Внезапно небо потемнело от тысяч машущих крыльев, и с громким гоготом птицы кинулись на Зверя, стараясь выклевать ему глаза. Зверь разинул три свои пасти и поднялся во весь рост, чтобы одним махом захватить побольше. Но казалось, сам туман порождает все новых и новых птиц. Дождем стрел падали они отовсюду, громко крича. И тут с холма послышался шум. Лев, Рысь и Леопард бросились на Зверя с одной стороны. А лесной Кот и мелкие звери с другой стороны вгрызались между шипами на панцире. Даже комары тучей двинулись на чудище, впрыскивая жгучий яд в тонкую кожу вокруг ноздрей и заставляя Зверя чихать.
И наконец, тяжело переваливаясь, подошел Медведь. Мощным рывком прижал он Зверя к земле и взгромоздился на него. Напрасно чудище било хвостом, пытаясь сбросить с себя Медведя, тот все крепче стискивал Зверя в своих железных объятиях.
Зверь не мог сообразить, что ему делать, потому что все три головы его думали разом, причем одна решала одно, другая - другое. И получилось, что восемь лап одновременно двинулись в противоположных направлениях. И так велика была их сила, что исполин сам себя раздирал на части. Этого Зверь не предвидел. Он полагал, что и головы, и лапы, и огромная его сила, державшая в страхе весь лес, послушны ему, но оказалось, что сила эта слишком велика для одного, и он уже не мог своим разумом собрать и подчинить ее себе.
Это был страшный миг. Земля содрогнулась, остановилось течение реки. В воздухе мелькали изуродованные тела животных, летели перья и клочья шерсти; от криков, стонов, воя, наполнявших воздух, дрожали деревья. Зверь боролся с утроенной, с удесятеренной яростью, и временами казалось, что своею страшной мощью он сокрушит все. Все живое в округе было растоптано, все было мертво.
Но новая, молодая жизнь заняла место старой. А Зверю все трудней и трудней приходилось справляться с тремя головами. Он уже не мог думать и в дикой жажде уничтожения бессмысленно крутился на одном месте. Земля дрожала от рева, огненное дыхание Зверя превращало воду в пар. С крутого склона сыпались камни и с грохотом падали в бездну. Деревья ломались как щепки.
Наконец последняя судорога прошла по телу Зверя, и он испустил дух. Растерзанная беспорядочная груда мертвечины - вот и все, что осталось от могучего, внушающего ужас Зверя. Тяжело дыша после боя, лесные звери спрашивали друг друга: "Что теперь с этим делать?"
Успокоившись, они задумались: "Как нам самим быть дальше?" Один бросил хищный взгляд на другого, словно спрашивая: "Мы ведь с тобой друзья?" Другой ответил тем же вопрошающим взглядом: "Да, мы друзья?"
Обезьяна быстро вскарабкалась на верхушку самого высокого дерева и закричала:
- Это я вас научила, как справиться с чудищем! Это я все придумала! Отныне никто в лесу не должен есть мяса!
Звери стояли и в полной растерянности глядели друг на друга.
Из сборника "Новеллы о любви", 1952
Ты любовью меня уведи из тенет отзвеневшего детства! Перевод С. Тархановой
Дом в лесу был красный с северной стороны, но на западной и восточной и особенно на южной стороне солнце соскоблило краску, и стены отливали старинным серебром.
Все здесь было не так, как он ожидал, она говорила: дом красный. Они еще не отперли дверь, а она уже водила его вокруг дома и все показывала: вот видишь, красный он!
- Милая, я же не спорю! - сказал он, глядя на ее волосы. Что-то нынче не ладилось - все не ладилось. Все не так, подумал он.
- Вот ключ! - сказала она и вынула колечко с четырьмя ключами. Они казались несоразмерно маленькими, слишком городскими для приземистого дома, сбитого из толстых бревен. Должно быть, он рассчитывал увидеть тяжелый большой ключ, каким отпирают амбары.
- Какой? - спросил он, перебирая связку.
- Угадай, - сказала она. - Я где-то читала или слышала, что отпирать дом должен мужчина.
