– Я вот свою веру изобрести хочу, – как заученное, сказал вдруг Наркизов. – Там место и богу найдется, и властителям разным, и злу, и добру… Там непротивления злу не будет, а будет покарание его, вот как!
– Ну и что, Гарри, изобрел ты веру-то?
– Изобрету, не переживай, Савл! Еще тебя в пророки позову…
– Ты прости меня, Гарри Всеволодович, – потупив голову, заметил Савл, – но много ты говоришь, а дел-то никаких нет. Вот она, правда! Товарищи твои, как бесёнки какие, к тебе бегают по ночам, советуются, почему ж днем не зайти? Вот если б ты молился чаще хотя бы…
– А ты знаешь, Савл, что крысы, например, не молятся богу…
– Балабол ты, вот что, – Савл махнул рукой и пошел прочь из комнаты. – Хотя б по хозяйству помог немного…
– Помогу, коли надо, – усмехнувшись, пробормотал создатель. Он подумал, что Савл в последние дни стал слишком уж надоедлив, да и не вечно же тут прозябать. Надо решать все окончательно и бежать из Города.
В эту апрельскую ночь создатель спал очень плохо. То ему мерещились какие-то картины его прошлой жизни: девочка, которую он любил подростком, драки с пролами-сверстниками в школьные годы, годы учения и в губернском городе, и в столице, его первая любовь и жена, его решение стать… Сознание временами как бы вообще покидало его. Он проснулся и сел на кровати. Непроглядная тьма окружала его со всех сторон… Гарри поднялся и зажег свет зеленой лампы, висевшей над кроватью. Комната осветилась на изумление тускло, видно, лампочка была на грани сгорания…
Одно место комнаты, возле кресла, вообще оставалось темным. Создатель протер глаза и присмотрелся внимательней: кресло, сброшенная на него куртка, сапоги. Ничего не обычного вроде. И вдруг… тьма расступилась: в кресле сидел какой-то человек с трубкой в руках. В комнате сразу же крепко запахло табаком и еще чем-то, не слишком приятным. "Неужели это возможно?" – мелькнуло в сознании создателя.
Человек с трубкой между тем зашебуршился и прокашлялся: "Кхе-кхе-кхе…" Гарри вздрогнул, протер глаза и сел на постель.
– Горец, ты?
– Нэ горэц вовсэ, а чечвертый пророк коммунизму, – пояснил создателю Сталин, а это, несомненно, был он. – Ви меня визывал?
– Нет, сгинь отсюда! – крикнул создатель, еще раз протерев глаза.
– Визывал! – Иосиф Виссарионович довольно рассмеялся.
– Ах да… день рождения Лысого гения! – догадался Гарри. – Что ж сам пахан не явился?
– Лэнина так называть невозможна! – возмутился призрак. – Он Сатана– сын, а Карла – отэц наш…
– А ты дьявольский дух, да? – спросил Наркизов. Он начинал находить этот диалог забавным.
– Вэрно понимашь, – подтвердил Сталин.
– Ну и воняет же от тебя!
– Оскарблаете, да? – надулся призрак. – Это завыстъ говорит…
– Зависть, к кому – тебе что ли? – усмехнулся создатель.
– Ко мнэ и Ему! Мы-то дэло дэлали, а ты так – только Лассаля укокошил…
– Ты не Сталин вовсе, ты – дрянь, бесенок!
– Ну-ну… – Иосиф Виссарионович набил свою трубку и закурил. Гарри внимательно следил за ним, силясь убедиться. Что это всего лишь видение. В воздухе, ставшем на редкость тяжелым, заклубились завитки дыма.
– Ты просто бред воображения, я не могу тебя видеть?!
– Мэня спрашиваэшь? – поинтересовался нечистый дух и выпустил густую струю дыма изо рта. – Я нэ бред, я часто прихожу…
– Ты ведь давно мертв, тебя не существует…
– Я жив, пока живы люди! – сказал Сталин, в такт помахивая трубкой.
– Зло, может, и не вечно на земле, – задумался Гарри.
– Вэчно! зло – власть, а кто не хочет власти?
– Власть не всегда зло! Есть истинная власть, если она…
– Истина? А кем это она определяется? – акцент Сталина пропал, да и сам он сделался как бы совсем прозрачным. Гарри даже видел сквозь него спинку кресел. – Тобой, Им, кем?!
– Богом! – твердо сказал создатель.
– Богом… – дух Сталина нервно завертелся в кресле. – Что может твой Бог?
