В обед все сотрудники собрались в столовой. Господин Грюн, в своей коричневой униформе напоминавший заплесневелый сыр, пришел с руководителем ведомства д-ром Фрёлихом, на нем тоже были партийная униформа, высокие сапоги в гармошку, сильно накрахмаленная светло-коричневая рубашка, золотые запонки, - в общем, вид безупречный. В своей речи Грюн ничего не приукрашивал. Он сравнил европейскую культуру с еврейско-большевистской бездуховностью. Тут коллективное мышление, там частное, подрыв устоев, критическое отношение. Положительное - отрицательное. Итак: убежденность и мужество определяют немецкое мышление. Обратное ему - нерешительность, критиканство, пораженчество - свойственно еврейскому. Затем из уст Грюна как из рога изобилия посыпались сравнения: Ленинград и Гамбург, Москва и Берлин. Тут все насторожились, потому что он говорил открытым текстом. Русские казались тогда на последнем издыхании, но потом, после трех лет блокады, они отстояли Ленинград; русские буквально впились когтями в город, защищая его, и величайшее поражение превратили в победу. Вот как теперь мы. Грюн уже одерживал окончательную победу, при этом указав, кто должен постоять за город: естественно, сами горожане, они сумеют сделать это лучше других, поскольку знают его. Гамбург будет защищен - каждая улица, каждый дом. Тот, кто увиливает, кто трусливо жмется к стенке, является предателем, вызывающим отвращение, рассадником болезни, которую надо выжигать каленым железом. Необходима единая воля. Англичане будут неприятно удивлены, когда почувствуют такое фанатичное сопротивление. Поэтому очень важно, чтобы и это ведомство, ответственное за распределение продовольствия, оказало помощь, чтобы каждый соотечественник получил причитающийся ему паек, стало быть, необходимо приложить все усилия для достижения окончательной победы, и этому помогут продовольственные карточки. В заключение Грюн процитировал Гёльдерлина, но не для Лены Брюкер, которая лишь руководила столовой, распределяла талоны, отвечала за чистоту раковины для мытья посуды, накрывала столы для господ руководителей, он процитировал Гёльдерлина специально для руководителей отделов, хозяйственных экспертов, юристов, экономистов. Чтобы они поняли серьезность положения и стали еще крепче духом. Да здравствует победа!
Оратор сел, вытер со лба пот. Следующим выступал д-р Фрёлих, он пообещал, что его ведомство будет выполнять свой долг до окончательной победы, то есть будет снабжать население продовольствием, а если возникнет необходимость, поднимется на его защиту с оружием в руках. В столовой он сел рядом с Грюном и другими руководящими фольксгеноссен. Лена Брюкер обслуживала этих господ. За обедом Грюн сказал, что ему придется поторопиться, через полчаса он должен выступить с речью перед коллективом фабрики по производству аккумуляторов, ЦАФа. Все должны работать на победу, это последнее, самое последнее усилие.
"Ни в коем случае не бери сегодня ничего из остатков со стола начальства, - сказал ей Хольцингер, - я решил избавить от его выступления работников аккумуляторной фабрики". То был единственный раз, когда Хольцингер намекнул на свой саботаж. Лена Брюкер накладывала рубец в тарелку окружного начальника и слышала лишь отдельные его слова: "Держать, уже, но, естественно, бороться, уничтожающее танки оружие, ясно, но как пахнет, - сказал он. - Рубец! Ах, и тмин, ах!"
- Очень много "ахов", но столько же и "но", - произнесла фрау Брюкер, - тогда я это сразу отметила, поскольку такие слова были внове.
"Водка водкой, а служба службой, - сказал сидевший за столом регирунгсрат. - Но если б это крепче сплотило нас, может, и не дошло бы до тяжких испытаний".
Внезапно окружной оратор Грюн вскочил и, прижав руку ко рту, бросился из столовой. Вслед за ним, давясь, заторопился д-р Фрёлих.
