- Что-нибудь не так! Если бы я знал, что не так. В бригаде мечтают меня повесить, давно мечтают. Они играют со мной как кошка с мышью. Каждый раз одно и то же: Ферт, ну же, Ферт, об этом поговорим потом, а теперь смотри, Ферт, подумай, Ферт, берегись, сколько веревочке ни виться, конец у нее один… К черту! Я больше так не могу. Если у них есть что мне высказать, пожалуйста, пусть выскажут. Я хочу наконец делать то, что мне хочется.
Джилья сидит несколько повыше его. Она долго смотрит ему в глаза и тяжело вздыхает.
- Я хочу наконец делать то, что мне хочется, - говорит Ферт Джилье, глядя на нее своими желтыми глазами. Он кладет руку ей на колено.
Слышно, как Пин громко чавкает, засунув голову в пустой котелок.
- Ферт, - говорит Джилья, - а если они сыграют с тобой какую-нибудь скверную шутку?
Ферт придвигается к ней и усаживается у ее ног.
- Я не боюсь умереть, - говорит он. Но губы у него дрожат. Губы у него как у больного мальчишки. - Я не боюсь умереть. Но прежде я хотел бы… Прежде…
Он закидывает голову и смотрит на Джилью снизу вверх.
Пин, не вынув ложки, швыряет котелок на землю. Дзинь - звякает ложка.
Ферт оглядывается на Пина. Он смотрит на него, кусая губы.
- Что? - спрашивает Пин.
Ферта передергивает.
- Не стреляют, - говорит он.
- Не стреляют, - соглашается Пин.
Ферт встал. Он нервно расхаживает из стороны в сторону.
- Принеси-ка немного воды, Пин.
- Сейчас, - отвечает Пин и начинает зашнуровывать башмаки.
- Ты бледна, Джилья, - говорит Ферт. Он стоит за нею и коленями касается ее спины.
- Возможно, я больна, - со вздохом отвечает Джилья.
Пин принимается распевать монотонно и бесконечно:
- Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!..
Мужчина гладит женщину по щекам и закидывает ей голову.
- Больна тем же, чем и я? Скажи, ты больна тем же, чем и я?
- Она бледна… Она бледна, - распевает Пин.
Ферт поворачивается к нему с искаженным лицом.
- Ты принесешь наконец воды?
- Погоди… - говорит Пин. - Вот зашнурую другой башмак.
Он продолжает копаться со шнурками.
- Я не знаю, чем ты болен, - говорит Джилья. - Чем ты болен?
Мужчина говорит тихо:
- Я болен так, что едва стою на ногах, я этого больше не выдержу.
По-прежнему стоя позади нее, он берет ее за плечи и притягивает к себе.
- Она бледна. Она бледна.
- Живее, Пин!
- Иду. Сейчас иду. Дай мне бутылку.
Потом Пин останавливается, словно прислушиваясь. Ферт тоже останавливается и смотрит в пустоту.
- Не стреляют, - говорит он.
- А? Правда не стреляют… - говорит Пин.
Оба молчат.
- Пин!
- Иду.
Пин уходит, помахивая бутылкой и насвистывая все тот же мотив. Сегодня у него будет чем поразвлечься. Пин их не пожалеет: Ферта он не боится, он больше никем не командует; раз он отказался идти на операцию, он больше не командир. Свист Пина теперь не доносится до кухни. Пин замолкает, останавливается и на цыпочках возвращается обратно. Наверняка они уже валяются друг на друге и кусаются, как собаки! Пин опять на кухне, среди обломков старых стен. Ничего подобного: они на том же самом месте. Ферт запустил руку в волосы Джильи, а та пытается вывернуться гибким кошачьим движением. Услышав, что вошел Пин, оба тут же резко оборачиваются.
- Ну? - спрашивает мужчина.
- Я вернулся за другой бутылкой, - говорит Пин. - Эта треснула.
Ферт сжимает ладонями виски.
- Держи.
Женщина усаживается подле мешка с картошкой.
- Хорошо, - говорит она. - Почистим картошку. По крайней мере хоть чем-то займемся.
