Но мне не удалось спать спокойно. И тебе тоже. В твоей могиле, в твоей смерти, в твоем долгом блуждании по Нобискру. Я думаю, для меня последней каплей оказалось то, что ты опубликовал некролог именно в журнале "Все для человека", - ну и названьице, извини меня. Опять слова... громкими словами злоупотребляют... мы не раз говорили об этом. Между прочим, позволю себе спросить, чем, собственно, люди заслужили это "все"? Я что-то не припомню журнала, который бы назывался, скажем, "Долг человека". Возвратимся к моим рассуждениям о несовершенных поступках, о пустой похлебке, придется тебе еще раз выслушать, уж я позабочусь об этом. Ладно бы ты поместил свои излияния, придуманные для собственного обмана и обмана других, в журнале поскромнее... но "Все для человека" - люди настолько привыкают предаваться обжорству, что не замечают вкуса поглощаемой еды. Одного лишь твоего стремления оправдаться любой ценой, да еще со столь высокой трибуны, уже достаточно, чтобы вызвать духов вроде меня. Раздражительным я был всегда - и теперь ничуть не изменился. Нас, духов, раздражают мелочи, причем вполне определенные мелочи. То, что называют надувательством, - очень точное слово. Я уже говорил, что чудовищное лицемерие дело обычное, никого не удивляющее, оно узаконено. Шутовство же, почти незаметное, но проникающее повсюду, в котором человек часто не отдает ни себе, ни другим отчета, мы считаем серьезным грехом. Безобиден ли шут? Нет, это роковая ошибка, доложу я тебе; шутовство не имеет ничего общего ни с детской наивностью, ни с нищими духом. И вообще наивность и тому подобное имеют значение, когда речь идет о действительно невиновных, а не о тех, кто прикидывается невинным. Ты и такие, как ты, не задумываетесь над этими мелочами. Причины тут ясные, и вот одна из них: шутовство обыденно, оно легко оправдывается людьми, набившими руку, литераторами вроде тебя или недопеченными моралистами. Желание покрасоваться заносит вас в общие рассуждения, они выглядят так солидно. И в результате мысли ваши становятся водянистыми, абстрактными, громоздкими и безопасными. Детали же очевидные для истинных исследователей, но не замечаемые моралистами "широкого профиля" - выдают реальное положение дел. Ты непревзойденный мастер замалчивать детали. Блестящие стилисты порою грешат этим. Сказывается пристрастие к нарядной одежде. Вы иногда напоминаете мне людей с грязными, но покрытыми ярким лаком ногтями.
Теперь поговорим о прошлом, я вынужден опять вернуться к нему. Слово это неверно по самой своей сути, как ты уже убедился. Прошлое списать невозможно, оно все время всплывает. Итак, само это слово абсурдно. Взять хотя бы наши сны - в них то и дело возникает прошлое. Но даже и без снов мы быстро убеждаемся, что так называемая судьба все время ворошит прошлое, извлекает на свет то одно, то другое событие, словно тасует их, тасует, как колоду карт: ведь когда мешаешь колоду, то и дело попадаются одни и те же карты. В сущности, странно, что люди никак не поймут этого до конца. Вместо того чтобы сделать должные выводы, они пытаются похоронить прошлое, болтают о "вечном покое". Тут тебе и "вечный", и "покой". Не могут выбрать слов поскромнее. Прошлое - мы покончили с ним! Да, да; ты и сам видишь, как покончили, и очевидно одно: прошлое - единственная вечность, о которой нам хоть что-то известно, и единственное наше будущее. Привычное наше представление, будто жизнь (или смерть) несет нечто новое, глубоко ошибочно, мы осознаем это довольно скоро. Если попытаться представить себе бога - так сказать, людского бога, - перед нами окажется шулер с колодой карт. Карт в колоде не так уж много, не больше положенных 52. Их количество зависит от нашего воображения и способности к переживаниям, но главное тут не количество. Главное в том, что карты повторяются. И лишь когда страсти в человеке перегорят, карт в банке больше не остается. "Дальше - тишина" 1, как говорил Шекспир. Увы, гораздо хуже: дальше вечная болтовня. Тебе кажется, я опять отвлекся от предмета? Никак нет, дорогой друг, я вернулся к нему, к прошлому, к твоему некрологу, где ты так искусно оправдываешь свое ничтожество, где твое "я" подправлено общими гладкими фразами и умело подогнанными деталями, вернулся к твоему стилю, к твоим ярким нарядам и к пустой похлебке.