Бремер сидел за кухонным столом, одетый в военно-морскую форму, и ждал. Казалось, он вот-вот встанет и уйдет. Словно находился в зале ожидания.
Он поднялся, пошел ей навстречу, будто она только что возвратилась из долгой поездки, обнял ее, поцеловал - сначала в шею, подбородок, а потом в маленькую ямку за ухом, от этого поцелуя - он этого еще не знал - у нее мурашки побежали по спине. Он недавно побрился, почистил зубы, она сразу догадалась - приятно пахло, - тщательно повязал галстук, не то что ее муж, который надевал галстук, лишь когда выходил из квартиры, и тотчас же срывал его с себя, едва входил в дом. Он снял с нее пальто, начал расстегивать на платье пуговицы, пока она нетерпеливо, одним движением не стянула его через голову.
Потом - она как раз ставила на печку вариться картошку - он принялся читать ей статьи из газеты, которую печатали всего лишь на одной странице: Бреслау еще борется, русские взяли в кольцо Берлин, большие потери в уличных боях, из тактических соображений немецкие войска еще раз отступили в районе действий английских и американских дивизий. Казнен на гильотине рабочий вспомогательной почтовой службы за то, что украл в Потсдаме пакеты с военно-полевой почтой.
Сообщения о фронтовых делах в Харбурге. Под Варендорфом произошло сражение. В районе Эесторфа отмечены упорные кровопролитные бои в прифронтовой полосе. Как всегда, враг понес большие потери. Естественно, собственные потери оказались незначительными.
И ни словечка о группе Боровского. Самому Боровскому очередью из автомата отстрелило ногу. Ни единой строчки о семнадцати погибших в воронке, где в это утро мог бы лежать и Бремер, потому что был приписан именно к группе Боровского.
Он закурил сигарету, которую ему принесла Лена Брюкер. "Кайф, - сказал он и откинулся на спинку дивана. - Как на Рождество, хотя сейчас уже май". На имевшиеся у нее талоны на сигареты она купила у господина Цверга пачку "Оверштольца". Это сильно удивило его, потому что шесть лет тому назад она бросила курить и с тех пор обменивала талоны на продукты, в частности у моей тети Хильды.
Фрау Брюкер быстро сосчитала петли.
- Твоя тетя Хильда была заядлой курильщицей.
- Я еще помню, - сказал я, - как вместе с моим дядей Хайнцем - он не был мне родным - мы ели у вашего ларька первую колбасу "карри". Это правда, что он мог по вкусу определить, откуда картошка?
Она опять пробормотала что-то, держа палец точно на том месте, где темно-коричневый ствол ели произрастал из светло-коричневой земли, взяла темно-коричневую нить и провязала семь петель, потом вытащила светло-коричневую пряжу и сказала:
- Чистая правда. В то время Хайнц находился на Восточном фронте, в районе Мекленбурга. Он был отменным знатоком картофеля, как другие бывают знатоками вина. Определял по вкусу, где росла картошка. Но самое удивительное, что мог угадать это и по запаху, когда она варилась, жарилась или готовилось пюре. Он даже говорил, в какой земле она выращена, - так некоторые люди определяют почву местности, где выращен виноград.
Ему завязывали глаза, и он говорил: эта картошка в мундире росла на невозделанных землях Глюксштедта. Это картофельное пюре - из знаменитого "Золтауэрского граната", плоды этого сорта похожи на голыши, они необычайно тяжелые, плотные и никогда не бывают водянистыми; или "Толстая Альма", ее нежная мякоть буквально таяла на языке, такой картофель можно было вырастить только на песчаной пустоши. Этот порезанный на маленькие кубики картофель хорош для супа из брюквы (вместе с кусочками свиной щеки), а это - "Бардовикские трюфели", мелкий темно-коричневый сорт, очень плотный, по вкусу напоминает черные трюфели - именно так. Последними были несравненные "Бамбергские рожки". Бремер никак не мог поверить в это, и тогда она сказала: "Погоди, он ведь скоро вернется домой".
