- Она совсем немного моложе той немки, на которой женится Жак… А Натали, его дочери, нет и шестнадцати, она поступает в Школу изящных искусств…
Кандиль улыбается, словно мысль об этом его забавляет.
- А пока она мажется, как манекенщица, и ходит в кабачки Сен-Жермен-де-Пре с бородатыми и длинноволосыми молодцами…
Улыбка у него заразительная. Я тоже улыбаюсь, а он спрашивает:
- Как вы на это смотрите?
- Лет тридцать или сорок назад я был бы шокирован. Говоря откровенно, хоть я и считал себя тогда свободомыслящим, у меня хватало предрассудков… Например, я сомневался, жениться ли мне на Пэт, имея в виду ее профессию… Времена меняются… Мой сын в тридцать восемь лет женится на восемнадцатилетней девчонке… Я в пятьдесят восемь женился на тридцатндвухлетней итальянке, которая уже в третий раз вступала в брак…
- Но и вы тоже, по-моему?
- Да, и я тоже…
- Как она живет?
- Я иногда вижу ее имя в газетах, особенно в иностранных… Она замужем за одним голливудским актером, довольно известным… Недавно он снимался в Испании, и газеты писали о связи моей бывшей жены с каким-то матадором…
Она, должно быть, тоже состарилась. Теперь ей почти пятьдесят, и я представляю ее себе с тонкими морщинками у глаз. Когда мы расставались, они едва наметились.
Хочет ли она по-прежнему во что бы то ни стало сохранить молодость? Проводит ли почти все свое время в институтах красоты? Когда она была моей женой и мы обедали где-нибудь в гостях, она готовилась к этому, неподвижно лежа два часа в постели с маской на лице, бог знает из чего приготовленной.
Мы придаем большое значение красоте. Она почти всегда определяет наш выбор, А надолго ли она сохраняется? И сколько лет нам остается жить потом?
Если бы можно было начать сначала… Что бы я тогда стал делать? Разумеется, то же самое. Прожил бы такую же жизнь и пришел бы к тому же, к чему пришел сейчас.
Я не жалуюсь. Смотрю на Кандиля, который наслаждается сигарой и думает, как бы не зазвонил телефон. Уходя из дому, он всегда говорит, где его можно будет найти. Вдруг он понадобится кому-нибудь из своих пациентов.
Ложась в постель, он никогда не бывает уверен, что проспит в ней до утра, а если идет ко мне обедать, берет с собой медицинский чемоданчик на случай какой-нибудь срочной надобности.
Мы довольно долго говорим о молодежи и приходим к одному мнению. По сути, теперешняя молодежь мало отличается от молодежи нашего времени: те же инстинкты, те же надежды, то же отвращение к некоторым вещам. Разница в том, что нам. не позволяли это выражать.
И честное слово, мы скрытничали. Мне приходилось плутовать, как и всем в то время. Мой отец, конечно, тоже плутовал. Два раза в год он объезжал своих поставщиков и каждый раз отсутствовал недели две. Я убежден, что у него были приключения. Может быть, не очень блестящие, но все же приключения.
Его правнучка, хотя ей не исполнилось еще и шестнадцати, открыто посещает ночные кабаре.
- Вы давно ее видели?
- Месяца два назад. Я- делал покупки на улице Сент-Оноре, и мы столкнулись нос к носу…
- Мне показалось, она довольна жизнью.
Он умолкает, словно раздумывает, взвешивая все "за" и "против". Его молчание всегда тревожит меня, в особенности когда он меня выслушивает. Он опытнее и знает людей лучше, чем я.
- Она веселая?
За время своей врачебной практики он, должно быть, наблюдал тысячи случаев, которые служат ему материалом для сопоставлений.
Основываясь на своем банковском опыте и не слишком рискуя ошибиться, я могу заключить, платежеспособен человек или нет и каковы у него шансы достичь успеха.
Кандиль же видит людей обнаженными, когда болезнь обезоруживает их и они не могут хитрить.
Он, например, вдруг спрашивает меня:
- Вы никогда не скучаете?
