- Только тебе это и говорить. Как ты думаешь, ничего, если я включу телевизор?
- Ничего? Мне кажется...
- Ладно, не буду. Ты слышал, что говорили гости?
- Да. Ты действительно хорошо держишься.
- Иронизируешь? Тебе кажется, что вдовы всегда хорошо держатся. Ты привык, что это так.
- Пожалуйста, не заводись.
- Я не завожусь. А вот тебе не мешало бы подзавестись. Ты ведь был его лучшим другом.
- Теперь иронизируешь ты. Но я действительно был его лучшим другом. Такое случается довольно часто. Впрочем, все это мы и так прекрасно знаем.
- Да, знаем. Вернее, знали. Все. Или почти все. Выпить ты мне по крайней мере разрешишь?
- Я тебе разрешу все, что хочешь, милая. А чего мы, собственно, не знали?
Она беспокойно ходила по комнате. Пепельниц больше не осталось, бокалы тоже все были убраны. Она покрутила ручки телевизора.
- Не знали, что нам будет являться его призрак, - ответила она. - А теперь иди, мне хочется побыть одной.
И вот все разошлись, каждый к своим заботам.
Тот, кого мы знаем под именем Моисея, ушел первым. Тоже к своим заботам? Его друг, Литератор, пошел к своему письменному столу.
Вдова - женщина, которую теперь называли вдовой, - ушла в себя и больше не пытается играть роль вдовы.
"Эти его приступы ярости, вспышки, за которые он получил свое прозвище, - видит бог, он это все не по злобе, но и я тут тоже ни при чем. Говорят, нужно принимать мир таким, как он есть... а кто это, кстати, говорит? Впрочем, кто бы ни говорил, это верно: если все начнут... Что там дальше, в этом изречении: если все начнут делать так, как сделал один... Тьфу ты господи, памяти никакой не стало. Но разве это я придумала то, что он называл повседневностью, то, что он называл предательством по отношению к жизни? Конечно, коль скоро так живут все, очень удобно изображать из себя исключение, эдакого великого пророка, сверхчеловека, раз ты сам не можешь примириться с неизбежностью будней. Вот о чем мне хотелось бы ему написать. Как это ни смешно, я каждый день сочиняю письма. Письма в мир иной. Не для того, чтобы просить прощения, мне извиняться не в чем, но чтобы объяснить. Удивительно, как нам всегда не хватает времени для объяснений. Муж с женой могут прожить под одной крышей ни много ни мало тридцать лет, и все равно времени не хватит.
Возьмем летний день за городом: я стою на кухне и в окно зову мужчин обедать. Один, скажем, забрался на дерево, другой ловит рыбу. А что делал в своем высокомерии он? Да ничего не делал, сидел сложа руки. Он был погружен в размышления, занят предсказанием бури. Полноте, знал ли он о ней на самом деле, а если знал, то откуда? Нет, конечно, он знал все, по крайней мере многое. Тогда еще один вопрос - обо мне: погрязла ли я в обыденном, стоя на кухне, в чаду и угаре? Это все символы, сказал бы он. Но разве мало символов вокруг нас, разве мы сами не состоим из символов?.. Любила ли я свою кухню? Черта с два! И он бы подтвердил это, потому что, честно говоря, это он тоже знал. Ну и как он реагировал? Нужно отдать ему должное, он ничего не требовал, охотно брал на себя повседневные заботы, освобождал меня и других - детей, например... И что же? Все равно он где-то витал, его не было рядом, тебя не было рядом, слышишь? Я знаю, ты слышишь меня, конечно, слышишь, я знаю, что ты существуешь - может, близко, а может, где-нибудь еще, бесконечно далеко отсюда. Ты всегда был далеко, даже когда находился рядом. А сейчас? Сейчас ты умер. Да, умер. Я повторю еще раз: умер. Ты умер. Но ты и теперь знаешь о надвигающейся буре, сумеешь предсказать ее, а может, и вызвать? Может, и ту бурю ты вызвал сам, в шутку, устроил на море волнение, а потом пошел вытаскивать лодки, ты, наверное, хотел разыграть из себя господа бога или на худой конец предводителя своего народа, своего крошечного народа, изобразить Моисея, а?
