В шесть часов я высчитываю, что в Нью-Йорке наступил полдень. Дверь банка закрыта с четырех часов, но служащие продолжают работать до шести. Заглядывает мадемуазель Соланж в бежевом плаще и бежевой шапочке.
- Я вам больше не нужна?
- Нет, спасибо, милочка. До завтра.
Куда она идет? Что делает, когда она не в банке? Понятия не имею. Я часто задавал себе этот вопрос, когда еще руководил банком и хорошо знал всех служащих. Точнее, я знал их по конторе, где они проводили приблизительно одну треть своего времени.
По этой трети я и судил о них. Думаю, что для некоторых, особенно для заведующих отделами, эта треть жизни была самой значительной, что дома они вели серое существование, полное мелких забот, и не пользовались в семье ни авторитетом, ни уважением.
Несколько минут я болтаю с Габильяром. Это хороший директор. Он еще молод и может долго оставаться на своем посту. Он и не подозревает, что я ему завидую.
Я записываю свои мысли, свои настроения беспорядочно, но в той последовательности, в которой они появлялись. Иногда приходят в голову забавные вещи, например то, что я сейчас записал. У меня нет никаких причин завидовать Габильяру, да я, по-настоящему, ему и не завидую.
Такие мысли, едва сформулированные, возникают у человека, когда он подавлен. Если бы я завидовал возрасту Габильяра и тому, что он будет жить еще долго, у меня было бы больше оснований завидовать младенцу, которому от роду всего несколько дней.
Мне везло: я осуществил в своей жизни почти все, что задумал. До сих пор я был избавлен от многих моральных и физических страданий, которые претерпевает большинство людей. Значит ли это, что я готов прожить жизнь сначала? Я думаю об этом уже не впервые и каждый раз отвечаю себе: нет. Ни всю жизнь целиком, ни какую-либо ее часть. Оглядываясь назад, в каждой поре я нахожу что-то мешающее мне, что-то незаконченное.
Часто мне бывает стыдно за того, кем я был в тот или иной период своей жизни.
Так на что же я жалуюсь? Впрочем, я не жалуюсь. Известия, полученные из Америки, взволновали меня больше, чем можно было ожидать, и я тороплюсь покончить с этой заботой. Конечно, поэтому я с таким нетерпением жду телефонного звонка Эдди.
Я остаюсь в конторе один до семи часов, сам тушу повсюду свет, запираю двойную дверь, предварительно удостоверившись, что сигнальная система включена.
Наш банк никогда не пытались ограбить. И среди наших служащих никогда не было ни одного жулика.
Поднявшись на третий этаж, я иду в гостиную, где расхаживаю, заложив руки за спину. Гостиная очень просторная. У меня здесь бывали приемы на двести человек.
Буфет устраивали тогда под большим полотном Пикассо, которое я купил сразу после войны. Оно не столь прославлено, как "Авиньонские барышни", но нравится мне больше. Я никогда не приобретал произведений искусства только потому, что они дорогие, или потому, что их можно выгодно продать.
Не знаю почему, года с тридцать шестого я перестал посещать галереи и мастерские художников. Как ножом отрезало. Сегодняшнее искусство меня не волнует. Я, разумеется, не прав - с какой стати художникам настоящего быть менее гениальными или талантливыми, чем художники вчерашнего или позавчерашнего дня.
Конечно, вкусы каждого из нас меняются. Я любил импрессионистов, потом фовистов. У меня есть Вламинк 1908 года - буксир на Сене кроваво-красного цвета, - который освещает весь угол гостиной.
У меня есть также и Брак, я продолжал страстно увлекаться живописью до конца сюрреализма, если можно считать, что он уже кончился.
Хоть бы Эдди позвонил поскорее. Я люблю свою гостиную. Люблю свою квартиру такой, какой я ее задумал и устроил. Люблю также Вандомскую площадь, ее утонченную архитектуру, правильность ее пропорций.
