От таких дум ей стало очень неприятно, будто в дождь под капелью плеснуло ей за воротник воды прямо на голую спину. Она даже передернула плечами. "Ну к черту все! Хватит переживать. От этого люди седеют… Трофим придет - все забудется". Она даже не заметила, как прошла мимо своей калитки. Пришлось вернуться. Софья дернула за веревочку, звякнула щеколда, калитка скрипнула старыми, ржавыми петлями и впустила ее во двор. И как только Софья вошла сюда, на душе у нее вроде бы поулеглось. Тихо, травка немятая во дворе, белые, чистые мосточки. Уютно, тепло… Нехорошие мысли отступили.
Но все же в самой глубине души шевелился и беспокоил ее маленький червячок-древоточец. "Кручина, эх, кручинушка ты моя!" - вздохнула Софья, нащупала в кармане жакета ключ и, поднявшись на крылечко, отперла замок.
Чистый двор, дедовская пятиоконная изба с кухней и горницей, крашеные полы, кровать с периной, кактусы на подоконниках, телевизор "Чайка" - этот уютный домашний мир с привычной обстановкой был для Софьи единственным местом, где она по-настоящему отдыхала от всех забот, приходя в умиротворенно-спокойное состояние.
Зарабатывала она прилично - сотни три в месяц, и как доярка была не на плохом счету. Но иметь прочный, высокий авторитет ей мешал неорганизованный, несколько неуживчивый характер и сомнительное, как заметила однажды зоотехник Яшина, поведение. Впрочем, Софью не очень интересовало мнение зоотехника, и она не так уж и заботилась о своем авторитете, считая, что в ее поведении нет ничего такого, что бы мешало жить другим. Яшина, конечно, имела в виду ее связь с Трофимом Спицыным, который слыл в совхозе замкнутым человеком, бирюком. О том, что Софья крутит с ним любовь, знало все село. "Но кому какое дело? - думала она. - Живу как хочу".
Семейная жизнь у нее не заладилась. Год назад она познакомилась с молоденьким шофером районной автобазы, приезжавшим в Борок на уборку картошки. Паренек как-то сразу и легко решил перейти на работу в совхоз, жениться на Софье. Прожил с ней три месяца, потом вдруг закутил, затосковал по родине - Брянщине - и объявил жене, что хочет съездить туда на побывку. Уехал и не вернулся, написав, что дома у него есть девушка и пусть Софья не ждет его…
Вот и вся история их семейной жизни. Софья даже не успела как следует влюбиться в мужа. Так и осталась одна-одинешенька.
И тут подвернулся Спицын, записной бобыль, вдовец. Жена у него умерла, детей не было. Крепкий сорокалетний мужик стал настойчиво ухаживать за соломенной вдовой. И Софья сдалась.
На газовой горелке уха сварилась быстро. Софья попробовала ее, добавила соли, выключила газ. Подойдя к окну, посмотрела поверх занавески на улицу. Там, если приглядеться, все было пронизано мерцающим, трепетно-пугливым светом, готовым вот-вот исчезнуть. Это отблески поздней зари, малопрозрачной, красноватой, боролись с облачной сумеречностью. Облака плотно накрыли землю, оставив только у горизонта неширокую грядку заревого просвета. Розоватые блики скользили по блеклым цветкам на картофельной грядке и вскоре померкли, а цветки стали темно-серыми.
Скрипнула калитка, Трофим аккуратно закрыл ее на запор и, поглядывая в окна, направился к крыльцу. Софья отступила от окна в глубь кухни.
"Явился - не запылился", - подумала она о Трофиме почему-то с неприязнью и теперь сожалела, что позвала его. Свидание с ним не сулило ей особой радости, не вызывало приятного волнения, как прежде. Софья дивилась этому и не могла понять, что такое с ней происходит.
Однако гость был уже у порога, и ей ничего не оставалось, как принять его.
Трофим, наклонив голову под низкой притолокой, уверенно шагнул в кухню. Половицы заскрипели под его сапогами. Он был оживлен, весел и от порога сказал:
- Принимай гостя!
На губах Трофима играла многозначительная усмешка. Но он тотчас погасил ее, почувствовав, что Софья не в настроении.
- Вкусно пахнет ухой. Готова? - спросил он.
- Готова, - односложно ответила Софья. - Проходи, садись.
Трофим вынул из кармана и поставил на стол бутылку, рядом положил большой пучок свежих и сочные, только что с грядки, перьев лука.