И вот я вдова, твоя вдова. Трудно представить себе положение более банальное, чем то, в которое ты поставил меня своей смертью, своей кончиной, как выразился бы наш друг Литератор. Кстати, твои подозрения насчет него необоснованны, как бывают необоснованны все подозрения, пока они сами не создадут для себя почву и не оправдаются. Он мой любовник? Да никакой он не любовник. Как и ты никогда не был моим мужем. Муж сам толкает жену к любовникам своими склонностями; у тебя это была склонность к уединению, склонность настолько извращенная, что становилась самоцелью. Уединение... кто ж не тоскует по нему, когда он не один? А ты не был один, не был одинок, ты был окружен... окружен своей собственностью, своими домашними, так их, кажется, называют? Для мужчины домашние - его собственность, и в то же время он свободен от них. У женщины нет такой собственности, и тем не менее она обязана принадлежать им. Кому? Тем, кого она должна называть своими. Тому, кто может позволить себе такую роскошь, как одиночество. Тому, кто умеет толковать знамения, чуять бури и впадать в праведный гнев по поводу всеобщего падения нравов. Куда ты, собственно, стремился в своем пророческом одиночестве? К еще более полному одиночеству, вот куда. В пустыню. Во главе своего народа. И теперь с небес, с высоты своего уединения ты не стесняешься давать наставления мне, посылать весточки ему. Литератору, как ты его высокомерно называешь... думаешь, я не заметила, что он дрожит он страха? Да, дрожит, потому что мы боимся привидений, боимся тебя. Я боюсь тебя, человека, который был "моим" мужем. Слово-то какое, "мой"... "Мой" муж, который никогда по-настоящему не был моим, а жил грядущими бурями, пророчествами. Но я проклинаю тебя на этих твоих небесах, в которые не верю и с которыми не могу разделаться. Твои заповеди вызывают у нас отвращение, твои упреки... да нам от них ни жарко ни холодно, да-да, и мне тоже, "твоей" вдове. Вот моя траурная вуаль, я срываю ее, вот мое черное платье, мрачное, как смерть, я срываю и его... хорошо бы это кто-нибудь видел, какой-нибудь мужчина, да кто угодно, и ты бы полюбовался вместе со всеми. Я презираю твою праведность. Ну же, одинокий Моисей, возмутись с высоты своего уединения нашими плясками и отомсти со своих небес, где место тебе, но не мне. Оттуда, с небес, предстоит тебе увидеть обновление мира!
Ты же хотел обновления, хотел перемен... перемен ради перемен. Ты призывал их, ты жаждал их в своем самодовольном одиночестве. Почему? Это было в твоем характере. А что значит в данном случае "характер"? Слепой детский эгоизм, и ничего больше. Вся твоя деликатность и терпимость думаешь, я не раскусила их? Они охраняли твое уединение, твое ханжеское витание в высотах, недоступных нам, простым смертным. Ребенок тоже замыкается в собственном мире, но ему это необходимо и потому простительно. А взрослому? Мы, другие, считали своим долгом не бежать от жизни, а быть тут, в этом мире. Слышишь? В этом мире! Здесь! А слово "здесь" имеет, по-моему, одно значение: тут, рядом. Во всяком случае, оно не значит "где угодно в более или менее ограниченном пространстве", оно значит "здесь".
Но, конечно, не для тебя. Для тебя оно всегда означало "там". И ты считал, что я этого не вижу? Почему же я молчала? А почему мы вообще не говорим всего? Да потому, что предполагалось, что тебя понимают, хоть немножко, это как бы само собой разумелось. В свое время это действительно само собой разумелось: когда я верила - подумать только! - что муж с женой составляют единое целое. Да, я верила в это... ибо человеку свойственно верить, и он, как это ни печально, не может одновременно верить и не верить, в одну и ту же секунду поддаваться иллюзии и разоблачать ее. Ты скажешь: тогда иллюзия не будет иллюзией? Что ты в этом понимаешь? Отдаваться чувствам и в то же время управлять ими - вот как следует жить.