Эта мысль пришла ему в голову не сейчас. Он, должно быть, наблюдал за мной в течение ужина. Мы говорили о том, о сем, а мысль не покидала его.
- Смотря что называть скукой. Мои сыновья и внучка, например, сочли бы мою жизнь невыносимо серой…
- А вы?
Я чувствую себя неловко. Этот вопрос я всегда избегал себе задавать. Он смотрит на меня своими красноватыми глазами, в которых сохранилось что-то детское.
- Вы не ощущаете пустоты?
- Случается, как, я думаю, и всем…
- По вечерам ходите куда-нибудь?
- Очень редко…
- Почему?
- А куда мне ходить? Театр меня теперь не развлекает. Кино я никогда не любил. Что касается званых обедов и приемов, то их я терпеть не могу. Пожимать руки, слушать и повторять одни и те же фразы…
- А что вы делаете дома?
- Иногда смотрю телевизор. Мне все равно, какая программа. Лишь бы что-нибудь показывали. Думаешь, что знаешь мир, потому что много путешествовал, и все же постоянно открываешь что-то новое… Даже лица… Их выражение…
- Вы смотрите телевизор один?
- Да. Или читаю. Меня поражает, что, дожив до старости, я так мало знаю. Я часто захожу в книжный магазин на улице Сент-Оноре и при виде книг, заполняющих полки от пола до потолка, сознаю свое ничтожество. То же самое я испытываю в магазине на авеню Оперы, где продаются английские и американские издания… В общем, мы уходим из жизни, узнав о ней совсем немного…
- Какие книги вы читаете?
- Всякие… И обо всем… Меня все интересует… Например, новинки техники, хотя у меня не хватает необходимых знаний, чтобы все понять… Мемуары раскрывают передо мной такие черты знаменитых людей, о которых я и не подозревал…
- В котором часу вы ложитесь?
- Обычно около одиннадцати…
- Спите хорошо?
- Довольно долго не засыпаю. А потом уж сплю до утра. Почему вы спрашиваете?
- Да так просто…
Он обводит взглядом комнату, словно проникая сквозь стены, обитые кожей, пытается определить размеры моей квартиры. У него, кроме врачебного кабинета, только четыре комнаты, все вместе не больше моей гостиной.
Вероятно, я кажусь ему совсем маленьким, худеньким, затерянным в этом огромном пространстве.
- Вы теперь не путешествуете?
- Я ненавижу туристов. Как только человек попадет за границу, он становится нахальным и ведет себя как варвар… - Помолчав, я добавляю: - Вы находите, что я плохо выгляжу?
- Мне не нравится ваша меланхолия…
Кажется, я покраснел, и он это заметил. Все же он добавляет:
- Меланхолия и покорность судьбе…
- Я не чувствую в себе никакой покорности судьбе, напротив, я наслаждаюсь каждой минутой…
Я знаю, что он думает, как он понимает эти слова. Думает, что я наслаждаюсь "умышленно", прикладывая все усилия, чтобы не распускаться. Двадцать лет назад я не подходил десять раз за день к окну, чтобы полюбоваться Вандомской площадью.
И не обходил комнаты, чтобы насладиться своими картинами. И не поглаживал мимоходом женскую головку, изваянную Роденом…
Все это было для меня обстановкой, в которой я жил, и только.
Жизнь была во мне, и она не сводилась к одному желанию оставить на земле хоть что-то после себя.
Я не сержусь на Кандиля. Он говорит неспроста. Позже я всегда разгадываю смысл его слов и его поведения. Хотя он мой друг, он прежде всего врач. Вот и сейчас он ушел, подхватив свой чемоданчик, который ему так много пришлось таскать, что правое плечо у Кандиля стало ниже левого.
Я тушу свет во всех комнатах, это тоже стало моей манией. Мадам Даван слышала, как я закрыл входную дверь, и ждет меня в спальне. Она тоже наблюдает за мной, но иными, нежели Кандиль, глазами.
- Вы расстроены? - спрашивает она, пока я снимаю пиджак, потом галстук.
- Почему вы так думаете?