- Так в потемках и будем сидеть? - тоном хозяина спросил он.
- Ведь видно. Ночь-то белая…
- Ладно. Как хошь.
Софья, спохватившись, принялась хозяйничать. Взяла с подблюдника тарелки, налила ухи, нарезала хлеба.
- Ешь. Горячая.
Она достала из кухонного шкафчика две граненые стопки и тоже села за стол.
- Ну вот, теперь ладно, - одобрил Трофим. - Маленько можно выпить.
- Не хочется.
Трофим не настаивал. Он прихлебывал с ложки вкусное варево.
- Попробуй-ко лук. Славный нынче вырос! - Трофим захрустел на зубах зелеными перьями.
Некоторое время они ели молча.
- Накормил свежей рыбой. Спасибо, - поблагодарила она сдержанно.
- На здоровье, - он отодвинул пустую тарелку, достал сигареты. - Курить хошь?
- Я ведь не курю всерьез. Так иногда, балуюсь.
- Курить и мужикам вредно, а бабам - тем более. Голос у них от этого грубеет. Да и табаком воняет, когда… когда целуешься.
Софья криво усмехнулась.
- Чаю хочешь?
- Давай.
Трофим выпил стакан чаю и молча вышел из-за стола. Подошел к окну, приоткрыл створки. С улицы хлынула струя сырого ночного воздуха. С болотца на задах избы донеслось верещание лягушки. К ней присоединилась другая, и начался лягушачий концерт.
- Ишь, заливаются, поскакухи, - сказал Трофим. - Слышишь?
Софья кивнула и стала прибирать на столе. Прибрав, остановилась посреди кухни, опершись о спинку стула.
- Что-то у нас с тобой сегодня разговор не вяжется, - сказал Трофим.
Софья подумала, что вот сейчас он подойдет к ней, обнимет за плечи, начнет ластиться, поцелует в щеку, потом в губы. А после походит по избе и скажет привычно, будто дома: "Отдохнуть бы… Полежать чуток".
Так оно и вышло. Трофим подошел, положил теплые тяжелые ладони ей на плечи, осторожно отвел в сторону прядку волос от ее виска и склонился, чтобы поцеловать. Она зябко повела плечами и отстранилась.
- Ты чего? - недоуменно спросил он.
- Теперь иди домой. Мне рано утром на ферму. Надо хорошенько выспаться.
- Почто так? - обиделся он. - Зачем гонишь? Или разлюбила?
- Не знаю, - вздохнула Софья. - Сейчас тебе лучше уйти. Прошу тебя…
- Да что случилось? - он повысил голос. - Чего кобенишься-то? Цену себе набиваешь? Ведь не впервой мы…
Софья молчала, вцепившись тонкими смуглыми пальцами в спинку стула.
- Настроения нет? - продолжал он. - Бывает. С любым бывает человеком. Я ведь понимаю. Ты лучше скажи, как поднять настроение-то? О чем думаешь? Что у тебя за кручина?
- Ни о чем. А ты иди. Пожалуйста…
- Ну, это уж мне и вовсе непонятно, - проворчал он. - Брось, Сонечка! - Он попытался обнять ее, но она не далась.
- Сколько тебе говорить: оставь меня!
Трофим раздосадованно вздохнул. От его внимательных и темных глаз повеяло холодком. Он взял кепку и, осердясь, бросил от порога:
- Больше не приду, раз так…
- Дело твое, - равнодушно отозвалась Софья.
Трофим широко распахнул дверь и хотел хлопнуть ею, сорвать зло, но сдержался, притворил тихонько.
Когда он шел по мосткам к калитке, походка у него была неуверенной. Софья резко закрыла створки окна, заперла дверь, разделась и легла на кровать, уткнувшись горячим лицом в прохладную подушку. Теперь она дала волю слезам, которые у нее копились весь вечер.
3
Прежний директор Сарафанов проводил планерки всегда утром. Лисицын изменил этот порядок. "С утра надо работать, а не заседать", - сказал он своим подчиненным и перенес совещания на вечер, когда было видно, кто и как потрудился за день, какие обнаружились неувязки, и выяснялось, с чего следовало начинать завтрашний день. Утром он заходил в контору, отдавал необходимые распоряжения, принимал посетителей, затем садился в машину и ехал на фермы или в полеводческие бригады с заранее намеченной целью. Около четырех часов дня он опять сидел за письменным столом. Все знали этот распорядок и приноровились к нему.