Это тоже не для тебя? Конечно, нет, тебе всегда требовался взрыв чувств, чувствовать - так на полную катушку. Не то чтобы мы когда-нибудь говорили об этом, о чем мы, собственно, говорили?.. Кажется, при этом еще нужно было не оскорбить твою стыдливость. Ты был стыдливым сладострастником, правда? Эх, мой Моисей, предводитель или соблазнитель, что в общем одно и то же; предсказатель бурь и светопреставленья, медиум или просто-напросто человек, который жаждет перемен, превращений и сам берется творить чудеса... Это совсем не сложно, если есть время и охота прислушиваться к пророчествам, мотать их на ус... и вот вам, пожалуйста, можно извлекать из шляпы кролика. Что я сказала: кролика? Ну да, он же не волшебник, он не умеет творить чудеса, он фокусник, фокусник ради собственной выгоды, для собственной надобности, во вред и в посрамление другим.
Поэтому ты и умер, хочешь возразить ты? Да разве это называется "умер"? Ты изводишь нас своей двойной жизнью, тем, что теперь ты ближе к нам, чем раньше. Я кричу тебе: ты изводишь меня! Я знаю, ты слышишь, и это самое ужасное: ты слышишь и ты здесь, в кои-то веки здесь.
Все эти годы я без слов взывала к тебе, я кричала-надрывалась про себя. Теперь я кричу в полный голос. Но это не нужно. Теперь ты здесь. Я только ставлю себя в дурацкое положение: меня слышат другие, слышат в окна соседи. Что же это вдова - не так она, видно, хорошо держится, а? Да нет, вдовы всегда держатся хорошо, на то они и вдовы. Но кто знает, может, их тоже распирают проклятия и гнев, далеко не праведный?! Об этом никто не задумывается... они же вдовы... Ну и пожалуйста, называйте меня вдовой, только придите и побудьте рядом, спасибо за ваши соболезнования, спасибо вам, и вам спасибо... но - тссс! - ни слова о том, как он возносится на небеса, о том, что он все видит, даже не заикайтесь об этом, его больше нет, сожгли - и все. Вы не согласны?.. А не пуститься ли мне в пляс - на глазах у тебя и у всего честного народа? Станцую-ка я вальс веселой вдовы, тра-ля-ля... я вижу, ты усмехаешься из своего далека... но на меня больше не действует твоя усмешка, мне плевать на твои заповеди, можешь теперь в своем всеведущем одиночестве носиться с чувством долга сколько тебе влезет, самое время... меня это все не трогает, и никого здесь не трогает, мы танцуем... помнишь, как тебя возмутили пляски, когда ты "сошел с горы"? Что ты, кстати, имел в виду под плясками? И почему людям нельзя танцевать, тра-ля-ля... пока еще не наступил конец света... а после меня хоть потоп. Что это за темница, куда ты со своими пророками хочешь заточить нас, темница, в которой тюремную решетку заменяют покаяние и муки совести, а полом служит некая метафизическая тайна? Кто вас просил заточать нас в темницу, кто вас просил думать и решать за нас, что мы должны устыдиться своего поведения и с беспокойством смотреть в будущее?..
Обновление мира!.. Ты со своими пророками все уши прожужжал о нем. И разве вы не оказались правы? Разве не ушло в прошлое все, что называется порядочностью? А человечность - разве она тоже не ушла в прошлое? Ушла, мой Моисей. Ну и что? Мы, халлингдальские обыватели, никогда не требовали, чтобы нам пели и играли на гуслях, мы плясали себе халлинг и в своем язычестве были выше твоего благочестиво-атеистического сравнения. Наше язычество естественно и стоит в тысячи раз дороже чем отрицающая все мирское религиозность, которая прикидывается безбожием и которую волнуют лишь заботы о душе - как здесь, так и на небесах. Если кто из нас и развратился, так это вы, пророки-интеллектуалы, а не мы, те, кто тоже хотел бы мыслить...