Она вытряхивает мешок на землю, собирает картофелины и достает два ножа.
- Держи нож, Ферт, картошки тут хватит.
Пин находит, что притворяется она глупо и неумело.
Ферт без устали гладит лоб.
- Все еще не стреляют, - говорит он. - Что-то произошло.
Пин уходит. Теперь он в самом деле пойдет за водой. Надо дать им время, а то ничего не получится. Подле колодца - куст, полный ежевики. Пин принимается поедать ягоды. Он любит ежевику, но сейчас она не доставляет ему никакого удовольствия. Он набил ягодами полный рот, но вкуса не чувствует. Ладно, он поел достаточно, теперь можно и вернуться. А может, еще слишком рано. Лучше сперва справить нужду. Пин садится на корточки среди кустов ежевики. Приятно тужиться и думать в это время о Ферте и о Джилье, которые гоняются друг за другом в развалившейся кухне, или о людях, голых и желтых, лязгающих зубами, которых на закате ставят на колени в вырытые ими могилы. Все это противно и непонятно, но есть в этом какая-то странная прелесть, как когда испражняешься.
Пин подтирается листьями. Все, он пошел.
В кухне картошка рассыпалась по земле. Джилья стоит в углу, за мешками и котлом, и держит в руке нож. Мужская рубашка расстегнута, из-под нее выглядывают белые горячие груди! Ферт - по другую сторону барьера, он угрожает Джилье ножом. Ну конечно же: они гоняются друг за другом, пожалуй, сейчас пойдет резня.
Ничего подобного: они смеются; оба они смеются - они просто шутят. Смеются они невесело: такие шутки кончаются плохо; но они смеются.
Пин ставит бутылку.
- Вот вам вода, - говорит он громко.
Они кладут ножи и идут пить. Ферт поднимает бутылку и протягивает Джилье. Джилья прикладывается к ней и пьет. Ферт смотрит на ее губы.
Потом он говорит:
- Все еще не стреляют. - Он оборачивается к Пину. - Все еще не стреляют, - повторяет он. - Что могло там произойти?
Пин всегда доволен, когда к нему обращаются с вопросом как к равному.
- А что бы там могло произойти, Ферт?
Ферт пьет жадно, прямо из горла и никак не может остановиться. Оторвавшись, он вытирает рот:
- На, Джилья. Пей, если хочешь. А потом Пин принесет нам еще бутылку.
- Если вам угодно, - говорит Пин ехидно, - я принесу целое ведро.
Они переглядываются и смеются. Но Пин понимает, что смеются они не тому, что он сказал. Они смеются беспричинно, чему-то такому, что является их тайной.
- Если вам угодно, - говорит Пин, - я принесу столько воды, что вы сможете устроить баню.
Они продолжают переглядываться и смеяться.
- Баню, - повторяет мужчина, и не поймешь, то ли он смеется, то ли скрежещет зубами. - Баню, Джилья, баню.
Он берет ее за плечи. Вдруг он темнеет в лице и отпускает ее.
- Вон там. Посмотри туда, - говорит он.
В кусте ежевики, в нескольких шагах от них, застрял тощий сокол.
- Прочь! Прочь эту падаль, - кричит Ферт. - Не желаю ее больше видеть.
Он подходит, берет сокола за крыло и швыряет далеко, в рододендроны. Бабеф летит планируя, как он, вероятно, никогда не летал при жизни. Джилья удерживает Ферта за руку.
- Не надо! Бедный Бабеф!
- Прочь! - Ферт побледнел от гнева. - Не желаю его больше видеть. Пин, иди и закопай его! Иди и закопай! Бери лопату, Пин, и иди!
Пин смотрит на дохлую птицу, валяющуюся среди рододендронов: а что, если она, такая вот дохлая, вдруг приподнимется и выклюет ему глаз.
- Я не пойду, - заявляет он.
Ноздри у Ферта подрагивают, он кладет руку на пистолет:
- Бери лопату и ступай, Пин!
