"Почему он говорит: были? - подумал лейтенант и вспомнил, что в школе на уроках немецкого языка это называлось "прошедшим совершенным". - Были? Почему он сказал: были?"
Хозяин внес в кухню столик и два стула, зажег зеленоватую газовую лампу и удалился. В трактирной зале снова загрохотал музыкальный автомат; теперь это было попурри из известных маршей, среди которых, через определенные промежутки времени, звучали первые барабанные такты марша Радецкого, правда, сильно искаженные посторонними хрипами. В зеленоватой тени, отбрасываемой абажуром на выбеленные стены кухни, между двух гигантских сковородок из красной меди вырисовывался знакомый портрет коронованного шефа в белом, как цвет яблони, мундире. Белое одеяние императора, густо засиженное мухами, казалось пробитым бесчисленными дробинками, да и глаза Франца-Иосифа Первого, выдержанные и на этом портрете в само собой разумеющихся фарфорово-голубых тонах, здесь, в тени абажура, выглядели потухшими. Доктор вытянутым пальцем указал на императорский портрет.
- Еще год тому назад он висел в трактирной зале! - сказал он. - Теперь у хозяина прошла охота доказывать, что он лояльный верноподданный!
Автомат смолк. В то же мгновение послышались два жестких удара стенных часов.
- Уже два! - сказал лейтенант.
- Еще пять часов! - возразил полковой врач. Трактирщик принес сливянку.
"Семь двадцать!" - стучало в мозгу лейтенанта.
Он потянулся к стаканчику, поднял его в руке и громким, заученным голосом, которым обычно выкрикиваются команды, произнес:
- За твое здоровье! Ты должен жить!
- За легкую смерть! - поправил доктор и осушил стакан, тогда как Карл Йозеф свой поставил обратно на стол нетронутым.
- Эта смерть - бессмыслица! - продолжал доктор. - Такая же бессмыслица, какой была моя жизнь!
- Я не хочу, чтобы ты умирал! - закричал лейтенант и топнул ногой о каменную плиту пола. - И я тоже не хочу умирать! И моя жизнь бессмыслица!
- Спокойнее! - сказал доктор Демант. - Ты внук героя Сольферино. Он едва не умер такой же бессмысленной смертью, хотя, конечно, это не одно и то же: идти на смерть с такой верой, как он, или с таким малодушием, как мы оба.
Он замолчал.
- Да, мы оба, - продолжал он немного спустя, - наши деды оставили нам не много сил - слишком мало сил для жизни. Их может хватить разве на то, чтобы бессмысленно умереть. Ах, - доктор отодвинул от себя стаканчик так, словно далеко отодвигал весь мир и заодно своего друга. - Ах! Я устал, давно уже устал! Завтра я умру геройской смертью, так называемой геройской смертью, вопреки моим убеждениям, вопреки убеждениям моих отцов, моего племени и противно воле моего деда. В больших старинных книгах, которые он читал, сказано: "Поднявший руку на себе подобного - убийца". Завтра человек подымет на меня пистолет, а я подыму пистолет на него. Я буду убийцей. Но я близорук. Я не стану целиться. При мне останется моя маленькая месть. Когда я снимаю очки, я ничего не вижу, ровно ничего. И я буду стрелять, не видя! Так будет естественнее, честнее, так будет самое лучшее!
До лейтенанта Тротта не вполне доходило то, что говорил доктор. Голос друга был ему знаком и, после того как он привык к его штатскому платью, фигура и лицо - также. Тротта напрягал свой мозг, как некогда в кадетском корпусе на уроках тригонометрии, но понимал все меньше и меньше. Он только чувствовал, как его наивная вера в возможность еще все спасти постепенно тускнеет, как его надежда медленно догорает, превращаясь в белую невесомую золу. Сердце лейтенанта стучало так громко, как пустые жестяные удары стенных часов. Он не понимал своего друга. К тому же он, вероятно, пришел слишком поздно. Ему еще многое надо было сказать. Но его язык тяжело ворочался во рту, нагруженный непосильной тяжестью. Он пошевелил губами. Они запеклись и тихонько дрожали, ему с трудом удалось снова сжать их.
- У тебя, видимо, жар! - заметил полковой врач точно таким тоном, каким он говорил с пациентами. Он постучал о стол. Вошел трактирщик с полными стаканами. - А ты еще не выпил и первого!
Тротта покорно осушил первый стакан.
- Я слишком поздно открыл алкоголь. Жаль! - произнес доктор. - Ты не поверишь, но мне досадно, что я никогда не пил.
Лейтенант сделал чудовищное усилие, поднял глаза и несколько секунд, не отрываясь, смотрел в лицо доктору. Он поднял второй стакан, стакан был тяжел, рука лейтенанта дрожала, и несколько капель пролилось на стол. Затем он залпом осушил его; злоба вскипела в его груди, ударила в голову, нагнала краску на его лицо.
