Трудно описать нервозность, которая охватывает спешащих пассажиров, когда вдруг возникает задержка. Я обернулся. Казалось, очередь готова была меня растерзать. Словно виноват был я, а не тот тучный мужчина, чей затылок я возненавидел ненавистью, которая обычно столь же быстро исчезает, как и рождается. Так всегда бывает в этих поездках. Подобные путешествия не сулят радости и не вызывают приятных надежд. Это всего лишь перемещения. Они не способствуют знакомствам. С другой стороны, в них трудно не замечать соседа, книги, которую он читает, его манеры есть и пить. И уж совсем невозможно не замечать затылков. Затылок впереди стоящего мужчины был аккуратно подстрижен и ухожен. Лишь в трех местах заметны были завихрения буйной поросли да две маленькие ямки - следы так называемых карбункулов. Наверное, ему было очень больно, когда карбункулы нарывали. Дама позади меня возбужденно щебетала. Это была маленькая женщина, чем-то похожая на мотылька, - она перелистала за время перелета целую кипу журналов. В какой-то момент стюардесса дала ей таблетку, и женщина-мотылек уснула- в уголке рта у нее пенились пузырьки слюны. Я видел это, когда шел в уборную. Мотылек словно бы вновь стал гусеницей. Выражение ее лица во сне не обещало ничего хорошего. Я вспомнил: где-то я однажды читал, что нельзя соединять жизнь с человеком, которого ты не видел спящим. Только что, когда я обернулся и вся очередь дружно пронзила меня убийственным взглядом, эта женщина снова показалась мне гусеницей, а уж никак не мотыльком. Казалось, она готова была переступить через мой труп.
- А я говорю, что это не вы! - настойчиво повторил контролер.
Тут словно дьявол пробудился во мне.
- А вдруг это я? - сказал я и, раскрыв паспорт, протянул ему.
Контролер уставился на меня пустыми глазами.
- Что вы хотите сказать? Это вы?
- А почему бы и нет? Раз вы говорите, что это не он.
Теперь обернулся и тот, которого я во время поездки окрестил Затылком. Его взгляд не был пуст. Из глаз сочилось изумление.
- Да что вы хотите этим сказать? - тоже спросил он.
Оба вдруг ополчились на меня. В таких очередях союзы меняются быстро. Еще кто-то из стоявших позади услышал мои слова. Все трое теперь объединились против выскочки. Я попробовал было пойти на попятный:
- Я хочу сказать только одно. Взгляните на фотографию в моем паспорте. Похож я там на себя? Взгляните на фотографии других людей в этой очереди кто решится утверждать, будто они похожи?
Это были верные и своевременные слова. Невольно все стали разглядывать свои фотографии. Кто-то рассмеялся. Человек, стоявший одним из последних, сказал:
- А ведь парень прав.
Он повторил это на трех языках, чтобы поняли все окружающие.
- Если бы пропускали по этим фотографиям... - сказал он.
- Прошу вас выйти из очереди, - предложил контролер.
Наконец-то. По очереди пробежал вздох облегчения. Затылку проштемпелевали паспорт. Меня же мягко, но решительно оттеснили в сторону. Тут только я понял, что слова контролера относились ко мне.
- По-моему, вы не в своем уме, - пробормотал я тихо. Но все же, как оказалось, достаточно громко, чтобы меня услышал помощник контролера, низенький человечек с острым носиком и редкими колючими усиками.
- Вы, кажется, сказали, что контролер не в своем уме? - спросил он.
Выругавшись про себя, я протянул паспорт. И у меня его тут же отобрали. Помощник схватил телефонную трубку и набрал три цифры. По-видимому, номер вышестоящего начальника. Теперь мимо меня порхнула женщина-мотылек, и ей тоже поставили в паспорте штамп. Затылок тем временем уже прошел таможенный досмотр. Получив обратно паспорт, женщина-мотылек взглянула на меня. Правда, теперь она уже не походила ни на мотылька, ни на гусеницу. И во взгляде ее было глубокое презрение - так смотрят на человека, который оплошал.
Желая, чтобы меня отпустили, я потянул контролера за рукав. Он быстро обернулся, словно только этого и ждал - само собой.
- Вы меня еще и за руки хватаете? - сказал он.
- Но послушайте, милейший...
- Я вам не милейший...
Теперь, войдя в раж, он штемпелевал паспорта как безумный. Мои попутчики проходили без задержки. Некоторые мельком стыдливо поглядывали на меня, пожимая плечами. Один, протягивая свой паспорт, рассмеялся.
- Это уж, во всяком случае, я, - сказал он.
Контролер расплылся в улыбке. Теперь они улыбались вместе. В тот миг оба были в заговоре против меня. Пассажир-весельчак быстро повернулся ко мне.
- Или, может быть, это тоже вы? - спросил он.