Подчиненным трудно было обмануть Степана Артемьевича неточной информацией, выговорить для себя какую-нибудь отсрочку в неотложном деле, ссылаясь на разного рода причины. Лисицын не любил отсрочек и не давал поблажек. Сначала это кое-кому не нравилось, потом привыкли.
Вчерашняя встреча на чикинской скамейке с Софьей Прихожаевой оставила у Лисицына неприятный осадок, и он решил заглянуть на ферму, где она работала.
В десять утра Степан Артемьевич вышел из конторы и сел в газик, который ждал его у крылечка.
Шофер Сергей был чисто выбрит, его румяное, в меру веснушчатое лицо дышало здоровьем, из-под кепки вихрился рыжеватый чубчик.
- Куда едем? - спросил он.
- На отгонное пастбище, - ответил Лисицын.
Машина рванулась с места, подняв облачко пыли. Шофер, глянув в открытое оконце на небо, сказал:
- Опять тучи сухие…
- Сухие?
- Ну, бесплодные. Дождей-то уж давно нет. Трава растет плохо.
- Плохо, - согласился Лисицын.
Он подумал опять о Прихожаевой: "Вчера она была груба. Неужели она и в самом деле такая? Если грубость - черта характера, то как она влияет на товарищей по работе?.."
Директорский газик Сергей водил уверенно, быстро, без лихачества. Когда в поездке по совхозным владениям они попадали на болотистую лесную дорогу и Лисицын опасался увязнуть, Сергей успокаивал его:
- Ничего, вывернемся!
Это - его любимое словечко.
Дождя не было, солнца - тоже. Облачная карусель по-прежнему медленно поворачивалась в небе. Но вот в разрыв облаков вырвался веселый, необычно яркий солнечный луч, и Сергей удивленно воскликнул:
- Смотрите-ка, откуда оно вывернулось! И надолго ли?
Солнце "вывернулось" на несколько минут и опять спряталось, будто рассердилось на Сергея за его пренебрежительный тон.
Газик мчался берегом Лаймы по следам коровьих и конских копыт, по размятым торфянистым кочкам. Сергей энергично работал баранкой. Степан Артемьевич покрепче ухватился за скобу перед сиденьем: трясло неимоверно. Машина наконец вырвалась из-за кустов на обширную поляну. Сергей сбросил скорость и вскоре заглушил мотор неподалеку от загородки с электродоильной установкой. Близко подъезжать не хотел, чтобы не побеспокоить коров, которые стояли в стайках из жердей с присосавшимися к вымени стаканами электродоильных аппаратов. Доярки в халатах и аккуратно повязанных белых косынках неторопливо занимались своими делами. В воздухе пахло парным молоком и луговым разнотравьем. Над стадом вились овода, но гнуса не было - отгонял ветер.
У самого берега в воде стояли, охлаждаясь, оцинкованные фляги с молоком. К ним подъехала повозка, с нее соскочил рыжеватый мужик в клетчатой рубахе с закатанными до локтей рукавами и почему-то в зимней шапке-ушанке. Он подошел к воде и крикнул:
- Эй, Митька!
Проходившая мимо доярка бросила через плечо:
- Ему некогда. Целуется!
И указала на загородку для дойки, возле которой стояли девушка с парнем. Парень обнимал девушку. Они прятались за стайками, но схорониться было мудрено: сквозь жердочки видно все… Доярки посмеивались:
- Глико, при всех лижутся.
- Как телята.
- Подождали бы до вечера, до темня…
- Где там!
- Вот она, нынешняя молодежь! Вся любовь на виду.
- Хватит ворчать. Вам завидно?
Лисицын улыбнулся, подошел к возчику:
- А ну, берем!
Взяв флягу за ушки, они понесли ее к повозке и погрузили. Девушка тем временем высвободилась из крепких объятий Митьки. Он поспешил на помощь:
- Степан Артемьевич, позвольте… Вам не положено по должности…
Митька стал грузить с возчиком фляги, а Лисицын подошел к дояркам поближе. К нему навстречу спешила Глафира Гашева, бригадир-животновод,
- Здравствуйте, Степан Артемьевич! Решили нас навестить?
- Мимо ехал - дай, думаю, разузнаю, как тут у вас насчет молочных рек?
Чистый, хоть и старенький халат плотно облегал фигуру Гашевой. Волосы аккуратно прибраны под косынку. Лицо у Глафиры широкое, чуточку скуластое, серые глаза - с "чудской" раскосинкой. Она поглядела на директора настороженно.