Обойдя дом, они подошли к серебристо-серой южной стене; в проем между елей упал косой солнечный луч. Через полчаса солнце сядет. Снизу уже поднимался густой туман. Дом стоял на холме между двумя озерами.
- Сама боишься отпереть? - поддразнил он ее и нежно погладил по волосам. Они были почти золотые сейчас, в свете заката.
- Любой побоится отпереть дом, который так долго стоял пустым, сказала она. На лице ее не было и тени улыбки.
Вероятности наперекор он взял самый маленький из ключей. Ключ подошел к замку. Дверь легко подалась, приоткрылась, словно кто-то потянул ее изнутри.
- Ну? - сказал он. Но она не тронулась с места, и он продолжал: - А я где-то читал или слыхал, что мужчина должен уступать женщине право первой перешагнуть порог.
И он ласково опустил руку на ее затылок.
Но затылок был неподатливый, жесткий, он сразу это почувствовал.
- Не то ты читал, - сказала она. - К пустым домам это не относится.
Они постояли на веранде. Прямо на них легла тень от высокой ели. Похолодало.
- Так-так, - чуть растерянно сказал он. - Пусть будет по-твоему.
Он взял с веранды оба рюкзака, большой и маленький, и понес в комнату, держа перед собой на вытянутых руках; будто загораживаюсь от чего-то, подумал он. Внутри в доме было совсем темно.
Она окликнула его с веранды:
- Отвинти изнутри ставни. А я подержу снаружи.
Он стал пробираться к окошку на западной стороне, шел ощупью, хоть дверь была распахнута. Ухватил пальцами крылатую гайку, но она будто вросла в стену. Надо было найти что-нибудь вроде молотка.
- Погоди! - крикнул он, обернувшись к окну. - Я должен поискать, чем отбить гайку!
Он думал, что она стоит за окном, но она отозвалась из дверного проема:
- Прямо от окна по стенке, справа от кухонной двери, будет шкаф, молоток найдешь на нижней полке.
Он закрыл глаза. Старый трюк, когда бредешь в потемках по чьей-то указке. Он всегда был точен и аккуратен в мелочах и сразу нашел молоток, словно знал, где он лежит. Затем, не открывая глаз, чтобы не ослепил светлый проем двери, вернулся назад к окошку и застучал молотком.
Наконец гайка поддалась.
- Держи! - крикнул он.
- Держу! - спокойно отвечала она. Она стояла теперь за окном. По голосу было слышно, что она встала на цыпочки. Он открутил гайку. Она снаружи вытянула болт. Он положил гайку на верхний карниз окна - догадался, что там ее место.
Она распахнула ставни и крючком закрепила их. Дом наполнился светом. От деревьев уже не было тени. Вечернее солнце сотворило комнату. И тут он впервые увидел грубый некрашеный стол, изразцовую печь, синюю вазу - все в точности как она говорила. Она вдруг очутилась в комнате, рядом с ним. И будто волна всколыхнулась в нем.
- Здесь? - спросил он.
Приникнув к нему, она увидела комнату такой, какой она отражалась в его глазах, и просто ответила, повторив вслед за ним:
- Здесь.
Наутро он пошел за водой к колодцу. Возвращаясь с ведрами, он невольно улыбнулся, взглянув на дом. Ставни растворены на одном окне. Остальные закрыты, словно в доме никого нет. Казалось, взломщики влезли в окно, а затем бросили дом и бежали. Но взломщики-то они сами. Вчера, войдя в дом, они порылись в своих рюкзаках и нашли кое-какую снедь, но есть не стали и питье только чуть пригубили в потемках. Она уверенно поднялась на чердак, достала постельное белье с балки под крышей, снесла его вниз в просторную спальню и застелила кровать. И все время тихо смеялась, смеялась от счастья, бурлившего в ней, но еще не хлынувшего через край, от ожидания, которое так долго жило в душе, что потерялись слова.
Простыни были влажные, жесткие, будто тонкий лед, но все вокруг пылало.