Это "погоди" на какое-то время прервало их беседу, приведя Бремера в некоторое замешательство. Случайно оброненное слово выдало ее: значит, она думала о будущем, то есть, вероятно, даже планировала его. Но этого у нее, уверяла меня фрау Брюкер, даже и в мыслях не было. Разве только неосознанно. Просто, бывало, сидишь вот так с кем-нибудь, разговариваешь, и тебе настолько хорошо, что хочется, чтобы так оставалось и впредь.
- Я даже не помышляла ни о будущем, ни о совместной жизни и уж тем более о браке - ведь я еще считалась замужней. Быть вместе, не больше, но и не меньше. А он только и ждал, когда сможет покинуть эту квартиру и вернуться наконец домой.
Лена, правда, тут же попыталась сгладить вырвавшуюся фразу и потому, накрывая на стол, продолжила: "Ну, так или иначе, долго это не продлится. Надеюсь, Хайнц вернется домой целым и невредимым". И, без перехода сменив тему, принялась рассказывать о том, что объявило сегодня на собрании окружное начальство: "Гамбург будет защищаться. До последнего мужчины".
"Это безумие", - сказал Бремер.
Она попробовала проткнуть картофелины, но они еще не сварились, были сыроваты. "Как долго можно защищать город?" - "Довольно долго, - ответил Бремер, - пока камня на камне не останется. Ленинград они защищали три года. Но только с одной разницей: здесь "томми" введут в бой свои бомбардировщики. Им лететь недалеко, рядом Мюнстер, Кёльн, Ганновер. А в городе армейских подразделений вообще нет, одни старики, канцелярские крысы, военные музыканты, дети из гитлерюгенда и калеки, с такими никакое государство не защитишь. "О, правильно, государство! - крикнул он и вскочил. - Не мог вспомнить". Он пошел в гостиную и вписал это слово в кроссворд.
В этот момент в дверь позвонили. На какой-то миг они застыли, словно их парализовало. Быстро! Тарелки - долой! Вилки, ножи, стаканы - все долой! Но в дверь позвонили второй раз, теперь дольше, настойчивее. "Минутку! Я сейчас!" - кричит она, заталкивает Бремера в чулан, а в дверь уже стучат, да какое там стучат, колотят! Она бежит в спальню, хватает вещи Бремера: шапку, свитер, носки, - швыряет все в чулан, где стоит Бремер, бледный, оцепеневший, а в дверь звонят уже непрерывно и колотят что есть мочи. "Эй!" - слышится мужской голос, голос Ламмерса, ответственного в квартале по противовоздушной обороне. "Я в уборной!" - кричит она, на цыпочках пробирается в туалет и спускает воду, потому что уверена: Ламмерс подслушивает у двери, так же на цыпочках вбегает в ванную, тут еще лежит его бритвенный прибор! Куда деть? В мешок с бельем.
Запирает дверь в чулан. "Эй! - опять кричит Ламмерс, поднимается крышка почтового ящика на двери в квартиру, через щель видны его пальцы, потом опять раздается голос Ламмерса, он кричит уже в отверстие для писем: - Фрау Брюкер! Вы ведь дома. Открывайте! Я вас слышу. Сейчас же откройте! Немедля открыть!"
"Ну, конечно, сию минуту". Она отодвигает задвижку на двери.