Затылок, Мотылек и Весельчак исчезли в проходе. "Свободны, - подумал я. - Они свободны".
Помощник что-то бормотал в телефон. Говоря, он прикрывал рот рукою. Мне послышались слова: "Это он". Подчас приходится сомневаться, верно ли ты понял сказанное на чужом языке, даже если хорошо его знаешь. Тем более когда говорящий прикрывает рот рукой.
Тут вдруг неизвестно почему пассажиры, которым я было позавидовал, считая, что они уже "свободны", снова показались в дверях. Позади них выросли люди в мундирах. На мундирах лежал отблеск солнца, пассажиров же объяла тень. Их возбужденные голоса не долетали до меня, но было заметно, что пассажиры преисполнены возмущения и гнева. Говорили на многих языках каждый на своем, это ясно.
- Теперь займемся вами, - сказал контролер и, проштемпелевав паспорт последнего пассажира, обернулся ко мне.
- Мной?
- Да, вами. Прошу сюда.
Меня провели в комнату, которая находилась слева от зала. Впереди шел контролер, за мной - помощник, я уже давно окрестил его Шилом. Я очутился в служебном кабинете. За письменным столом сидел усталый человек. Он зевнул и что-то сказал стоявшему рядом чиновнику, после чего тот исчез. Затем, не поднимая головы, он спросил контролера:
- Это он?
- Он, - ответил контролер с почтительностью, которой трудно было от него ожидать.
- Он? - переспросил Усталый и взглянул на меня, как мне показалось, с некоторым удивлением.
Шило выступил вперед:
- Мы думаем, что это он.
Человек за письменным столом посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом. За моей спиной снова возник чиновник и сказал:
- Я всех привел. Можно им войти?
- Пусть входят, - ответил человек за письменным столом. - Они вправе требовать, чтобы мы отпустили их побыстрей, - добавил он.
Меня вновь охватила тихая зависть. Они вправе чего-то требовать. С ними считаются. Контролер дотронулся до меня и указал на самое удаленное от двери место. Затем ввели их, всех сразу - всех, с кем десять часов подряд я летел через океан. Одни сидели передо мной, другие сзади и по бокам; они пили и ели, украдкой разглядывая своих попутчиков. Точно так же - украдкой разглядывали они сейчас и меня.
Сейчас, во всяком случае, они разглядывали меня, по очереди их подводили к человеку за письменным столом. Я сидел слишком далеко и не мог слышать, о чем они говорили. Но после каждого вопроса они бросали на меня быстрый взгляд. Мотылек, Затылок, Весельчак и еще какие-то люди, которых я толком и не разглядел. Даже тот человек, который поддержал меня тогда в зале, - даже он теперь, покосившись на меня, словно бы что-то подтвердил. Всю эту процедуру провернули быстро. Кажется, мои попутчики единодушно твердили одно и то же. И каждого, стоило только ему ответить человеку за письменным столом и покоситься на меня, тотчас же с миром отпускали. Затем к столу подвели того, кого я окрестил Шилом. Он был возбужден, но говорил приглушенно, и снова послышались слова: "Это он". Я подавил тревогу. "Это он" могло означать лишь, что они указывали на меня. На меня, который, по их мнению, оскорбил служащего или что там еще натворил. Оно не обязательно должно было означать что-то худшее, но если да, то что же все-таки? Что касается обыкновенных прегрешений - тут совесть у меня чиста. Я никого не убил и ничего не украл. В остальном, что бы я ни совершил, это их не касается.
Или, может быть, все же касается? Теперь они молча разглядывают меня. Право же, это их не касается - ни чужие грехи вообще, ни мои собственные в частности. Затылок, например, - ясно, что совесть у него не слишком-то чиста. А у Мотылька все пороки полусвета написаны на лице.
Грехи? Совесть? Странно, что эти понятия всплыли в моем сознании именно сейчас. Именно здесь, в кабинете, рядом с залом ожиданий аэропорта в миле от большого города. Тысячи и тысячи людей прилетают сюда и улетают отсюда каждый день. Их наскоро проверяют, бегло осматривают багаж - и отпускают. Как-никак, здесь не ворота в рай. И город - не обитель ангелов. Я бывал здесь много раз и ни разу не встречал ангелов. Да и сам я отнюдь не ангел...
Внесли мой багаж. Его быстро перерыли. Трубку, которую я однажды купил в минуту растерянности и горя, долго разглядывали под лампой. Я вдруг заметил, что у трубки несколько странная форма. Я ведь тогда ни о чем не думал. Куклу с закрывающимися глазами - подарок любимому ребенку рассматривали так, словно это бомба с часовым механизмом. Когда ее положили на стол и она жалобно пропищала: "Ма-ма", мундиры вздрогнули от неожиданности. Я не мог сдержать улыбки. Человек за письменным столом сказал:
- Не вижу ничего смешного.