Нагой, он шел с ведрами в холодном утреннем солнце и, взглянув на дом, остановился и стал осматриваться кругом. В прозрачном сентябрьском воздухе стройные, белые стояли березы, кора была мокрая от росы. Он бросил взгляд на свои ручные часы, и улыбка тронула его губы. "Водонепроницаемые" - значилось на них. Да, только проницаемые для стрел любви, мелькнула озорная мысль. Вчера он забыл снять на ночь часы. Только бы он не поцарапал ей кожу. Надо будет проверить.
Поставив на место ведра, он растопил плиту. В ящике нашлись сухие дрова, а сверху даже лежали длинные лучины для растопки. Обитатели дома, оставившие его бог знает сколько лет назад, видно, любили порядок. Чайник вычищен, перевернут дном кверху. Кастрюли развешаны по стенам. В печи хорошая тяга. Дрова вспыхнули от первой же спички.
Стоя на кухне, он слышал, как она, ступая почти беззвучно, выскользнула за дверь. Он даст ей вернуться и лечь и только потом придет смотреть, как она стряхивает с себя сон. Пусть думает, что он все еще у колодца. Услышав, как она, босая, торопливо крадется назад, он снял с огня шипящую яичницу пусть думает, что он все еще не вернулся с водой. Затем он принялся за блаженные приготовления к завтраку.
Когда поднос был готов - каждому глазунья из двух яиц, помидоры, свежесваренный кофе и подсушенный хлеб, - он поставил на одну из конфорок воду, закрыв остальные кружками, а сам пошел с подносом в спальню, весело и лукаво напевая непременный свадебный марш Мендельсона. Конечно, она не спит. По крайней мере ей не надо будет притворяться, что она заснула.
Но он замер посреди комнаты. Она и вправду спала.
Она спала непритворным сном. Счастье захлестнуло его. Поднос в его руках накренился, посуда поехала вниз.
Отчаянным усилием он спас завтрак в последний миг и бережно опустил поднос у кровати на ящик, служивший им чем-то вроде ночного столика, а затем неслышно растянулся рядом с ней в постели, еще хранившей тепло его тела, тепло, сбереженное периной.
Затаив дыхание, смотрел он, как она спит. А она спала совсем тихо. Он наклонился к ее уху, тронул его губами, еще и еще раз - это было чудесно.
Она раскрыла глаза и взглянула ему прямо в лицо. Губы, свежие губы к губам.
Но она решительно оттолкнула его и сказала:
- Кофе! Чувствую запах кофе!
Он спрыгнул с кровати и подбежал к ней с подносом. Подал ей завтрак. Кормил ее с ложечки. Потом присел рядом с ней на краю постели и тоже поел. Она зажгла сигарету, сказала:
- Я и не знала, что у тебя такие красивые ноги.
- Неприлично говорить голому мужчине про его ноги, - польщенно отозвался он. - А у тебя ноги какие?
- Хочешь - взгляни, - сказала она и подвинулась, чтобы он мог лечь рядом с ней. - Кажется, тоже красивые, - еще сказала она и отдала их ему во владение. На пол тихо упали его ручные часы.
Но после, когда они встали и облачились в одежду, более отвечающую приличиям, она спросила:
- Как ты сумел приготовить такой восхитительный завтрак?
- Я же всегда запоминаю все, что ты говоришь, - сказал он. - Не в пример кое-кому. Я знал, где у вас что спрятано.
- А я, - сказала она, когда они сидели на веранде, греясь в лучах сентябрьского солнца, - я знала, что ты притаился, не хотел, чтобы я слышала, как ты орудуешь в кухне.
- Ты знала, что я на кухне, когда выходила из дома? - обиженно спросил он.
- Милый, - сказала она, - какой ты еще ребенок!
За день они обошли все окрестности. Он сказал:
- Давай возьмем сейчас влево, тогда мы не так скоро выйдем к озеру!
Она взглянула на него удивленно. Перед ними было две тропки. Одна, крутая, вела сквозь заросли папоротника с вечно влажными листьями, другая вилась широкой спиралью, сухая, открытая солнцу, удобная для ходьбы.