– Все может! – создатель хотел было привстать, но не смог. – К тому же и ты служил ему отчасти, разве нет?
– Вот еще глупости! – возмутился Сталин. – Я гнал его и верующих в него, как только мог!
– Но именно ты убивал и тех, кто шел против Бога и служил силам Зла, – Наркизов как будто пытался убедить в своей правоте того, кого никто не смог убедить и при его жизни.
– Нет, не так… Я убивал только тех, кто шел против меня.
– Но ты не всегда понимал, что творишь!
– Ну, хорошо! – Сталин не захотел продолжать спор. – Ты-то тоже служишь Злу, ты стал теперь одним из нас!
– Лжешь, дух! – крикнул Гарри и, все-таки оторвавшись от кровати, присел к столу, чтобы лучше видеть своего страшного собеседника.
– Нет, я не лгу! Вот ты рассуждать любишь о насилии, а от рассуждений до дела – не такое уж большое расстояньице, знай это! – Сталин привстал. Он был виден теперь полностью в своем поношенном френче и галифе, в одной руке он держал потухшую трубку, другой – неловко двигал.
– Я никогда не хотел повального насилия, – мотал головой Наркизов.
– А что Лассаль? Объясни ему это… – Глаза Сталина вдруг налились каким-то ярким светом. Может это был цвет крови, пролитой им. Этот свет не был красным, красным стал теперь сам Сталин.
– Лассаль – ошибка, нелепых промах… Мало ли бывает ошибок!
– Лес рубят – щепки летят, – захихикал горец.
– Предатели должны умирать! – тяжело сказал создатель.
– Но ты бы, Гарри, убил и других… Начало предполагает продолженье… Да ты и сам не решил еще остановиться, так?
– Вранье, неправда! – опять крикнул Наркизов.
– Не кричи так, Савла разбудишь, – погрозил пальцем Виссарионыч. – Запомни главное: никакая власть не держится без насилия… Ты и так знал это, и теперь знаешь.
– Хорошо, – создатель облокотился о стол, задев чугунную старую чернильницу Савла. Сталин со странной опаской посмотрел на нее.
– Хорошо? – Сталин даже удивился.
– А что я должен страдать теперь? – каждое слово давалось теперь создателю с огромным трудом. – Но я не красный, я Белый… И сделал это я для России… для будущей России…
– Спаситель ты наш! – причмокнул Сталин. – Для блага России! Сколько лжецов и иуд так говорили… А цвет-то определил! Где в темноте нашей цвет различать? Али нет?
– Прочь отсюда, грузинский раввин! – и Гарри автоматически схватился за стоявшую чернильницу.
– Пойду пожалуй, – решил Сталин, – а то ты и вправду в меня чернильницей пустишь, как Лэнин сказал. Кстати, при чем она здесь?
– Счас все узнаешь! – бросился к горцу создатель, прихватывая настольный прибор.
Но никакого Сталина в комнате не было… Гарри растерянно пошевелил кресло, где только что был его ночной гость, и бросил ненужную больше чернильницу на пол. В дверь его уже долго стучали. "Эй, ты с кем говоришь-то там? С нечистью какой, что ль?", – раздался знакомый голос Савла.
Гарри отозвался, что он совсем один. Савл потоптался у запертой двери и, шумно вздыхая, ушел к себе. Создатель рухнул в оставленное гостем кресло. Он даже не обратил внимания на погасшую трубку Сталина, валявшуюся неподалеку. Тьма в комнате сделалась совсем непроглядной, так как света не зажигал никто…
3. Суд создателя
В Городе тем временем наступили майские деньки – Большие пролетарские праздники. Красоловы, охровцы с ментурианами, а также люди попроще высыпали на улицы Города, весело махая заранее заготовленными красными флажками, плакатами и шариками. Основная круговерть происходила возле Памятника Лысому гению, где на трибуне стояли "отцы" и приветствовали своих не очень любимых детей. "Дети" проходили на значительном расстоянии от трибуны и по команде вскидывали красные флажки и портреты вождей Роскомреспа. Отцы города вяло махали им своими пухлыми лапками и изредка нагибались, чтоб основательно приложиться к фляжке с водочкой, бывшей тут постоянно.