Бремер в чулане осторожно присел на чемодан и, словно спрятавшийся ребенок, пристально смотрел в коридор сквозь замочную скважину; он видел пару черных сапог со шнуровкой, левый поменьше, неровный, стало быть, ортопедический, поверх сапог - кожаные гамаши, серое поношенное пальто военнослужащего, на портупее болтаются каска и сумка для противогаза. Старческий голос произносит: "Необходимо проверить затемнение в квартире". Осведомляется, наполнены ли песком ведра. "На дом может упасть зажигательная бомба", - продолжает голос. "Или снаряд, - подхватывает она, - англичане ведь стреляют уже через Эльбу". Но Ламмерс не хочет даже слышать этого: "Мы тоже стреляем в них". - "Вот об этом я ничего не знаю", - говорит Лена Брюкер. "Они будут отброшены назад. Уж не сомневаетесь ли вы в этом? Гамбург - настоящая крепость. Вы снова курите?" - спросил голос, и Бремеру кажется, что он слышит демонстративное потягивание носом. "Да". - "Я слышал от господина Цверга, - говорит поношенное пальто военнослужащего, - что вы опять берете сигареты на ваши талоны. Вы ведь меняли их раньше на картошку". - "Да, ну и что?"
Тут Бремер видит, как сапоги, пальто, каска и сумка для противогаза исчезают на кухне, Лена Брюкер идет следом. На кухонном столе лежит зажигалка Бремера, переделанный в зажигалку двухсантиметровый зенитный патрон с гравировкой по-норвежски. Лена видела эту зажигалку, от которой он всегда прикуривал, но не обратила на нее особого внимания. Но теперь она лежала как экспонат из военного музея. Блестящее, отполированное от частого пользования, длинное, круглое изделие из латуни: патрон. Ламмерс тоже уставился на нее. Лена достает из пачки сигарету, изо всех сил стараясь, чтобы рука не дрожала, берет зажигалку, тяжелая и гладкая, она надежно покоится в Лениной ладони. Затем нажимает большим пальцем маленькое колесико раз, потом другой. Колесико поддается с трудом. Но вот наконец вспыхивает пламя. Ламмерс наблюдает за ней. Она замечает на его лице раздумчивое недоверие. Ее рука немного дрожала, едва заметно, но ей казалось, будто она тряслась. Лена осторожно прикуривает сигарету, чтобы не закашлять. Вот уже шесть лет, сразу после того, как призвали в армию ее мужа, она не курит. И странно, отвыкла без каких-либо усилий, будто с его уходом пропало и удовольствие от курения. "Трофейная вещица". - "Да, - откликается она, - из Нормандии, подарок". Ламмерс пытается прочитать надпись. "Это не по-французски". - "Естественно, нет". - "По-польски?" - "Понятия не имею". - "Вкусно здесь пахнет". - "Да". - "Мясо?" - "Мясо!" Она видит голодный взгляд старика, полный недоверия и алчности, бесполый рот с плотно сжатыми губами едва справляется с потоком слюны. Она перемешивает в кастрюле рубец. "Я ведь слышал голоса, - говорит Ламмерс. - Ваш сын здесь?" - "Почему, - недоумевает она, - он у зенитчиков, в районе Рура, то есть он, должно быть, в плену. Ведь Рурская группировка капитулировала".
Естественно, он понял, что она хотела сбить его с толку, произнося такие слова, как "Нормандия", "Рурская группировка", "проигранные сражения", но именно подобная позиция и вела к проигрышу сражений, позиция, вроде того: ты, камрад, стреляй, а я принесу довольствие, - все это критиканские, разлагающие речи. Повсюду плохая, халтурная работа - на фабриках, на поле боя, на трудовом фронте. Разлагающие дух анекдоты: какая разница между солнцем и фюрером? Солнце восходит на востоке, а фюрер заходит на востоке. Дурацкий анекдот. Снаряды, которые не изрывались, торпеды, которые меняли направление. Ежедневные диверсии на отечественном трудовом фронте, и в ближайшем окружении фюрера тоже, все это привело к тому, что враг уже находится здесь, в нашей собственной стране.