1 Последние слова умирающего Гамлета.
Однако на сегодня хватит. Я чувствую, что немного утомил тебя. Не хотел надоедать тебе, но так уж получилось. К разговору о Моисее я еще вернусь при случае. Заботясь обо мне, вы тогда упрятали меня в сумасшедший дом. По отношению к моей жене ты тоже проявлял необычайную заботливость - к той даме, которую я выше называл вдовой и которая вряд ли теперь представляет интерес для твоего самоотверженного честолюбия. А жаль. Теперь бы ей пригодилась твоя заботливость. Однако что миновало, то прощай.
То есть нет. С минувшим не прощаются. Ты еще убедишься в этом. Я предпочитаю сказать "до встречи", "до следующего раза", когда мой призрак примерещится тебе, прислышится, привидится, - как тебе больше понравится. Видимо, последний вариант. Ведь ты имеешь дело с привидениями. Это часть твоей судьбы - и моей. Я не желаю тебе всего хорошего.
Вмятина. Перевод С. Тархановой
Марианна сидит под столом в гостиной. Ей шесть лет, у нее вздернутый носик, рыжие кудряшки. Она сидит под столом, накрытым парчовой скатертью; бахрома свисает так низко, что можно незаметно выдергивать из нее нитки, пока сидишь и слушаешь, что говорят в комнате.
Мама с папой не видят Марианну: ее закрывает скатерть. Сегодня они чем-то сильно взволнованы: то сидят, то ходят по комнате - и говорят, говорят. Марианна видит мамины и папины ноги: они то стоят, то ходят по комнате, и, уж конечно, она слышит каждое слово родителей, хочет она того или нет. А она хочет.
Не то чтобы она нарочно залезла под стол - подслушивать, нет, просто ей там нравится. Марианне нравится прятаться; сколько раз она так делала и слушала разговоры родителей. Но в таком волнении их не часто увидишь. Будь это возможно, Марианна сразу выскользнула бы из гостиной после того, как сюда пришли из кухни эти две пары ног; родители так кричат, особенно папа, что даже ушам больно. Но ничего не поделаешь, из-под стола ей теперь не выбраться. Все шире и шире раскрывает она свои синие глазки, прислушиваясь к разговору, который идет там, в гостиной. Руки больше не выдергивают ниток из скатерти; она лихорадочно сжимает и разжимает их, сжимает и разжимает. Можно, конечно, пискнуть, как мышка, и сказать: "Чур-чура!" - она всегда так делала, когда была маленькая. Но теперь Марианне уже шесть лет, и она сама понимает, что сейчас не стоит пищать как мышка. Утра бывают хорошие и бывают плохие. За шесть долгих лет жизни Марианна прочно это усвоила.
Сначала говорит мама. Потом папа. И опять мама. И опять папа. А потом они вдруг то заговорят разом, то разом смолкнут. Тогда Марианна слышит стук своего сердца, и чем больше они говорят, тем сильнее и чаще бьется оно; странно, что они этого не слышат. Но где там - они друг друга и то еле слышат, каждый слушает только самого себя, особенно папа, других он вообще почти никогда не слушает. А что мама говорит - это словно только для того, чтобы он опять мог завестись и высказать все, что он хочет. Будто поезд стучит: тук-тук-так, тук-тук-так. Сперва мама, потом папа, потом мама, потом папа. Наверно, они давно уже начали этот разговор, еще раньше, чем перешли сюда из кухни, и папа, сердито сопя, раскуривает трубку. И это тоже Марианна слышит из-под скатерти, она даже может видеть то, чего не видит, ей достаточно слышать - и она сразу представляет себе всю картину. Отцовскую руку, и в ней зажженную спичку, и язычок пламени, взмывающий вверх, в то время как отец сосет трубку.