- Обычно, когда доктор проводит с вами вечер, у вас бодрое настроение…
Я это знаю. Но сегодня он заставил меня задуматься. Кажется, он хочет, чтобы я понял, что нужно как-то изменить свой образ жизни.
А как? Не знаю. Он, вероятно, тоже. Что во мне тревожит его?
- Он боится, что я скучаю… - наконец говорю я.
- А вы не скучаете?
Может быть, я ошибаюсь. Но мне кажется, что я улавливаю какое-то волнение в ее голосе. Она тоже одинока. По-моему, у нее нет родственников. Никто ее не навещает. Она имеет право на один выходной день в неделю, и по вечерам она свободна, но почти всегда сидит дома.
- По-моему, нет…
Но это не так просто. Потому-то Кандиль и хотел заставить меня поразмыслить.
- А вы?
Она отвечает с неожиданной горячностью:
- Никогда!
Субботу, воскресенье и понедельник я пролежал в постели с гриппом. Я не стал вызывать Кандиля, я и так знаю, что он дает мне в таких случаях. Вот уже лет пятнадцать я болею гриппом один или два раза в год и, кажется, таким образом подтверждаю теорию доктора. Разумеется, я не хочу сказать, что намеренно прячусь от жизни или что для меня болезнь - это способ замкнуться в себе.
И все-таки я заметил, что недомогания у меня почти всегда начинаются в момент усталости, либо когда я падаю духом. Тем не менее у меня температура, белый налет на языке, глаза слезятся, воспаляется горло.
Мадам Даван попросила разрешения посидеть утром и днем у меня в спальне, чтобы быть рядом, если мне что-нибудь понадобится.
- Может быть, лучше я буду в кабинете?..
- Оставайтесь здесь…
- Ничего, если я почитаю?
Пускай читает, лишь бы не шила. Не люблю, когда женщины вяжут или шьют. С очень давних пор, с самого детства, когда моя мать, тетки, соседки и еще какие-то старушки целыми часами вязали, сидя на скамейке на площади или в сквере. Я тоже читаю и, конечно, то и дело задремываю.
В понедельник я встаю, но не выхожу из спальни. Во вторник завтракаю в столовой и, когда Жанна спрашивает по телефону, можно ли ей прийти ко мне обедать, отвечаю утвердительно.
Перед ее приходом я довольно долго смотрюсь в зеркало. Не хотелось бы показываться ей с чересчур помятым лицом. Глаза у меня еще немного воспаленные, но в общем вид неплохой.
Она приходит, как всегда, точно в половине восьмого. Эта женщина не заставляет себя ждать, она прекрасно организует свое время и никогда не торопится.
- Как поживаешь? - говорю я, протягивая ей руку.
С тех пор как мы развелись, при встрече мы пожимаем друг другу руки. Вначале нам это казалось странным. Ведь столько лет мы, здороваясь, целовались.
В сущности, это проходит бесследно. Мне с трудом верится, что мы спали в одной постели и что близость с ней доставляла мне наслаждение.
- А ты?
- Я только что болел гриппом. Ты не боишься заразиться?
- Ты ведь знаешь, у меня железное здоровье.
Для своих лет она выглядит хорошо. Она маленькая, тоненькая, и можно было предполагать, что к старости она высохнет. Однако, напротив, она вся стала как-то мягче, хотя и не расплылась. А глаза, очень умные, приобрели серьезность: словно она все понимает и все прощает.
Интересно, что она испытывает, когда входит как гостья в дом, где прежде была хозяйкой? Ее комната осталась нетронутой.
Жанна не захотела увезти мебель из своей спальни и будуара, объяснив, что она не подойдет для ее новой квартиры.
И та, кого я называю своей итальянской графиней, ничего не успела изменить, потому что мы постоянно путешествовали.
Я никогда не был в квартире, где Жанна живет теперь с Натали. Она меня не приглашала, а я не напрашивался.
Я знаю этот дом, очень современный, построенный на месте двух трехэтажных домов, немного не доходя до перекрестка Монпарнас. Жанна живет на самом верху, откуда, вероятно, открывается очень красивый вид.
- Ты больше не получал известий от Пэт? Думаешь, у нее есть шансы выкарабкаться?