Будет ли и через несколько лет кто-нибудь жить в квартире вроде моей? Маловероятно. Мир меняется, и это естественно. Я первый приветствую все изменения, а пока немного стыдливо наслаждаюсь тем, что мне еще дозволено иметь.
Мой сын Доналд, который не говорил по-французски и, должно быть, удивлялся своей фамилии Перре-Латур, погиб оттого, что у него не было небольшой суммы денег поддержать свое скромное предприятие. Если бы он обратился ко мне, я бы помог ему без колебаний. Я дал бы ему все, чего бы он ни захотел.
Я дал бы и Пэт все, что ей нужно, но она не сообщила мне о своих трудностях, а предпочла работать в сомнительном отеле в районе доков.
Оба они меня оттолкнули, не знаю почему - ведь по совести говоря, я этого не заслужил. Они знали, что во время войны я не мог поддерживать с ними связь. Почему же они потом возвратили посланные мною чеки в нераспечатанных конвертах? А может, Пэт переехала на другую квартиру?
У бедняков есть гордость, а она стала бедной после смерти своего мужа.
В сущности, я не очень о них беспокоился и совсем о них не думал. Вот почему сегодня утром я так удивился, узнав, что Доналду было сорок два года, что у него самого трое детей и старшему уже двадцать. Мне каждый раз приходится высчитывать возраст также и других моих детей. Время идет слишком быстро.
А большинство людей к тому же отпихивают друг друга, чтобы пройти по жизни еще быстрее.
Я открываю винный погребок красного дерева и наливаю себе рюмку старого портвейна. Я пью мало. Слава богу, про меня никогда нельзя было сказать, что я люблю выпить.
Слышно, как в столовой накрывают к обеду, сейчас мне доложат, что кушать подано. Значит, Паркер своим звонком оторвет меня от еды.
Телефон уже звонит. Я бросаюсь к аппарату. Снимаю трубку и сажусь в кресло.
- Алло! Франсуа?..
Это не Эдди. Это Жанна Лоран.
- Добрый вечер, Жанна…
- Я тебе не помешала?
- Я все еще жду звонка из Нью-Йорка. Но может быть, Эдди позвонит гораздо позже…
- Ты не очень хандришь?
- Не очень…
- Я тоже много думала о Пэт. Сколько сейчас лет этой бедной девушке?
- Шестьдесят два года…
- А мне уже шестьдесят…
Она сказала бедная девушка, а не бедная женщина.
- Ты, наверное, не хочешь, чтобы я зашла к тебе сегодня вечером?
Хочу ли я, чтобы она пришла сегодня? Я отвечаю довольно вяло:
- А почему бы тебе не зайти?
- Нет. Сегодня не подходящий день… Да это и не срочно…
- У тебя тоже неприятности?
- Нет…
- С кем-нибудь из детей?
- Да нет, ничего…
- Как поживает Натали?
Натали скоро исполнится шестнадцать. Это моя внучка, дочь Жака, моего сына, у которого галерея на улице Жакоб. Он женился совсем молодым на прелестной девушке, очень живой, но четыре года спустя она погибла в автомобильной катастрофе. Жак не женился вторично. Довольствуется любовницами, которых меняет довольно часто.
Жанна Лоран взяла к себе Натали, и они живут вдвоем в квартире на бульваре Распай.
Время от времени Натали заходит ко мне, и мне всегда кажется, будто она смотрит на меня с удивлением, может быть, даже насмешливо.
- Хорошо… По-моему, слишком много развлекается, но она это выдерживает… Я тебе позвоню через два-три дня…
- Буду рад…
- Ну, пока до свидания, Франсуа…
- До свидания, Жанна…
Прежде мы прощались в постели. Все это странно и очень сложно. Я выпиваю налитую рюмку и иду в столовую. Телефонный звонок не прерывает моего обеда. Мадам Даван ходит вокруг меня, иногда мы перекидываемся несколькими словами.
Потом я опять сижу в своем кабинете, где вся мебель и стены обиты кожей. Читать меня не тянет. Я не могу никуда выйти. Наконец, около девяти часов, раздается звонок. Это Нью-Йорк, и почти сразу я слышу низкий голос Эдди.