Мама говорит:
- Но дорогой мой, нельзя же всю жизнь злиться из-за этой вмятины!
- "Всю жизнь"! - Папа сердито взмахивает трубкой (совсем как дирижер, думает Марианна, ну точно дирижер оркестра). - Да всего только неделя прошла, одна неделя, кстати, сегодня ровно неделя. Выхожу я утром, ничего не подозревая, выхожу как всегда, хочу сесть в машину - и тут вижу... эту... да ты же сама ее видела - вмятину. А ты: "всю жизнь"! Тебя послушать, вмятина на крыле машины - пустяк. Ты рассуждаешь так, будто этой вмятины вообще и в помине нет.
- Да, да, все это мы уже обсудили. Машина застрахована, вот только заплатят ли?
- Этого еще не хватало! Да и не в том дело. Главное не в деньгах, а совсем в другом. Конечно, не хватало еще, чтобы отказались платить! Но главное: я хочу знать, кто это сделал. И зачем.
- Слышала уже, слышала. Ты говоришь, неделя прошла? А по мне - так полгода, не меньше. Ты мне этой вмятиной все уши прожужжал. Похудел, побледнел, совсем есть перестал. Мыслимое ли дело - так известись из-за ерунды!
Папа вдруг закричал очень громко, пронзительно:
- Как ты сказала: "из-за ерунды"? Не будь ты моей женой, я решил бы, что ты с ними заодно!
- Заодно? С кем? Ничего не понимаю...
- Нет уж, прости, дорогая, ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты не хуже меня знаешь, что это Енсен: никто, кроме него, не мог это сделать, и ты знаешь, что он сделал это нарочно, да, нарочно! Но я ему покажу, уж я... увидишь, я ему покажу!
- Но дорогой, мы ведь и это тоже обсудили. Во-первых, насчет Енсена. С какой стати ему это делать? И вообще... эти Енсены только недавно переселились сюда. Мы же с ними совсем не знакомы...
- То-то и оно! То-то и оно, что недавно. Тут-то как раз собака и зарыта. Мы с ними не знакомы, как ты сейчас сказала, совершенно верно. В этом-то все дело. Мы ничего не знаем о них: ни кто они такие, ни откуда они взялись. Приехали, понимаешь, к нам в поселок и сразу же купили здесь дом. Никто не знает, кто они такие. В наш поселковый совет они ни ногой: господин Енсен, видно, слишком много о себе понимает, дела поселка его не волнуют, чихать он на них хотел.
(Вот теперь дирижер опустил палочку, думает Марианна. Это видно по его ногам. А в мамином голосе слышится усталость.)
- Но это же нелепость! Да ты и сам говорил мне, раз сто - не меньше говорил, что вмятина - на левом заднем крыле. А машина стояла так, что никто - ни Енсен, ни кто-либо другой - не мог бы с этой стороны ее повредить. Злоумышленнику пришлось бы прокрасться в гараж.
- Вот! - подхватывает папа. - Ты сама сказала: прокрасться! Вот именно! Я же говорю, что он сделал это нарочно, нарочно сделал! Он наверняка прокрался туда, как ты только что сказала, и все! Ночь все скроет! "Таран" вот как это называлось в старину, на языке морских разбойников. Таран! Он протаранил меня, ни больше ни меньше!
- Тебя протаранил?
- Машину! А это одно и то же!
- Ты и машина - одно и то же?
- Конечно. А как же! Не пойму я тебя. Ты вроде бы даже подыгрываешь этому Енсену. А ну, скажи-ка правду, может, он давний твой ухажер?