- Не видите? - переспросил я. Впрочем, я и сам чувствовал, что смеяться тут не приходится.
Наконец дошла очередь до паспорта. Все нагнулись над столом и загородили от меня паспорт. Теперь мне вдруг стало казаться, что там могут быть странные вещи. Я никогда не изучал все эти штампы и отметки - следы поездок по многим странам. Лишь как-то раз полюбовался красивыми буквами на штемпеле, который мне поставили в Александрии. Теперь эта отметка казалась мне подозрительной. Человек за письменным столом жестом поманил меня к себе. Я уже давно про себя называл его Человеком. Остальные расступились и окружили его.
- Это ведь не ваша фотография, - сказал Человек.
- Может быть, все дело в очках, - сказал я. - Когда я снимался, на мне были очки.
Я вытащил свои очки и водрузил их на нос.
Все посмотрели на фотографию в паспорте, лежавшем на столе, потом на меня и снова на фотографию.
- У этого усы, - сказал Человек.
- Усы? Ах, да, правда. В то время я носил усы. Но это было давно.
- Три года назад, - сказал он, глядя на дату выдачи паспорта.
- Что-то вроде этого, - согласился я.
- Три года, - повторил он. - Я спрашиваю: носите вы очки? А усы?
- Иногда я ношу очки. Однако теперь все реже и реже. Близорукость моя стала меньше. Что касается усов...
- И волос! - воскликнул он.
- Увы, как я уже говорил, это было давно.
- Три года назад, - повторил он.
- Да, три года назад.
- Особые приметы. Здесь в паспорте ничего не указано. Но я сразу заметил, что вы прихрамываете. Пожалуйста, пройдитесь по комнате.
Я прошелся по комнате. Я слегка прихрамывал на левую ногу.
- Автомобильная катастрофа, - пояснил я на ходу. Странное чувство охватывает человека, когда он вынужден не только объяснять, что слегка прихрамывает, но и одновременно демонстрировать свою хромоту.
- Однако еще недавно вы хромали на правую ногу, - сказал Человек.
Странно. Я остановился. Очень странно. Ведь он прав. Почему-то сейчас я прихрамывал не на ту ногу.
- Вы правы, - сказал я. - Извините.
Они переглянулись, Человек спросил:
- Что это значит? Вы что, не знаете, какая нога у вас больная?
Я почувствовал, что краснею. Но объяснить ничего не мог.
- Хромота у меня ничтожная, - сказал я. - Да она и заметна, только когда я устаю или слишком напряжены нервы. А сейчас я еще должен был ее показывать...
Он жестом подозвал к себе контролера, и они тихо заговори ли о чем-то. Я видел, как контролер утвердительно кивнул. Я стоял посреди комнаты и сам теперь уже не знал, на какую же ногу я все-таки хромаю.
Человек за столом отослал контролера и обратился ко мне:
- Там, в зале ожидания, вы сказали: "Может быть, это я?" - про совершенно незнакомого вам человека. Что вы имели в виду?
Я пожал плечами.
- Я спрашиваю: что вы имели в виду, когда дали понять контролеру, что вы не тот, за кого себя выдаете. Кто же вы тогда? Во всяком случае, не тот, кто изображен здесь, на паспортной фотографии.
Я ответил:
- Это довольно трудно объяснить.
- Что трудно объяснить?
- Почему я это сказал. Наверное, мы все были раздражены.
- То есть вы были раздражены. Чем же?
- Тем, что время шло, а контролер к тому же вдруг сказал Затылку, что фотография в паспорте - не его.
- Затылку? О ком вы говорите?
Они снова переглянулись. Я почувствовал это, но не поднял глаз от письменного стола. Я не мог выдержать взгляд Человека.
- Это у меня просто вырвалось, - сказал я. - Всему виной моя привычка давать прозвища незнакомым пассажирам. Мне приходится много ездить.
- Это видно, - сказал он и снова заглянул в мой паспорт. - Владелец этого паспорта действительно много ездит.
- Обычно я называю своих попутчиков каким-нибудь прозвищем - так, про себя: Затылок, Мотылек.
- Мотылек?
- Да, так я назвал даму, что была позади меня.
Все обернулись и стали искать глазами даму. Я снова почувствовал, что краснею.
- Я имею в виду даму, сидевшую позади меня в самолете.
- Да как вы смеете называть уважаемую гражданку нашей страны мотыльком?
- Я не называл ее мотыльком. Я никак ее не называл. Никак.
- Вы не заметили, что все время противоречите себе? То у вас усы, то у вас их нет, то у вас есть очки, то нет, то вы хромаете на одну ногу, а то на другую. То вы даете своим попутчикам прозвища, то, как выясняется, не даете. Не пора ли сказать хоть одно слово правды?