- Не знаю…
Она смотрит на меня вопросительно. Я уверен, что с тех самых пор, как мы познакомились, она пытается угадать, законченный ли я эгоист, или просто не умею выражать свои чувства.
По мнению Жанны, я слишком спокойно говорю о Пэт и о смерти моего сына.
Тем временем я приготовляю бокал сухого мартини для нее, а себе наливаю полрюмки портвейна.
- За твое здоровье…
- И за твое…
Мы переходим из гостиной в студию в ожидании, пока нам доложат, что обед подан. Не люблю слова "студия", оно напоминает мне объявление в газетах. Однако не могу же я называть эту комнату будуаром? "Маленькая гостиная" тоже смешно.
- Ты сделал шикарный подарок Жаку… Когда он пришел рассказать мне об этом, он был вне себя от радости… Он-то, бедный, думал, что его женитьба на такой молоденькой девушке тебе не понравится…
- У меня нет причин…
- Я ему так и сказала… Сейчас он составляет планы со своим архитектором, но я думаю, он женится и переедет раньше, чем все будет готово… Я осмотрела магазин и квартиру во втором этаже… И в самом деле хорошо…
Она украдкой наблюдает за мной. Она всегда это делала. Все время, пока я жил с ней, меня не оставляло ощущение, что на меня постоянно направлен чей-то оценивающий взгляд.
И сейчас это продолжается. В каждое свое посещение она, наверное, находит меня все более постаревшим, все более вялым. А я призываю на помощь все свои силы. Смешно, ведь я же знаю, что мне ее не обмануть.
- Ты не скучаешь?
- Нет.
- Не жалеешь, что перестал управлять банком?
- Нет.
- Ты там по-прежнему бываешь каждое утро?
- И днем тоже…
Я не хочу, чтобы меня жалели, но чувствую, что она готова меня пожалеть. Она знает квартиру, в которой я живу, и, должно быть, в анфиладе этих огромных комнат я кажусь ей еще более худеньким и невзрачным.
- Ты видела эту Хильду? - спрашиваю я.
- Да, он нас познакомил. Мы вместе обедали у Липпа.
Со мной ее еще не знакомили. Я увижу ее последним. Я не принадлежу к их клану.
Это не совсем точное слово, но я не нахожу другого. Между ними существует что-то вроде сообщничества, поэтому они могут обсуждать друг с другом вопросы, которых не затронули бы в моем присутствии.
Так было всегда. Жан-Люк, например, навещает свою мать каждый раз, как бывает в Париже, а ко мне заходит очень редко. Я уверен, что они хорошо ко мне относятся. Они даже в известной мере восхищаются мною, тем, чего я достиг со времени Макона. И все же они не хотели бы походить на меня и ставят мне в вину условия, в которых я их воспитал.
Это трудно объяснить. Я не сказал бы, что они циничны, что от меня им нужны только деньги. Это было бы неверно. Но почему-то всегда получается так, что они приходят ко мне, когда я им нужен.
Как они говорят обо мне?
- Этот бедный старина Бай…
Я для них человек другой эпохи, живущий в обстановке другой эпохи…
- Должно быть, он ведет не очень веселую жизнь…
- Зато он прожил достаточно, ни в чем себе не отказывая, не так ли?
Так, я ни в чем себе не отказывал.
- Натали тебе не звонила?
- Она должна была звонить?
- Она мне вдруг сказала, что хочет повидать тебя на этих днях, и я ей посоветовала сначала позвонить…
- Почему?
- Без звонка она может прийти не вовремя.
- Что значит "не вовремя"?
- А вдруг у тебя кто-нибудь будет?
- Ты думаешь, женщина?
- Хотя бы…
- Здесь я женщин не принимаю…
Она как будто удивилась, потом приняла лукавый вид.
- Значит, мадам Даван…
Я краснею. Я никогда не прикасался к мадам Даван, и Жанна ее почти не знает - до нашего развода ее в доме не было. Лишь после того как от меня ушла Нора и я остался один, я начал искать горничную.
- Ты ошибаешься.
- Тогда как же ты устраиваешься?