- Ты это серьезно?
- Да, серьезно! Очень даже серьезно! Потому что это серьезное дело. Потому что это не что иное, как злонамеренный поступок. Потому что, если хочешь знать, тут пахнет заговором! Я был у начальника уголовного розыска. Он ведь старый мой приятель.
- У начальника уголовного розыска? Из-за такой...
- Только не говори: "ерунды"! Сделай одолжение, не произноси этого слова, слышишь? Да, да, я был у начальника уголовного розыска, совершенно верно! Могу сказать тебе по секрету, что он крайне серьезно смотрит на это дело. Он пришлет сюда своих людей, они измерят и сфотографируют вмятину. Он, как и я, считает вполне вероятным акт мести или любой другой оскорбительный акт. Это называется преднамеренным повреждением чужого имущества; кажется, он даже назвал это нанесением телесных увечий.
- Телесных?
- Да, телесных. Чему ты так удивляешься? Поразительное отсутствие фантазии у этих женщин! Машина, оставленная на ночь без присмотра, беззащитная машина вдруг подверглась подлому нападению. Кому она мешала, я тебя спрашиваю? Чем она помешала Енсену? И неужели мы должны позволять насильникам и бандитам безнаказанно вторгаться в нашу частную жизнь? Преступно попирать самые священные законы, на которых зиждется наше общество, наша жизнь, вся наша человеческая сущность? Нет! Самое время положить этому конец - любым путем. Капитуляции не будет: девятое апреля 1 не повторится! Весь поселковый совет за меня - мы организуем гражданскую оборону.
1 9 апреля 1940 г. в Норвегию вторглись немецко-фашистские войска.
- Вы будете патрулировать по ночам?
- Да, по очереди. По-твоему, это липшее? Ты считаешь, что для такого дела не стоит пожертвовать крупицей ночного сна? Да, поддержки в моем собственном доме я, как видно, не получу. Что ж, человек должен знать, как к нему относятся близкие, по крайней мере знать, чего можно ждать.
Но папа больше уже не ждет. Он то устремляется куда-то, то замирает на месте. Его ноги сначала хотели уйти - Марианна это видела, - потом больше уже не хотели. Наконец они все-таки уходят. Марианна хорошо знает папины ноги. Марианна слышит, как мама шепчет: "Что-то тут не так". Потом мамины ноги тоже куда-то идут, но только в другую сторону, к окошку. И там останавливаются. По маминым ногам видно, что она сейчас разговаривает сама с собой.
И вдруг случилось неожиданное. Только папа ушел (а Марианна слышала его шаги по гравию дорожки: они замерли у машины, там, за садовой калиткой, и она знала, что папа стоит и смотрит на машину, на вмятину; и еще она видела, что мама замерла у окна в комнате: она стояла и смотрела на папу, который смотрел на машину), как в тот же миг Марианна пискнула, как мышонок, и вылезла из-под стола. Мама подскочила, как будто в нее выстрелили, обернулась, нахмурив брови. Да, не следовало мышке пищать.
- Ты что, все время сидела там?
- А я давно там сижу, я еще раньше туда залезла, до вас.
Мама снова повернулась к окну - смотреть на папу, который вдруг отвел взгляд от машины. Тогда и мама отвела взгляд от папы. Отойдя от окна, она повторила:
- Что-то тут не так.
- Что не так, мама?
- Да с вмятиной этой.
Вообще-то, мама не Марианне это сказала. Мама пошла на кухню. Марианна подошла к окну - поглядеть на машину, но тут она увидела Эвелину. Марианна распахнула окно.
- Эй, Эвелина, ты куда, в детский сад?
Да, Эвелина идет в детский сад. На ней спортивный костюмчик, и еще на спине рюкзак величиной с кокосовый орех.
- Подожди! Я сейчас!
Когда Марианна вышла, Эвелина стояла и разглядывала машину.