- И к тому же я не люблю, когда папоротник щекочет икры, - сказал он.
- Здесь нет папоротника, - осторожно возразила она.
Он сказал:
- Дальше книзу, где тропинка совсем сужается, растет папоротник, кстати, дети его боятся.
- Нашему ребенку, во всяком случае, не больше нескольких часов, сказала она и смерила его совсем новым взглядом. - Откуда ты знаешь здешние места?
Вместо ответа он увлек ее за собой на широкую тропку, ту, что пленила его щедрым извивом. Здесь, у подножия деревьев, росла кислица. Он нарвал травки, и они принялись ее сосать.
- Я ребенком всегда рвала здесь кислицу, - сказала она.
- Милая, - ответил он, - я все помню! А внизу растут только фиалки.
Она сказала:
- Ты лукавишь, ты здесь уже бывал!
Они подошли к озеру. Он сбросил с себя одежду и, не раздумывая, ринулся со скалы в глубину. Когда он выплыл, она стояла на камне.
- Ты порочная женщина, - крикнул он ей из воды. - Не стыдно тебе стоять здесь в платье?
Она сняла платье и бросилась к нему в воду. Зябко стуча зубами, вышли они из воды и, держась за руки, заковыляли по неровному дну к невысокой скале, с которой ныряли.
- А теперь, - сказал он, когда они снова натянули на себя одежду, теперь мы взберемся на холм, где нет ничего, кроме ночи и дня.
- Признайся, - сказала она, когда они поднимались вверх по тропинке, признайся, что ты бывал здесь раньше.
- Бывал, - согласился он. - Я был здесь все время с тех пор, как ты впервые заговорила со мной об этих местах.
- Это в мечтах. А в жизни?
- В какой жизни? Разве есть другая жизнь?
- Кроме моего детства? - переспросила она. В голосе ее была тревога.
- Кроме тебя! - сказал он. Они вышли на луг, где обычно росли цветы. Но цветов здесь теперь уже нет.
И как только он это сказал, она заметила: цветов на лужайке нет. Она знала в глубине души, что память сыграла с ней шутку, какую часто играет с нами: собирает воедино подробности многих дней и лет в один прекрасный рисунок, заставляя нас верить, что вот так-то все оно и было тогда.
Но когда он уснул, а они в тот день легли рано, она вышла из дома в ночь, падавшую на землю. Воздух был теплый, но роса холодила босые ноги. Обойдя дом, она оглядела три его стены, на которых слабо мерцали в свете звезд серебристо-серые бревна.
Потом она подошла к красной северной стене дома и оттуда спустилась по крутой, неудобной тропинке к озеру, лежавшему по эту сторону, и ноги ее увязали в зарослях папоротника. Осторожно сойдя вниз по крутым каменным уступам, она вышла на узкий илистый бережок, куда в дни ее детства втаскивали лодку. Она глядела на длинное, темное зеркало озерца, на лес, черной полоской окаймлявший его с двух сторон, на зубчатые звезды, непостижимо близко мерцавшие между деревьев, и думала: вот здесь я сидела ребенком.
Без лодки маленький пляж казался совсем пустынным. Потому что она все еще ждала, что зеркальная гладь воды вдруг вздыбится морщинами от скользящей к берегу лодки, на которой будет сидеть, протянув через борт длинные нескладные ноги, девчушка, вся покрытая золотистым загаром. Ждала, что услышит голоса, которые вносят суету и покой. Она вновь поднялась по узкой тропинке, отыскивая ногой каменные ступени. Из-за холма показался дом, обращенный к ней красной стеной; стояла тьма, но не такая, чтобы нельзя было что-либо различить. Она ощутила сладостный страх прежних, далеких дней, когда бродила вокруг одна, а родные спали в доме, где гасили огонь, и ей было покойно, хорошо: пусть они рядом - отец, братья и сестры, а все же они совсем не знают ее, именно потому что родные; можно радоваться, что они рядом, но при этом хранить свою тайну.
И она подумала: неправда, что он спит у нас в доме. И еще чуть ли не с облегчением: нет, там его нет.
