завтра не ляжете в больницу – умрете в родах! Вот тогда меня вспомните! Женщина, если с вами что-то случится, меня лишат диплома, а в нашей стране не хватает гинекологов!
Ночью, после встречи, у меня обнаружилась угроза выкидыша. Приехала "скорая", пожилая врачиха сделала несколько уколов, посмотрела на мое токсикозное личико с непропорционально большими от худобы глазами, на живот, исчерченный синими и красными разводами, как глобус, и перевешивающий мое девятнадцатилетнее тело на шаг вперед, и сказала:
– Мужу скажи, что как подойдет еще раз гинеколог с прогнозами, сразу надо бить по харе, иначе он и тебя, и еще много женщин искалечит, и поищите блат провериться на двойню, сдается мне, что там двое.