- А у вас вмятина на заднем крыле! - сообщила она.
- Папа сказал, что это отец твой сделал.
Эвелина не стала спорить.
- Пойдешь со мной в детский сад?
- Нет.
- Почему "нет"?
- Дома дела есть. Вмятину сторожить.
Марианна немножко проводила Эвелину и вернулась домой. Солнце уже переместилось слегка, светлые царапины на зеленом лаке машины словно бы образовали звезду, и звезда эта ярко сверкала на солнце. А дыра - углубление в центре звезды - совсем белая и напоминала открытую рану.
- Дыра, - прошептала Марианна.
Мама окликнула ее из окна и позвала домой.
- Это Енсен сделал, - объявила Марианна, когда пила молоко. - Эвелина мне сказала.
- Эвелина? Не может быть!
- Да, это отец ее сделал. Я ее в детский сад проводила.
- Неужели она это сказала? И почему ты не осталась в детском саду?
- Из-за вмятины. Я больше не вожусь с Эвелиной.
Родители пьют кофе. Мама на всякий случай шарит ногой под столом, Марианны там нет.
- Ты был прав. Это сделал Енсен.
- Что - сделал?
- Вмятину.
- А, вмятину...
- Ты же сам подозревал Енсена!
- Я - Енсена?
- А он и правда сделал вмятину.
- Да ладно...
Марианна стоит в коридоре и подслушивает сквозь дверную щель. Неужто папа забыл про Енсена? Забыл про вмятину? Она сжимает кулачки, разжимает, сжимает снова. Как же он мог позабыть про Енсена? Сердце ее бьется так сильно, что, кажется, все должны это слышать. А вот она слышит, как отец откинулся на спинку стула, слышит, как он зажег трубку.
- Да бог с ней, с этой вмятиной. Хватит.
- Ну и прекрасно.
- Зачем ты так? Думаешь, я позабыл про вмятину? Просто я устал. Так ты говоришь, ее Енсен сделал?
- Ты же сам это мне сказал. Что он прокрался к нам в гараж...
- Да это же невозможно! Я утром еще раз все осмотрел.
- Что значит - невозможно? Если человек хочет сделать гадость? Может, из мести?
- Господи, да за что он стал бы мне мстить? Мы же с ним даже не знакомы.
- Вот именно. Откуда взялись эти Енсены? И поселковый совет...
- Подумаешь, поселковый совет! Сборище политиканов-бездельников. Я встретил сегодня Енсена в трамвае.
- Ты ездишь трамваем?
- Раз машина помята... Приятный человек.
- Кто, Енсен?
- Ну да. А чего ты так удивляешься? Очень даже приятный человек. Он, знаешь, тоже оставил машину в гараже. И Марианна наша дружит с этой...
- С Эвелиной? Марианна уже не дружит с Эвелиной. За то, что отец Эвелины помял твою машину.
- Енсен помял машину? Чепуха!
- Эвелина это сказала.
- Какая еще Эвелина?
- Дочка его.
- А, Марианнина подружка?
- Теперь уже не подружка. Из-за вмятины.
- Я же сказал: приятный человек...
Марианна все стоит у дверной щели. Сердце уже не колотится так сильно. Что-то зреет у нее в душе. Летом, вспоминает она и сразу же видит лето, она металась в жару, а над ней был деревянный потолок, и доски тогда зашевелились и превратились в зверьков, а потом зверьки превратились в огромных зверей, и они надвигались на нее, и нависли над ней, и хотели схватить ее. Все это было летом, да, летом. Марианна бесшумно отошла от двери и так же бесшумно спустилась с лестницы, ступая на самый край ступенек, чтобы те не скрипели. Все вдруг стало невыносимо. Напоследок она еще услышала - теперь уже кричала мама, так громко, что больно зазвенело в ушах:
- Эта вмятина сведет меня с ума! Позвони Енсену и выясни, как было дело!