Пин поднимает сокола за лапу. Когти у сокола кривые и жесткие, как крючки. Пин идет с лопатой на плече и несет дохлую птицу вниз головой. Он пересекает поле рододендронов и выходит на луга. Луга поднимаются в гору скошенными ступенями. На них зарыты мертвецы с глазами, заполненными землей. Тут враги. И - товарищи. Теперь среди них будет еще и сокол.
Пин кружит по лугам. Ему не хочется, копая могилу для сокола, наткнуться лопатой на человеческое лицо. И наступить на покойника ему тоже не хочется - он их боится. И все-таки хорошо было бы вырыть мертвеца из земли, голый труп с оскаленными зубами и пустыми глазницами.
Пин видит вокруг себя одни только горы, глубокие долины - даже дна не видать, - крутые, высокие склоны, чернеющие лесами, и снова горы, горные цепи: одна, за ней другая - до бесконечности. Пин один на земле. Под землей - мертвецы. Другие люди остались где-то за лесами и горными склонами; мужчины и женщины бросаются друг на друга и убивают. Тощий сокол лежит у его ног. В ветреном небе плывут облака, огромные - над самой его головой. Пин роет яму для убитой птицы. Для нее хватит и маленькой ямы: ведь сокол не человек. Пин поднимает сокола; глаза у него прикрыты голыми бледными веками, почти как у человека. Если попытаться приоткрыть их, покажется круглый желтый глаз. Пину хочется кинуть сокола в воздушный простор долины и увидать, как тот расправит крылья, взмоет вверх, сделает круг над его головой и полетит куда-нибудь вдаль. А Пин, как в волшебных сказках, пойдет за ним следом по горам и долам, пока не дойдет до сказочной страны, где все люди - добрые. Вместо этого Пин кладет сокола в яму и засыпает ее землей.
В это мгновение грохот заполняет долину: выстрелы, автоматные очереди, глухие разрывы, звук которых усиливается эхом. Это - бой! Пин от страха подается назад. Ужасающий треск разрывает воздух: стреляют близко, совсем близко, но не поймешь откуда. Скоро огонь обрушится на него. Скоро из-за горы с автоматами наперевес появятся немцы и подомнут его под себя.
- Ферт!
Пин удирает без оглядки. Он оставил лопату воткнутой в землю. Он бежит, а над ним раскалывается небо.
- Ферт! Джилья!
Теперь он бежит по лесу. Пулемет, ручные гранаты, выстрелы из миномета. Бой разразился неожиданно, словно проснулся после долгого сна, и непонятно, где он идет, может быть в двух шагах отсюда; может, вот за этим самым поворотом тропинки Пин увидит захлебывающийся огнем пулемет и застрявшие в кустах ежевики трупы убитых.
- Помогите! Ферт! Джилья!
Пин выбежал на голый откос, заросший рододендронами. На открытом месте выстрелы звучат еще страшнее.
- Ферт! Джилья!
В кухне ни души. Они удрали! Они бросили его одного!
- Ферт! Стреляют! Стреляют!
Пин, плача, бегает по откосу. В кустах одеяло - одеяло, под которым шевелится человеческое тело. Тело, нет, два тела. Из-под одеяла высовываются две пары ног - они переплелись и вздрагивают.
- Бой! Ферт! Стреляют! Бой!
XI
До перевала Меццалуна бригада добралась после бесконечного многочасового марша. Дует холодный ночной ветер, пронизывающий до костей. Люди слишком устали, чтобы заснуть, и командиры приказывают сделать недолгий привал под прикрытием большой скалы. В полумраке туманной ночи перевал кажется ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен: несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ, чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к перевалу Меццалуна, - молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде, везущим боеприпасы, еду и раненых.
Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода; они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд потерял одного человека - комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.
Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло, придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы собирается отдать какой-то приказ, но удерживается. Никто из отряда не сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что-нибудь приказал или если бы кто-нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для этого неподходящее. Это поняли все - и Ферт, и партизаны; словно по молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не разбредаясь и не препираясь из-за того, чей черед нести поклажу. И все-таки не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он рожден быть командиром.
Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.
- Джан Шофер! Джан!
В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего старого знакомого из трактира. Тот одет по-партизански и вооружен до зубов. Джан сперва не понимает, кто это его окликнул, потом тоже изумляется:
- О… Пин!