- Неllо, Франсуа… I аm sоrry… - Он переходит на французский язык. - Простите, что звоню так поздно, но я недавно вернулся, а тут возникло одно важное дело…
В Нью-Йорке сейчас три часа, самое горячее время, особенно для финансиста.
- Ты видел Пэт?
- Да…
- Ну как она?
- Плохо. Она смотрела на меня с удивлением, будто не меня ожидала увидеть. Я сказал ей, что приехал по твоему поручению, что я твой друг, что я уже договорился и ее переведут в отдельную палату. Она нахмурилась и посмотрела на другие кровати. Я почувствовал, что она колеблется. Наконец она покачала головой.
- Нет. Я лучше останусь здесь. Мне будет скучно одной…
- Вам пригласят специальную сиделку, которая все время будет при вас…
Она снова подумала. У меня создалось впечатление, что эта женщина много размышляет.
- Сиделка совсем другое дело…
Вы понимаете, Франсуа, она привыкла видеть других больных, и ей бы их не хватало…
Я сообщил ей, что оставил пять тысяч долларов в конторе больницы, и она прошептала:
- На похороны?
Я сказал ей также о том, как ты радуешься, что она поправляется. Тогда она спросила:
- А он не болеет?.. Он ведь гораздо старше меня…
Простите, Франсуа, но я подумал, что вы хотите знать все.
Она оживилась, лишь когда я сказал ей, что еду в Ньюарк.
- Вы думаете, он их выручит? Элен хорошая женщина, очень достойная… Боб, ее старший сын, способный мальчик, и я уверена, что если у него будут средства…
- Ваш бывший муж поручил мне предоставить эти средства…
- Даже если это большая сумма?
- Я должен сделать все необходимое…
- Хорошо… Тогда поблагодарите его от меня…
Я понял, что беседа окончена и разговор о чем-либо другом ей неинтересен. К тому же она закрыла глаза, как бы давая понять, что мне пора уходить…
- Вы видели врача, который ее лечит?
- Я подошел к нему в коридоре, когда он делал обход. Его фамилия Фейнштейн, он произвел на меня впечатление способного человека… И очень добросовестного… Прежде чем ответить на мои вопросы, он захотел узнать, кто я, почему интересуюсь Пэт, я все объяснил ему.
- Она права, - заметил он, когда я заговорил с ним об отдельной палате. - Таким женщинам необходимо чувство локтя…
- Наверное, у нее рак?
- Да, рак матки. Метастазы распространяются быстро, и хирург сомневается в целесообразности операции… Мы пытаемся уменьшить число зараженных клеток, прежде чем пойти на вмешательство…
- У нее есть шансы поправиться?
- Если операция будет удачной, ей останется жить год или два, может быть, три…
- И она будет жить нормальной жизнью?
- Она будет жить…
- Но останется больной?
- Конечно…
- А что вы делаете в таких случаях?
Он понял смысл моего вопроса и посмотрел на меня довольно холодно, будто я затронул его профессиональную честь.
- Делаем все возможное, - уронил он.
Наконец, когда я решился заговорить с ним о деньгах, он попросил меня обратиться к администрации больницы и направился к дверям одной из палат.
Вот все, что касается Пэт… Простите, что я не могу сообщить вам ничего лучшего.
Затем я поехал в Ньюарк, где довольно быстро нашел гараж и бензиновые колонки. В конторе, отделенной стеклом от мастерской, сидела женщина с исхудавшим лицом, непричесанная.
С карандашом в руке она изучала толстую пачку счетов и заносила цифры в блокнот.
Должно быть, прежде она была хорошенькой. Пепельная блондинка с очень белой кожей, но, вероятно, никогда не отличалась крепким здоровьем.
Я сказал ей, кто я, и добавил, что приехал по вашему поручению. Молодой человек в синем комбинезоне, который ремонтировал машину, вошел в контору и недоверчиво оглядел меня с головы до ног.
- Что ему нужно? - спросил он у матери.
- Он приехал по поручению твоего дедушки.