Ухлестов проявил в этом нагибании особую доблесть и скоро был бережно вынесен с трибуны проверенными ментурианами… Впрочем, "дети" не очень осуждали руководителей, так как сами основательно поддали перед парадом. Лысый гений уныло смотрел на эту демонстрацию рабской покорности со своего постамента и думал, вероятно, что он зря постарался. Праздник чуть было не испортила колонна студентов Университета, несшая совсем не те портреты (вроде бы мелькнул Че Гевара и Троцкий) и что-то не то кричавшая. Охровцы, по мановению руки Кузина, бросились наводить порядок, а Тазков осуждающе взглянул на ректора Протухова, враз протрезвевшего. Собственно Леонид Сергеич с удовольствием прикрыл бы поганый рассадник беспорядков, но он опасался гнева Шупкина, допущенного теперь лично к Главному.
Рамин, глядя на это, лишь пожал плечами и также дал какое-то указание через дежурившего у трибуны постового. Демонстрация близилась к завершению, и "отцы" совсем уж собрались покинуть трибуну, как вдруг один эпизод окончательно лишил их праздничного настроения. Сначала показалась группка Голикова с плакатом, призывающим "покончить с Роскомреспом навсегда". Демоносцев немедленно побежали арестовывать… Пока "отцы" с интересом следили за этим событием, какой-то очкарик небольшого роста кошкой сумел забраться на трибуну и, шуганув Савостикова, стоявшего у ног Лысого гения, залез на постамент и написал на памятнике мелом слово "Палач". С такой надписью Лысый гений стал еще более грозен…
Руководители перетрусили окончательно и бросились с трибуны врассыпную, охровцы также растерялись. Граждане, увидевшие слово, заорали благим матом! Не потерявший душевного равновесия, Рамин сумел лично ухватить студента в очках за штаны, но получил от него хороший удар по голове. Подбежавшие ментуриане, однако, спасли честь начальника и схватили злодея. Испинав его на месте, они затолкали очкарика в машину и увезли в участок. Те из студентов, что были посмелее, немедленно начали по этому поводу драку с ментурианами. Мелькнули плакаты: "Смерть палачам-красоловам!", "Главного красолова – на суд истории!", "Борис Соснин – надежда России!". Пришлось даже обращаться за помощью к ОХРу… Тазков, совершенно подавленный, обозвал Протухова "засранцем" и тут же в машине сел строчить донесение в Губернию, забыв о Празднике… Настроение ректора Юника испортилось еще больше, что не замедлил прочувствовать на себе подлипала Савостиков в машине на пути к мэрскому дому.
Начальник ОХРа, решив, что все это устроил подлец Голиков, лично арестовал его и в наручниках повел к машине, стоявшей возле трибуны. Но демоносцы не дали Гора в обиду: толкали ментуриан и охровцев, обзывали их фашистами, даже пригрозили Кузину организовать новый стихийный митинг… Рамин, чувствуя. Что обстановка накаляется, также попросил охровцев не обострять ситуацию. Кузин презрительно назвал Виктора "бесполезной ищейкой" и, не взирая на вопли демоносцев, увез Гора Голикова с собой. Выкручиваться потом надо будет всем, а тут хоть есть, на кого этот бунт повесить, если что… Демоносцы бросились волновать народ. В тихом Городе назревало черт знает что.
… Все это мог наблюдать и Владимир Мачилов, прошедшийся в колонне студентов с нужными плакатам и потому не очень боявшийся за себя. Он прошел в соседний с площадью Парк Отдыха городка и сел на скамейку покурить… Последнее время Моча, видя, что дело Лассаля несколько затихло, почувствовал себя спокойней и стал делать визиты всем еще имеющимся членам Круга. Кроме Силыча, все встречали его неласково и быстро гнали прочь под разными предлогами… Теперь Мачилов размышлял, стоит ли идти и рассказать обо всем виденном создателю или нет.
– Владимир Ильич, приветствую! – тихо сказал кто-то рядом. Моча вздрогнул и повернулся на голос.
– А-ах! – взвизгнул он от неожиданности. Рядом с ним сидел сам Наркизов с отросшей черной бородой, в застегнутой наглухо куртке и надвинутой на самые глаза кепке.
– Тихо! – сказал создатель. – Видел тебя на демонстрации и хочу переговорить… именно теперь.
– Какая, мля, неосторожность! – завертелся, как юла, Мачилов. – Нас могут засечь тут вместе.
– Ничего! скоро все закончится, – загадочно произнес создатель.
– Что? что закончится? – заволновался Моча.
– Я скоро уеду отсюда, навсегда уеду… Понимаешь?