И вот все разошлись. Каждый по своим делам. Ну и пусть идут, а я пока включу телевизор, чтобы не накликать каких-нибудь перемен, пусть незначительных, но досадных. Давай смотреть вместе, если ты собрался "являться". А ведь когда ты был, как говорится, среди нас, в тебе было гораздо больше от призрака, хотя ты не подозревал об этом. Наши дети... подумать только они уже взрослые! Теперь мне ближе детские куклы. Это твоя удаленность отдалила детей, твоя обособленность. Человек, который посвящает свободное время выпиливанию лобзиком, все же может быть отцом; но отец, витающий в непознаваемых высотах абстрактных размышлений, гораздо дальше от семьи, чем отец небесный, в которого никто из твоих домашних не должен был верить - ты считал это делом своей чести. Была ли я верующей? А как думаешь ты, ты, который не стал вдовцом? Нет, я не верила, ни во что не верила - ни на этом свете, ни на каком другом. Я знала только, что мне почти на все наплевать. Ваше здоровье, равнодушные! Ты только посмотри, я иду к нашему бару с резьбой, который ты терпеть не мог: все ведь должно быть рационально, стекло, бетон. Смотри, я позволяю себе поднять нерациональный бокал какого-то пойла... ты знаешь, я не гонюсь за качеством, я по-прежнему не разбираюсь в тонкостях, не все ли равно, что пить, один бокал, другой, пятый, нет, пятый уже многовато, еще раз - ваше здоровье. Я не принадлежу к твоим апостолам, о предводитель, - ни я, ни твой друг Литератор не относимся к их числу, он, потому что ему далеко до тебя, а я - по причинам еще менее уважительным: потому что, честно говоря, меня это не интересует, как не интересовал и ты - и теперь не интересуешь, просто раньше я этого не понимала, твое здоровье... пожалуй, восемь-девять таких бокалов будет явный перебор, так что твое здоровье, свергнутый пророк с грозными скрижалями в многочисленных руках, тебе ведь нужно по крайней мере девять рук, как у бога Шивы, чтобы унести свои скрижали. На них должно быть записано все, все, что ты знал лучше нас, все твои истины, которые призваны были осчастливить нас, правда? А твои пророчества - они давали нам уверенность в завтрашнем дне, не так ли? Пускай себе страхуют свои жизни, думал ты: это всего лишь попытка обывателей предотвратить неминуемое. Нашему интеллектуалу подавай гибель человечества и благополучный конец света, на меньшее он не согласен, когда на него нападает тоска; и если еще не отчаявшийся бедняга решает попытать счастья в тотализаторе, чтобы прокатиться к Средиземному морю, интеллектуал кричит: "Долой эти мелкобуржуазные замашки!" Так давайте плясать на его могиле... звени, мой бокал, мы танцуем вдовий вальс... а покойник является нам из жажды мести, он видит нас и прислушивается, когда же начнутся стенания. Посмотрите на его скрижали: вот он поднимает их и бросает вниз, об небесные склоны, но склоны эти - лишь туман и дымка, об них ничего не разобьешь, и он исходит напускной яростью; что, мой бокал, ты ненавидишь его? Не надо, напрасная трата сил, давай лучше танцевать вальс, р-р-раз, два, тр-р-ри, тра-ля-ля-я-я, ваше здоровье, р-р-раз, два, тр-р-ри, р-р-раз, два, тр-р-ри, тра-ля-ля-я-я. Не надо ненавидеть, это отнимает массу сил и к тому же старомодно, ну вот, стакашечка прыг - и нету... может, оно и к лучшему... выскочил прямо из рук у ни в чем не повинной девицы, лежит себе на ковре и вертится - и не разбился... Подумаешь, там, где ты стоял, найдется еще куча таких же, ах ты хитрюга бокал, я прекрасно вижу, что ты закатился под диван, ну и черт с тобой, бокалов полно, смотри: один, второй, третий, сейчас мы их все нальем, и пускай катаются-валяются сколько им влезет, всегда найдутся еще, и что в них налить - тоже... добро пожаловать, проходите, пожалуйста, садитесь вот тут с моими бокалами... смотрите, они выстроились, как солдаты, они рвутся в бой, стрелять и маршировать... бац! бац! и ать-два! - а теперь прилягте, друзья, будьте любезны, бутылки лежат себе в дедовском кресле и потихоньку булькают... заходите еще, не стесняйтесь, будьте как дома..."