- Значит, он еще существует, этот дедушка?
- Вы Боб? - спросил я.
- Да. И что дальше?
- Как вам кажется, вы справитесь, если будете продолжать дело?
- А почему бы мне не справиться?
- Вы любите эту работу?
- Так я ведь с детства занимался механикой.
- Сколько нужно денег для уплаты всем кредиторам? Он повернулся к матери, нахмурился.
- Кто ему все рассказал?
- Оказывается, бабушка написала в Париж…
- Ладно. У нас есть долги, это правда, но гораздо меньше, чем воображают, и я, например, не верю, что отец поступил так из-за долгов… Ведь она, конечно, и об этом написала… Из Кореи он вернулся больным, у него бывали приступы лихорадки, и тогда он не помнил себя… Это никого, кроме нас, не касается… Ну а наши долги… Что ты скажешь, мама?
- По-моему, если бы у нас было десять тысяч долларов…
В это время другой мальчишка, лет пятнадцати, вернулся из школы и стал наблюдать за нами через стекло. Его брови тоже были нахмурены. Должно быть, вся семья потрясена поступком отца.
- Чем же все это кончилось?
- Я подписал чек на двадцать тысяч долларов. Они глазам своим не верили, перечитали чек два или три раза, но все равно не могли поверить.
- Ваш свекор вам напишет, - обещал я этой женщине. - Подтвердит, что при малейших затруднениях вы можете теперь обращаться к нему…
Я слушаю рассказ Эдди, пытаясь представить себе ту сцену, глаза обоих мальчиков, один из которых смотрел через застекленную клетку, усталые глаза Элен, которой я никогда не видел. Там есть еще девочка, но Эдди ничего не сказал о ней, наверное, она была в школе.
- Насколько я мог судить, они почувствовали облегчение, поняв, что с заботами покончено. И все же что-то их стесняло. Для них это было слишком неожиданно, почти таинственно, словом, они, очевидно, предпочли бы, чтобы спасение пришло не от вас…
- Кажется, я понимаю…
Признаюсь, я порядком удивился, услышав, как этот толстокожий Эдди Паркер убежденно произнес:
- Я тоже…
Никогда не думал, что он способен понять такие тонкости.
- Благодарю вас, Эдди…
- Не за что… Сделал, что мог… Я обещал навестить их еще раз через несколько дней. Я не решился предложить им послать кого-нибудь из наших счетоводов, чтобы привести в порядок дела…
- Они могли бы обидеться…
- Я тоже так думаю… На вашем месте я бы написал им… И вашей бывшей жене тоже…
- Может быть… Напишу…
- Вам нездоровится?
- Я немного подавлен… Это пройдет…
- Доброй ночи, ведь у вас уже вечер…
- Всего хорошего, Эдди… Еще раз спасибо…
Я медленно кладу трубку, и меня поражает тишина, царящая в квартире. Мгновение мне кажется, что на всем этаже, во всем доме нет никого, кроме меня, что все меня покинули.
Все же я остаюсь в кресле и, сохраняя достоинство, не нажимаю кнопку звонка, чтобы позвать кого-нибудь.
Вокруг так пусто… Жизнь моя такая…
Нет! На этот раз я выпрямляюсь. Я не хочу распускаться. Возвращаюсь в гостиную, где потушен свет, и зажигаю все лампы, в том числе и большую люстру. Будто у меня прием. Будто сегодня праздник. Хожу взад и вперед по комнате, положив руки в карманы. Жалею, что ставни закрыты и я не вижу Вандомской площади, силуэтов прохожих, которые пересекают ее под дождем.
Хочу закурить сигару. Обхожу зал раз десять, оглядывая каждую картину, мебель, каждую вещь.
Разве во всем этом не заключена какая-то частица меня самого в ту или иную пору моей жизни? Я могу поставить дату на каждой вещи, сказать, при каких обстоятельствах и в каком настроении приобретал ее.
Как они будут делить все это? Перед ними возникнут сложные задачи. И как моя парижская семья примет моих американских наследников?