Оба они рады встрече, но выражают свои чувства скупо, как люди, не привыкшие говорить друг другу любезности. Джан Шофер выглядит теперь совсем по-другому: он около недели в партизанском отряде, но глаза его больше не похожи на глаза пещерного животного, слезящиеся от дыма и алкоголя, как у всех завсегдатаев трактира. По его щекам сразу заметно, что он решил отпустить бороду. Он в батальоне у Эфеса.
- Когда я заявился в бригаду, - рассказывает Джан, - Ким хотел определить меня в ваш отряд.
Пин думает: "Ему невдомек, что это значит. Видимо, незнакомец из Комитета, который был в тот вечер в трактире, представил обо всех них паршивый рапорт".
- Черт возьми, Джан, - восклицает Пин, - мы были бы вместе. Почему же тебя не направили к нам?
- Так. Сказали, что это теперь уже ни к чему: ваш отряд скоро расформируют.
"Ну конечно, - думает Пин, - только что появился, а уже все про нас знает". А вот Пину не известно ничего о том, что происходит в городе.
- Шофер, - говорит он, - что нового в переулке? И в трактире?
Джан хмурится.
- Ты что, ничего не слышал? - спрашивает он.
- Ничего, - говорит Пин. - А в чем дело? Солдатка родила ребенка?
Джан плюет.
- Не хочу больше слышать об этих людишках, - говорит он. - Мне стыдно, что я родился и вырос среди них. Мне уже давно стало тошно от тамошней жизни, от всех их рож, от трактира, от запаха мочи, которым провонял переулок… но я все оставался… Теперь мне пришлось удрать, и я даже чуть ли не благодарен той падле, которая на меня донесла…
- Мишель Француз? - спрашивает Пин.
- Француз тоже. Но падла не он. Француз ведет двойную игру с "черной бригадой" и "гапом" и все еще не решил, на чьей же он стороне…
- А остальные?
- У нас была облава. Всех похватали. Мы только-только решили создать "гап"… Жирафа расстреляли… Других - в Германию. Переулок почти обезлюдел… Неподалеку от пекарни упала бомба… Все либо переехали в другие места, либо переселились в щели… А здесь - совсем другая жизнь. Мне кажется, что я вернулся в Хорватию. Только там я был за фашистов.
- В Хорватию, разрази меня гром! А что, Шофер, ты делал в Хорватии? Занимался любовными шашнями?.. А что с моей сестрой? Она тоже переселилась в другое место?
Джан разглаживает свою начавшую отрастать бородку.
- Твоя сестра, - говорит он, - сама переселяла других! Сука она!
- Джан, объяснись, - говорит Пин, начиная валять дурака. - Я ведь могу обидеться.
- Болван! Твоя сестра в эс-эс, у нее шелковые платья, и она разъезжает в машине вместе с офицерами. Когда немцы пришли в переулок, она вела их из дома в дом, держа немецкого капитана под ручку.
- Капитана, Джан! Разрази меня гром, какая карьера!
- Вы говорите о женщинах, которые шпионят? - Это Кузен. Он вмешивается в разговор, просовывая между ними свое плоское усатое лицо.
- Об этой обезьяне, моей сестре, - говорит Пин. - Она с детства вечно шпионила. От нее надо было ждать чего-нибудь такого.
- Надо было ждать, - повторяет Кузен и печально смотрит куда-то вдаль из-под своей вязаной шапочки.
- И от Мишеля Француза тоже следовало ожидать, - замечает Джан. - Но он неплохой парень, Мишель, только прохвост.
- А Шкура? Ты не знаешь новичка в "черной бригаде", Шкуру?
- Шкура, - говорит Джан Шофер, - этот хуже всех.
- Был хуже всех, - раздается за ними. Они оборачиваются - это Красный Волк. Он пришел, обвешанный оружием и пулеметными лентами, захваченными у немцев. Ему устраивают шумную встречу. Все всегда радуются, когда видят Красного Волка.
- Так что же случилось со Шкурой? Как было дело?
Красный Волк говорит:
- Это была операция "гапа", - и принимается рассказывать.