Но тут же испугалась и подумала: да, он там, в доме. И, уверившись в этом, вновь успокоилась, и теперь снова можно было пугаться и злиться, что он там, наверху. "Что же мне нужно в конце концов? - вслух сказала она себе. - Сберечь бездумное детство, мечту, за которую можно цепляться, когда даст трещину взрослая жизнь? Это ли нужно мне?.."
Она пошла вдоль дома к серой, отливающей серебром южной стене. Проглянул узкий луч лунного света. И тут она увидела, что над другим озером, "озером водяных лилий", как она его прозвала, встает пар - в нем возникали стройные башни, спирали и минареты, мерещились копья и алебарды, воины в шлемах, целые кусты шлемов, волы и разные сказочные звери; эльфы порхали в воздухе, и шагали в тумане суровые старцы, и рождались узоры, звуки и строчки стихов. Все рождались из "озера водяных лилий", которое считалось коварным и куда ей запрещали ходить.
Она сошла к мягкому бережку, чувствуя, как увязают ноги, и подумала: я здесь одна, здесь нет никого, кроме меня.
Все было как прежде, как много лет назад - как тогда. Она отпрянула от воды, вышла на землю и, дрожа от холода в тонкой ночной сорочке, присев в траву, стала громко читать стихи тех дней - стихи, над которыми после смеялась:
Дуй же ветер, и буря гряди.
Мне не надо иного соседства.
Ты любовью меня уведи
Из тенет отзвеневшего детства!..
Она помнила эти слова! Какими гордыми, дерзкими казались они ей, будто вызов всем силам земным. Когда такие слова бесстрашно бросают в ночь, всякое может случиться!
Но все переменилось, подумала она, все здесь не так, как осталось у меня в памяти. И одиночество мое мнимое, и упиваюсь я им потому, что я не одна.
И сразу же вслед за этим: с тех пор минуло тринадцать лет. Понятно, что все изменилось.
Она застонала от холода и решила: надо идти в дом.
А сама все сидела в траве и думала: господи, у меня же есть он!
Она быстро зашагала к дому, но то и дело останавливалась и, глядя на серебристо-серую стену, размышляла: дом вовсе не красный, а серый. Да... но тогда я была несчастлива, уж что верно, то верно.
Она побежала к дому вне себя от страха: а вдруг его там уже нет? Она не станет его будить, ей бы только взглянуть, как он спит. Хорошо бы, он спал: надоело, что он вечно ее сторожит, угадывает каждый ее шаг.
Она бежала к дому, мокрый подол сорочки хлестал ее по ногам, и в свете луны он вышел ей навстречу с веранды; он был в синей пижаме, и она даже не сразу его узнала, потому что никогда прежде не видела его в таком наряде сокровеннее наготы.
- Хорошо, что ты вернулась, - сказал он, привлекая ее к себе.
Она стояла, дрожа, прижимаясь к нему в свете звезд, чувствуя, как его тепло медленно вливается в ее тело и вылепляет ее.
- Но откуда ты знал, что я?.. Ты же спал, и тогда я пошла...
- Я не знал, - ответил он, - я догадался...
- Вечно ты обо всем догадываешься. А сейчас?
- А сейчас я догадался, что девушка, которую я хорошо знаю, размечталась о своем детстве и вновь превратилась в девочку, которую мне знать не довелось, - сказал он. - Ты озябла. Пойдем!
- Нет, нет! - вскричала она, дрожа от холода. - Угадывай дальше! Расскажи, что еще ты угадал!
- Девушка посмотрела на своего спящего друга, и он показался ей вдруг чужим. Потому что она уже спешила к своим владениям и хотела навестить их одна, без него.
- Еще! Еще! - простонала она. Теперь ее попросту бил озноб - потому, что его тепло заполнило ее всю.
- Девушка даже не стала надевать туфель, а вышла из дома босая.
- Дальше! - прошептала она. - И куда же она пошла?
- Она сошла вниз по крутой тропинке к папоротникам, куда я не пустил ее утром. Она сошла туда, чтобы испытать страх.
- И было ей страшно? Скажи - было?