- Итак, я ухожу! - сказал он. - Я не могу переносить твоих шуток. Я был так рад, что нашел тебя. Я был у тебя дома. Звонил. Поехал на кладбище. Я кричал твое имя у ворот, как сумасшедший. Я…
Он остановился. В его трепещущих губах формировались беззвучные глухие слова. Внезапно его глаза наполнились теплой влагой и громкий стон вырвался из его груди. Ему хотелось вскочить и убежать, ибо он стыдился. "Я ведь плачу! - думал он, - я плачу!" Он чувствовал себя беспомощным, совершенно беспомощным перед лицом той непостижимой силы, которая заставляла его плакать. Он покорно подчинился ей! Он предался блаженству своего бессилия. Он слышал свои стоны и упивался ими, стыдился и радовался своему стыду. Он бросался в объятия сладостной боли и среди всхлипываний бессмысленно повторял:
- Я не хочу, чтобы ты умирал, не хочу, чтобы ты умирал, не хочу, не хочу.
Доктор Демант встал, прошелся по кухне, остановился у портрета императора и сделал попытку сосчитать черные мушиные точки на его мундире, затем прервал свое странное занятие, подошел к Карлу Йозефу, ласково положил руки на его вздрагивающие плечи и приблизил сверкающие стекла очков к русой голове лейтенанта. Он, умный доктор Демант, уже покончил счеты с миром, отослал жену к ее отцу в Вену, дал отпуск своему вестовому, запер дом. С того момента, как разыгралась эта злосчастная история, он жил в гостинице "Золотой медведь". Он был готов. С тех пор как он начал пить непривычное ему вино, он даже умудрялся находить какой-то тайный смысл в этой бессмысленной дуэли и желал смерти, как закономерного финала своей исполненной ошибок жизни. Теперь потухла и его ребяческая любовь к жене. Ревность, еще несколько недель тому назад пылавшая изнурительным пожаром в его сердце, стала кучкой остывшей золы. Завещание, только что написанное и адресованное полковнику, лежало в кармане его сюртука. Ему нечего было завещать, мало людей упоминалось в нем и, следовательно, ничего не было позабыто. Алкоголь все делал легким, только ожидание досаждало ему. Семь двадцать - час, который уже много дней так мучительно бился в мозгах его товарищей, - в его собственном раскачивался легким серебряным колокольчиком. Впервые с тех пор, как он надел форму, он чувствовал себя легким, сильным и мужественным. Он наслаждался близостью смерти, как выздоравливающий наслаждается близостью жизни. Он покончил все счеты, он был готов ко всему.
А теперь он опять стоял, близорукий и беспомощный, как всегда, перед своим юным другом. Да, еще были на свете и юность, и дружба, и слезы, которые по нем проливают. Он вдруг ощутил тоску по своей жалкой жизни, по отвратительному гарнизону, по ненавистной форме, по ежедневному обходу больных, по противному запаху согнанного в одно помещение и раздетого рядового состава, по бесконечным оспопрививаниям и карболовой вони госпиталя, по нелепым капризам жены, по скаредной обеспеченности своего дома, по пепельно-серым будням и скучнейшим воскресеньям, по мучительным урокам верховой езды, по тупоумным маневрам и по собственным огорчениям при столкновении со всей этой пустотой. Сквозь всхлипывания и стоны лейтенанта с силой прорвался громкий призыв жизни, и покуда доктор подыскивал нужное слово, чтобы успокоить лейтенанта, сострадание залило его сердце, любовь тысячью огней вспыхнула в нем, и уже далеко позади осталось безразличие, в котором он пребывал последние дни.
Но вот прозвучало три жестких удара степных часов. Тротта внезапно стих. Отзвук этих трех ударов медленно растворялся в гудении газовой лампы. Лейтенант начал спокойным голосом:
- Ты должен понять, до какой степени глупа вся эта история! Тайтингер надоел мне, как и всем остальным. Поэтому в тот вечер, у театра, я и сказал ему, что у меня свидание. Затем вышла твоя жена, совершенно одна, я не мог не проводить ее. И как раз, когда мы проходили мимо казино, они всей гурьбой высыпали на улицу!
Доктор снял руки с плеч Тротта и снова начал свое странствие по комнате. Он передвигался почти неслышно, мягкими и крадущимися шагами.
- Не буду скрывать, - продолжал лейтенант. - Я тотчас же почувствовал, что должно случиться что-то скверное. Мне стоило больших трудов поддерживать беседу с твоей женой. Когда я стоял перед вашим садом и у тебя на доме горел фонарь, мне - помню твердо - померещились на снегу, между калиткой и входной дверью, отчетливые следы твоих шагов, и вдруг мне пришла на ум странная мысль, нелепая мысль…
- Да? - произнес доктор и остановился.
- Смешная мысль: мне вдруг показалось, что твои следы что-то вроде стражей, я не умею это выразить, но мне почти казалось, что они смотрят со снега на меня и на твою жену.
Доктор Демант снова сел, пристально поглядел на Тротта и медленно сказал:
- Может быть, ты любишь мою жену и только сам этого не сознаешь?
- Моей вины во всей этой истории нет! - промолвил Карл Йозеф.