– А мы как же, соратники…
– Вы тут останетесь! Выбирайтесь теперь сами, как хотите…
– Зря вы так, – Мачилов лихорадочно закурил новую папиросу. – Видите, что в Городе-то творится? Уже скоро власть рухнет… Подобрать только надо.
– Нет, все кончено, Мачилов! – создатель встал. – Для меня, во всяком случае. Скоро начнутся аресты, бегите.
– А вы, мля, не обманываете? – уточнил Моча. – Правда, уедете?
– Кончено, уеду… – создатель сухо рассмеялся. – Навсегда.
– Что передать Силычу и другим нашим? – спросил Мачилов.
– Скажи Федьке, что он дурак… и убийца! Что я его ненавижу.
– Зря вы так… – Вова схватил Гарри за правую руку, цепляясь, как соломинку. – Не бросайте нас, а то мы ведь…
– Все кончено! – и создатель, резко развернувшись и не обращая внимания на протянутую руку Мачилова, пошел к выходу из парка. Моча немного пробежался за ним:
– Не ходите, мля, так открыто, могут узнать…
– Скоро они все узнают!
С этими словами Наркизов смешался с толпой, идущей с митинга, и пропал из поля зрения. Мачилов, не долго думая, бросился к Силычу. Все решали теперь, по его мнению, именно часы…
Придя домой, Гарри с удивлением обнаружил записку Савла, где тот извещал постояльца, что уезжает на Праздники в село Хрюшино к своей замужней сестре. Создатель порвал записку, сел и задумался. Что предпримет Мачилов после разговора, создатель, разумеется, знал, но рискнет ли Федька? Придут ли вдвоем или всем скопом? Создатель с удовольствием пообедал и, не закрывая дверь дома, стал ожидать гостей. Время бежало стремительно… "Почему же они не идут? Проклятые рабы… Иисус погиб от предательства ученика, но одного… Хотя бы умереть красиво… Или, может, остаться?" – проносились мысли в воспаленном мозгу создателя. Он забылся.
Разбудил его тяжелый стук в дверь… Было темно, и майский легкий воздух, несущий в себе весеннюю резкую свежесть, быстро заполнил комнату. Гарри не отозвался на прямой вопрос Федьки, и бесы со всех сторон стали тихо окружать его… Имя им легион… Как будто сквозь сон, Гарри узнавал светловолосого Мочу с оттопыренными ушами, коренастого и злобного Силыча, дрожащего Думова с ежикоподобной стрижкой, златокудрого Шутягина, который держался от них несколько сзади.
Создатель не помнил, о чем он говорил с ними… Но итог этого разговора запомнили они все. Разгневанный Федька предложил ему подписать какую-то компрометирующую его бумагу и вернуть им расписки членов Круга, Наркизов никак не отреагировал на его предложение (расписки он давно уничтожил). Тогда Силыч что– то крикнул, и они бросились на него: накинув на голову его платок, кричали: "Скажи, кто ударил тебя?", и били его, и плевали на него, и говорили: "Если ты бог, спаси сам себя…". Создатель почти не оборонялся, погрузившись в странную задумчивость.
Когда Шут сдернул платок с головы создателя, они… в ужасе отступили. Наркизов, изменившийся за эти несколько до минут до неузнаваемости, тяжело поднялся и сказал: "Коли, смерды, вы не смогли убить меня, я убью вас!". И взял он со стола бутылку с вином, и разбил бутылку о чернильницу… И испугались бесы, и отступили, и молили не трогать их… Ибо страшнее суда людского был суд создателя. Наркизов бил их бутылкой, не глядя: он гонял бывших круговцев по комнате, ругал их поносными словами, не давал выскочить и спастись бегством…
Уже свалился Мачилов с окровавленным лицом, забился под кровать напуганный насмерть Думов, получив удар в подбородок, Шутягин защищался вяло и только умолял не калечить его музыкальные руки… Лишь Кораморов продолжал борьбу с Гарри, немного зацепив его ножом, но и он, получив страшный удар розочкой в лицо, выронил нож и свалился на пол, залитый кровью. Потом создатель сел в то самое кресло и приказал им уйти… И они, не говоря ни слова, подчинились.
Думов вместе Шутягиным отправились к знакомой медсестре немного привести себя в порядок, Федька, громко чертыхаясь и едва остановив лившуюся ручьем кровь, поймал тачку и, сунув таксисту десятку, укатил один. Мачилов, испугавшись сепсиса, сразу же отправился в городскую больницу и сказал там, что его порезали неизвестные…
Так суд бесов над создателем стал судом создателя над бесами, созданными им.