Это ее забавляет. Она всегда любила задавать нескромные вопросы, даже нашим друзьям, которые очень смущались.
- Я хожу к мадам Бланш.
- Кто это мадам Бланш?
- Очень приличная седовласая дама. Она живет в особняке на улице Лонгшан. Туда не всякого пускают. Надо, как в сказке, показать белую лапку. И лучше предупредить о своем приходе за несколько часов…
- Понимаю…
- Она знает много молодых женщин…
Я не решаюсь спросить у нее:
- "А ты?"
Я не могу быть таким жестоким, как она, хотя и сержусь на нее за то, что она заговорила о мадам Даван.
- Не знаю, что тебе хочет сообщить Натали. От нее можно ожидать всяких сюрпризов…
- Жак мне рассказывал о ней… О том, что она мажется… Курит… О ее косматых друзьях, с которыми она бегает по кабачкам Сен-Жермен-де-Пре…
- Я предостерегала ее… Пыталась удержать… Если так пойдет дальше, она быстро измотается…
Мы садимся за стол. Я велю подать сухое шампанское, потому что Жанна всегда предпочитала обедать с этим вином. Она и в самом деле его любит. Легкий суп. Полголубя. Много салата и никакого десерта.
- О чем я говорила?.. Ах, да… Не понимаю, как у нее нервы выдерживают… Я ведь почти все вечера провожу дома… Очень редко выхожу после обеда… Она бродит вокруг меня, набирается смелости и в конце концов спрашивает небрежным тоном: "Ты не будешь смотреть телевизор?" - "Нет…" - "Ты ничего не имеешь против, если я выйду на часок?.. Мне не хочется оставлять тебя одну, но…" - "На часок?" - "Может, чуть больше…"- "На забудь ключ…" Я ведь знаю, что она вернется не раньше часа или двух ночи.
Жанна закуривает сигарету, и, когда она вытягивает губы, я замечаю, что больше всего у нее постарел рот. С обеих сторон залегли довольно глубокие морщины, будто челюсть немного опустилась.
- Иногда я веду ее обедать в ресторан, хотя знаю, что со мной ей скучно. И все-таки в ней сохранилось какое-то простодушие. "Ты не знаешь, давно Жак и Хильда спят вместе?" - спросила она меня на днях. "Я вообще не знала об этом". - "Даже не подозревала?" - "Просто не ставила перед собой этого вопроса. А ты у кого спросила? У отца?" - "У Хильды… Потрясающая девушка… Жак мог бы выбрать женщину своего возраста, и я бы ее возненавидела…" Она называет своего отца Жаком, а я остаюсь для нее Жанной. (Только меня называют БасШу. Наверное потому, что не смеют сказать "дедушка".) "А он взял почти мою ровесницу, и мы сможем стать приятельницами… Мы уже подружились…" - "Надеюсь, ты не очень им надоедаешь?" - "Нисколько… Если бы я надоедала, Хильда сказала бы мне… Она мне все говорит… И я ей тоже… Она встретилась с Жаком четыре месяца тому назад и три дня спустя уже спала с ним… Он не был первым… До него у нее был гитарист, англичанин…" Вот какая у нас внучка…
Она посмотрела на меня с удивлением, потому что я слушал ее спокойно, слегка улыбаясь.
- Тебя это не тревожит?
- А почему я должен тревожиться?
- Тебе все равно, если с ней что-нибудь случится?
- Нет. Но только я понял, что судьбу человека нельзя изменить…
- Ты же изменил мою судьбу…
- Нисколько… Ты жила здесь, у тебя было двое детей… Но ты осталась верна избранному пути и сегодня достигла того, чего хотела достичь: поста главного редактора…
- Это упрек?
- Нет. Ни ты, ни я не могли повлиять на Жан-Люка. Вернее, мы влияли на него отрицательно. Наш образ жизни так ему опротивел, что он записался в десантные войска.
Она удивлена моими словами, но еще больше ее поражает мой легкомысленный тон. И я совсем не притворяюсь. Мне и вправду вдруг стало легко.
Я смотрю на Жанну и впервые в жизни чувствую себя моложе ее. И свободнее от условностей.