Под косыми лучами весеннего солнца идут по заснеженной земле два человека. Двое мужчин, случайно забредших куда-то. Случайные прохожие в случайном месте, на лесной опушке, рядом с чистым полем и виллами, беспорядочно разбросанными вокруг в ожидании, когда их сменят новые дома в новом стиле, в ожидании грядущей случайности, которая изменит все: превратит природу в некое подобие природы, в город, в ничто.
- Он не здесь ли жил, этот, как его?..
- Моисей? Нет, вон там.
- Старые дома теперь кажутся на одно лицо.
- Теперь все дома на одно лицо. И люди тоже. Но он был не такой, как все.
- Что правда, то правда. Судя по рассказам. Я был знаком с его другом:
- Который был другом жены, а может, и не только другом?..
- Да всякие слухи ходят. Он плохо кончил. Этот друг.
- Я знаю, про кого ты. Говорят, ему являлось привидение, а там кто знает, как это понимать.
- Ну да, Моисей и являлся. Предрассудки, конечно. Он будто хотел все на свете изменить.
- Кто? Друг?
- Да не друг, Моисей. А друга как звали? Впрочем, неважно. Вдова вроде завещала дом больнице.
- Больнице? Почему?
- Ну, взяла и завещала. Больнице или чему-то в этом роде. Давно это было.
- Как давно?
- Да бог знает когда. По крайней мере несколько лет тому назад. Вот увидишь, в следующий раз, когда мы сюда придем, все старые дома снесут. Ни леса не будет, ни больницы. И кто-нибудь спросит: а не здесь ли жил парень по прозвищу Моисей, который все хотел переменить, который хотел изменить людей? Может, наши же дети и спросят.
- А вдруг не спросят? Давняя это история.
- Верно. А может, они еще сгустят краски. Скажут: здесь был дом с привидениями и вдова повесилась на одном дереве со своим другом.
- Они правда повесились на одном дереве?
- Кто ж теперь вешается на деревьях? Да еще вдвоем... Мы живем в эпоху химии, в эпоху неромантических самоубийств, в эпоху, когда из жизни уходят в одиночку. Мы вообще живем в эпоху одиночества, всеобщего одиночества. Смотри, а дорога тем временем кончилась. Все течет, все изменяется.
Письмо от покойного друга. Перевод М. Макаровой
Дорогой друг!
Большое тебе спасибо за чудный некролог в журнале "Все для человека". Он всем здесь очень понравился. Лично я особо отметил, сколь тонко ты, а вслед за тобой и остальные оценили наилучшие мои качества. Это было для меня некоторой неожиданностью, но лучше поздно, чем никогда, как принято говорить у вас - там, где понятия "поздно" и "никогда" что-то значат.
Ты наверняка считал, что наделяешь меня достоинствами, которых у меня не было и в помине. Вот тут ты заблуждался, старина; я и в самом деле был прекрасным человеком. Это видно по уважению, с каким относятся ко мне в месте теперешнего моего пребывания.
Вероятно, тебе, как и другим, небезынтересно было бы узнать, что это за место. Нам всем это было бы интересно, независимо от того, верим мы во что-нибудь такое или совсем ни во что не верим. Лично я, как ты знаешь (вернее, думаешь, будто знаешь), никогда особенно ни во что не верил. Но это не так уж важно. Вообще говоря, мне не следует распространяться на подобные темы. Ведь в каждом обществе есть секреты, которые принято хранить в тайне.