Ламмерс заковылял к окну, проверил штору для затемнения, подергал ее, сказал, что все-таки есть щель и свет пробивается наружу. "Это может привлечь бомбардировщиков". - "Такое вообще невозможно". - "Почему?" - "Потому что электричества почти не бывает". Потом он наклонился, заглянул под кухонный стол. "Да что вы ищете?" - "В доме жалуются", - сказал Ламмерс. "На что?" - "На крики ночью!" Он посмотрел на нее. Только бы не покраснеть, подумала она, ну вот, конечно же, покраснела, я чувствую разливающееся по всему телу жгучее пламя, вся кровь прилила к лицу. "Почему вы кричите?" - "Я плохо сплю. Просыпаюсь ночью, сижу в постели и ору. А чему тут удивляться? - говорит она. - Англичане стоят у ворот города". - "Что вы хотите этим сказать?" - спросил Ламмерс. "Почему я? Так написано в газете, вот, тут показана линия фронта". Она протянула ему газету. Бремер увидел выходящие из кухни сапоги со шнуровкой, гамаши, пальто военного образца, они надвигались все ближе, ближе, так что вскоре Бремер видел исключительно серый цвет, потом настала очередь портупеи, каски, сапог со шнуровкой. В коридоре Ламмерс склонился над тремя ведрами с песком. "Вы сомневаетесь, что город защитит себя?" - спросил он. "Нет. Как раз сегодня я слушала речь окружного начальника Грюна". Ламмерс прошел в гостиную, затем в спальню, и, когда там встал на колени - с трудом, сначала опустился на одно колено, потом на другое, чтобы заглянуть под кровать, - Лена сказала: "Хватит, тут не должны находиться противопожарные средства и песок".
"Так, - сказал он, - я позабочусь о том, чтобы вас переселили в однокомнатную квартиру. Две комнаты, кухня - и все для одного человека, а там, на улице, прямо под открытым небом находятся тысячи соотечественников, беженцев и потерявших квартиры из-за бомбежек".
"Вы хотите тем самым сказать, что фюрер вел бесполезную войну?" Он помедлил, поняв, что ему подстроили ловушку, куда он неминуемо должен был угодить.
"В случае, если объявится ваш сын, сообщите об этом полиции. Иначе это сделаю я. И тогда вы оба окажетесь там. - Ламмерс опять заковылял по коридору. - Странно пахнет. - Бремер видел, как он стоял в коридоре и нюхал воздух. - Запах кожи, армии. Мне, старому солдату, хорошо знаком этот запах"
"Вон, - сказала Лена, - сейчас же вон отсюда, и побыстрее". Она захлопнула за ним дверь, стукнув ею по пятке ортопедического сапога. Какое-то мгновение она стояла, прислонившись к двери, и слышала, как он, ругаясь, спускался по лестнице, но до нее долетали только отдельные слова: "…заградительный огонь, Кифхойзер, Верден, задать перцу". Она подумала: "Теперь все, конец, он пойдет в гестапо и донесет на меня, скажет, она кого-то прячет в квартире".
Лена подошла к чулану, отперла дверь. Бремер вышел бледный, на лбу капельки пота, хотя там был пронизывающий до костей холод. Несмотря на широкие форменные брюки, ей было видно, как дрожали его колени. Они прошли в кухню, сели за стол. И, глядя в испуганное, нет, объятое ужасом лицо Бремера, она сказала: "Это был Ламмерс".
Она облокотилась на кухонный стол, обхватила голову руками и рассмеялась, смех получился напряженным, казалось, он вот-вот перейдет в рыдания.
"Ламмерс - квартальный страж, он живет в нашем доме, прежде служил в кадастровом ведомстве, теперь он на пенсии и отвечает за противовоздушную оборону". Она сняла с огня картошку, которая уже переварилась. Бремер сказал, что у него пропал аппетит, но потом быстро съел не только свою, но и ее порцию; он то и дело затаивал дыхание и, подобно ей, вслушивался в тишину на лестничной клетке. Потом опять принимался за еду. "Вкусно, - сказал он, - просто божественно".