- Реки молочной нет, а ручеек струится хорошо. Можно и больше доить, да трава на пастбище мелкая, вся выщипана. И соль-лизунец кончается. Управляющий обещал подбросить, да, видно, забыл. А теперь уж и не надо…
- Такая забывчивость непростительна, - нахмурился Степан Артемьевич.
Подоенных коров женщины отпустили, и те принялись дощипывать травку, а в стайки завели других. Со всех сторон послышалось:
- Сам пожаловал!
- Свежего молочка не желаете ли, товарищ директор?
- Какие новости? В газетах что пишут?
- Премия нам в этом квартале будет ли?
Степан Артемьевич только успевал отвечать.
- Премия премией, а как у вас с дисциплиной? - спросил он в свою очередь.
- У нас порядок!
- Головы не болят?
- Что за намеки, товарищ директор?
- Мы ведь и обидеться можем.
- Мы этим не страдаем. Мозги у нас проветрены на свежем воздухе.
- Ну ладно, если так, - Лисицын переглянулся с Гашевой.
- Вчера вечерком посидели в гостях у Клавдии Кепиной. Сорок лет - бабий век. А что, разве нельзя? - спросила она.
- Ну почему же… - суховато ответил Лисицын. - После работы вы сами себе хозяева.
Он отыскал взглядом Прихожаеву. Повернувшись к нему и к Гашевой спиной, Софья склонилась возле коровы, переставляя электровакуумный аппарат. Лисицын хотел было подойти к ней, поговорить, но раздумал, и стал осматривать пастбище. Оно уже было порядком вытоптано, травы на нем осталось мало. Гашева пояснила:
- Послезавтра переведем стадо на другой участок, выше по реке. А это пастбище пусть снова наберет траву.
- Почему послезавтра, а не завтра? - спросил он.
- На новом пастбище доделывают изгородь. Рядом клевера, так опасаемся потравы.
Степан Артемьевич попрощался с Гашевой и пошел к машине. И тогда его окликнула Прихожаева:
- Степан Артемьевич!
Она быстро бежала за ним по лугу, легкая, стремительная, взволнованная. Лисицын остановился в нескольких шагах от машины.
- Извините меня. Вчера я наговорила вам лишнего. Мне стыдно… Такой характер…
Она смотрела на него снизу вверх большими серыми глазами. Маленькие смуглые руки опущены, прижаты к бедрам. Вся она будто вытянулась в струнку. Лисицын некоторое время молчал. Он был почти на голову выше ее, стройный, подтянутый, в узеньких модных вельветовых брюках, в привычном сером пиджачке. Софья встретилась с ним взглядом, потупилась.
Степан Артемьевич ехал сюда с намерением поговорить с ней построже, но только мягко упрекнул:
- Характер у вас, скажем прямо, не ангельский. Вы уж сдерживайте себя. Женщина молодая, приглядная, а позволяете… Бросьте эти рюмочки, берегите здоровье, да и репутацию. Я на вас не в обиде, но перед Чикиным надо бы вам извиниться. Старый человек…
- Хорошо, повинюсь, - послушно отозвалась Софья.
Лисицын кивнул, сдержанно улыбнулся и пошел к машине.
"Шут его знает! - с досадой подумал он, сев на сиденье и захлопнув дверку. - Надо бы с ней покруче, а не получилось. Вот уж эти бабы!"
Настороженная тонкая фигурка доярки с опущенными, как у солдата перед старшиной, руками по швам и серыми глазами долго стояла перед ним.
- Давай поедем к Каретникову, - сказал он шоферу. - Надо дать ему разгон: почему вовремя не огораживает пастбища…
Софья вернулась к стаду. Подружки стали над ней подшучивать:
- Чего там шептались? В любви призналась?
- Да полно вам! - смутилась Прихожаева. - Деловой разговор…
- Знаем, какие деловые разговоры бывают с мужиками!
- У него, кажись, жена в городе. Пока свободен…
Софья поймала на себе внимательный взгляд Гашевой. Та строила догадки: "Уж не жаловалась ли? Вроде не на что жаловаться"
Почти весь день Софья была молчалива, отвечала своим подругам невпопад. Они недоумевали. А она все видела перед собой высокого, ладного, добродушно настроенного Лисицына, и к чувству вины перед ним в душе у нее еще неотчетливо, неосознанно примешивалось какое-то другое чувство. Какое именно, она не могла взять в толк…