Человек наклонился вперед. Теперь он уже не казался усталым. Я вдруг почувствовал страх. И тут меня осенило.
- Я требую, чтобы вы связались с моим посольством, - сказал я.
Человек вяло улыбнулся.
- Уже связались, - сказал он. - Они вас не знают.
Я сказал:
- Я приехал из страны с пятнадцатимиллионным населением. Никто не может требовать...
- А мы ничего и не требуем от вашего посольства, - прервал он. - Это вы сами требуете.
- Я требую уважения моих прав и интересов.
К счастью, я почувствовал, что во мне просыпается ярость. На мгновение она прогнала весь страх.
Человек откинулся на стуле. Теперь он снова выглядел усталым, словно рассказчик, вынужденный повторять свой рассказ умственно неполноценному собеседнику.
- Когда вы говорите о ваших интересах, имеете ли вы при этом в виду свои интересы или же интересы владельца этого паспорта?
- И мои, и его. Потому что он - это я.
- И это после того, как вы недвусмысленно представились контролеру как другое лицо? - Он коротко и язвительно рассмеялся, оглядывая стоявших вокруг. Затем, с паспортом в руке, поднялся, обошел стол, бросил на стол паспорт и, вплотную подойдя ко мне, произнес: - Скажите мне наконец, кто же вы на самом деле?
Вот это "на самом деле" вдруг заставило меня по-иному взглянуть на вещи. Не потому, что он вложил в эти слова какой-то особый смысл. Но они словно бы разъедали мне душу. Хотя Человек и не смотрел на меня взглядом инквизитора, все же в голосе его звучали отвратительные следовательские нотки. Казалось, им руководит чисто профессиональный интерес. Словно он хотел сказать: "Если мы отбросим весь этот вздор и увертки и перейдем наконец к сути, тогда все еще может закончиться благополучно. Просто нам надо знать, кто же вы такой на самом деле".
Да-да, именно эта деловитость отняла у меня последние силы. Теперь я это понимаю. Внешние обстоятельства утратили вдруг всякое значение. Люди, стоявшие вокруг стола, - в мундирах и без оных, - куда они делись? В тот миг я просто не обратил на это внимания. А ведь я по-своему все подмечаю вокруг и часто трачу душевные силы на то, чтобы вникнуть в суть мелочей, которые вижу и слышу. И все оттого, что я очень одинок, одинок на людях. Но в ту минуту я совсем не замечал, что творится вокруг. Я видел только этого человека. Сейчас он не был тем чиновником до мозга костей, каким до сих пор мне казался, чиновником, готовым любой ценой навести у себя в конторе порядок, чтобы, уйдя домой, тут же обо всем забыть. Возможно даже, он желал мне добра. Он хотел лишь узнать, кто я такой. Ему надо было это знать по долгу службы. И он хотел, чтобы я сам сказал ему об этом.
Чтобы получить подтверждение?
Только сейчас мне пришла в голову эта мысль. А что, если помощник контролера принимает меня за некоего субъекта, которого разыскивают, и его начальник выясняет, верно ли подозрение?
Я отогнал эту мысль. Помощника контролера рядом не было. Человек отослал его знаком руки. Когда тот сказал: "Это он", он совсем не имел в виду, что принимает меня за какого-то преступника - во всяком случае, Человек не подозревает меня в этом. Теперь я ясно видел: его интересует нечто совсем другое. Я спросил:
- Можно сесть?
- Садитесь.
Он предложил мне стул. Затем, вернувшись на свое место, тоже сел. Только теперь я заметил, что мы одни. Я подумал: '"Сейчас он посмотрит на часы. Может быть, он уделит мне минуты три".
Но он не взглянул на часы. Он глядел на меня неотвязно, как может глядеть на тебя только ребенок, пока ты и сам не начнешь думать, что у тебя что-то не в порядке. Он предложил мне сигарету, сам взял одну, затем дал мне прикурить, по-прежнему не сводя с меня глаз. И я тоже не сводил с него глаз. И тут вдруг вся ситуация резко изменилась. В его взгляде, испытующем, глубоком, проглянуло простодушие, словно это и вправду был взгляд ребенка, испытующий от природы, а не вследствие каких-то подозрений, чуть ли не невинный, вопрошающий сквозь синюю пелену сигаретного дыма взгляд. Слова, все злобные слова, брошенные мне с насмешкой, теперь развеялись, будто никогда и не были произнесены.
За окном с ревом взлетел самолет. Грохот прокатился над крышей, все предметы на письменном столе задрожали. Затем грохот удалился и замер. Голоса в зале ожидания умолкли. Захлопнулась дверь и словно отсекла все звуки.
Взгляд Человека отпустил меня. Откинувшись на спинку стула, он положил обе руки на стол, словно это были не руки, а вещи.