При этой мысли у меня мелькает улыбка. Мне на минуту кажется, что я здорово подшутил над всеми ними.
Это подбадривает меня. Я беру себя в руки. Гашу свет, прохожу через кабинет в спальню и вызываю туда мадам Даван.
- Пожалуй, лучше принять снотворное… Какое так хорошо помогло мне в прошлый раз?
- Сейчас принесу…
Постель разобрана, пижама лежит на ней с забавно раскинутыми рукавами.
Полчаса спустя я засыпаю, а утром, когда поднимают шторы, вижу бледное небо и чувствую запах кофе.
Глава третья
Я в своем кабинете в банке с пяти минут десятого, за окном Вандомская площадь, светлая и веселая. Однако сегодня ветрено - белые, золотистые облака быстро бегут в небе, и прохожим приходится придерживать шляпы, чтобы их не унес порывистый ветер.
Лето кончилось. Настоящая осень еще не наступила, хотя вчера, когда я проезжал через Елисейские поля, направляясь на авеню Фош, земля уже была усыпана опавшими листьями.
Я думаю, не позвать ли мадемуазель Соланж, чтобы продиктовать ей два письма, которые необходимо отправить. Сам я пишу только в крайнем случае, обычно короткие вежливые записки, отказываясь от приглашения или принимая его.
Мой почерк тоже стал неровным - еще один признак старости. Это меня раздражает. После того, как я напишу несколько строк, рука начинает дрожать.
Сначала Пэт. Что мне сказать ей? Я очень огорчен ее тяжелым положением. Я предпочел бы, чтобы жизнь ее окончилась более счастливо, однако к ее судьбе я все же отношусь как к судьбе постороннего человека.
Она была моей женой. Когда мы поженились в Нью-Йорке, мы оба думали, что всю жизнь проведем вместе, что не сможем обойтись друг без друга.
Мы спали в одной постели. Наши тела сливались воедино. Она, как говорится, подарила мне сына. Терпеть не могу этого выражения. Почему родить ребенка - значит сделать подарок?
Почти сорок лет я ничего о ней не слышал и относился к этому спокойно. Она как-то сразу стала мне чужой, и сейчас она мне тоже чужая. Мои чувства к ней совсем не похожи на то, какой мы представляем себе любовь, когда нам двадцать лет. Может быть, я не способен любить? В таком случае, она тоже. Я знал немало супружеских пар, которые потом превратились в посторонних друг другу людей.
"Дорогая Пэт".
Разумеется, я пишу по-английски. Если она не научилась французскому языку в Париже, то, конечно, не занималась им в Нью-Йорке. Стараюсь писать крупнее и четче, чем обычно, чтобы ей не трудно было прочесть мое письмо.
"Я очень огорчился, когда узнал, что твое здоровье оставляет желать лучшего и что ты теперь находишься в Бельвю. Я хотел бы навестить тебя, но сейчас не могу уехать из Парижа".
Получилось плохо и неискренне, и я сержусь на себя за свой равнодушный, холодный тон. Если вчера я и был подавлен - а я отдаю себе в этом отчет, - то жалости к ней или к сыну не испытывал.
Настоящая причина в том, что я понял: навсегда уходит какая-то часть моего прошлого. Мне вдруг напомнили, что это очень далекое прошлое, что будущее сокращается, продолжает сокращаться с головокружительной быстротой.
Вот уже Пэт стала обреченной на смерть, старой женщиной!
"Я послал к тебе одного из моих друзей, просил его помочь тебе и сделать все необходимое, чтобы по возможности облегчить твою жизнь. Я давно его знаю. Он позвонил мне после того, как повидал тебя, и сказал, что ты держишься молодцом…"
Это неправда, но людям всегда доставляет удовольствие думать, что они держатся молодцом.
"Он говорил также с доктором Фейнштейном, который произвел на него отличное впечатление. Оказывается, он первоклассный врач и очень интересуется тобой. Через некоторое время тебе, может быть, предстоит легкая операция, после которой ты снова окрепнешь…"