- Да, твоей вины тут нет, - подтвердил доктор.
- И все же у меня такое чувство, точно я виноват, - сказал Карл Йозеф. - Ты знаешь, я рассказывал тебе, как было с фрау Слама! - Он умолк. И затем прошептал: - Мне страшно, мне повсюду страшно!
Полковой врач расправил руки, пожал плечами и заметил:
- На то ты и внук!
В это мгновение он думал не о страхах лейтенанта. Теперь ему казалось вполне возможным избегнуть всего, ему угрожающего. "Исчезнуть! - думал он. - Обесчестить себя, быть разжалованным, три года прослужить в нижних чинах или бежать за границу! Не дать застрелить себя!" И лейтенант Тротта, внук героя битвы при Сольферино, стал для него уже человеком другого мира, совершенно чуждым. Он весело и насмешливо сказал:
- Какая ерунда! Честь, которая, как эта дурацкая кисточка, болтается на шпаге. Нельзя проводить женщину домой. Разве ты не видишь, как это глупо? Разве ты не спас этого, - он показал на портрет императора, - из борделя? Идиотство! - вдруг вскричал он, - чудовищное идиотство!
Он постучал, вошел трактирщик с двумя полными стаканами. Доктор выпил.
- Пей! - сказал он.
Карл Йозеф стал пить. Он не совсем понимал слова доктора, но ему казалось, что Демант уже не хочет умирать. Часы отстукивали свои жестяные секунды. Время не останавливалось. Семь двадцать, семь двадцать! Только чудо может спасти от смерти доктора Деманта! Но чудес не бывает, это лейтенант уже знал. Он сам - фантастическая мысль - завтра в семь двадцать появится там и скажет: "Милостивые государи, Демант сошел с ума этой ночью, я стреляюсь за него!" Ребячество! Нелепость! Он снова беспомощно взглянул на доктора. Время не останавливалось, часы непрестанно строчили свои секунды. Скоро четыре: еще три часа!
- Итак! - произнес наконец Демант. Это звучало, словно он принял какое-то решение и теперь точно знал, что следует делать. Но он ничего точно не знал! Его мысли бессвязно, на ощупь катились извилистыми путями, в сплошном тумане. Он ничего не знал! Ничего не стоящий, чудовищный, глупый, железный, могущественный закон сковывал его и, скованным, посылал навстречу дурацкой смерти. До него доносились поздние звуки из трактирной залы. Там, видимо, уже никого не было. Хозяин опускал пивные стаканы в всплескивающую воду, гремел стульями, сдвигал столы и звенел ключами. Пора было уходить. Может быть, улица, зима, ночное небо с его звездами, снег ниспошлют ему совет и успокоение. Он прошел к трактирщику, расплатился, вернулся обратно уже в пальто; черный, в черной широкополой шляпе, стоял он, словно замаскированный и вторично перевоплощенный, перед лейтенантом. Карлу Йозефу он казался вооруженным, лучше вооруженным, чем некогда в мундире и при шпаге.
Они прошли через сени и вышли в ночь. Доктор взглянул на небо, спокойные звезды не ниспосылали ему совета, более холодные, чем этот снег вокруг. Темны были дома, глухи и немы улицы, ночной ветер раздувал снежную пыль, мягко звенели шпоры лейтенанта, и в такт им поскрипывали башмаки доктора. Они шли быстро, словно перед ними была определенная цель. В их головах проносились обрывки понятий, мыслей, образов. Как тяжелые и быстрые молоты, стучали их сердца. Сам того не зная, полковой врач шел правильной дорогой, сам того не зная, лейтенант следовал за ним. Они приближались к гостинице "Золотой медведь". Вот они уже стоят перед ее сводчатой дверью. В воображении Карла Йозефа возник образ деда доктора Деманта, сребробородого короля еврейских шинкарей. Перед такими воротами, но, вероятно, гораздо большими, просидел он положенный ему срок. Он вставал, когда подъезжали телеги. Так как он уже плохо слышал, то низкорослые крестьяне, сложив руки трубой, выкрикивали ему наверх свои желания. Семь двадцать, семь двадцать, зазвучало снова. В семь двадцать внук этого деда будет мертв.
- Мертв! - произнес вслух лейтенант. О, он больше не был умен, этот умный доктор Демант. Напрасно был он свободным и смелым несколько дней; теперь выяснилось, что он не покончил счеты с жизнью. Нелегко быть готовым к встрече со смертью. Его умная голова, унаследованная от длинного, длинного ряда умных отцов, так же мало смыслила в этом, как и простая голова лейтенанта, предками которого были простые крестьяне из Сиполья. Нелепый, железный закон не оставлял выхода.
- Я глупец, мой милый друг! - сказал доктор. - Мне следовало давно расстаться с Евой. У меня нет сил уклониться от этой дурацкой дуэли. По слабоумию я стану героем, согласно кодексу чести и служебному регламенту! Героем! - Он рассмеялся. Смех отдался в ночной тишине. - Героем, - повторил он, продолжая переминаться с ноги на ногу у ворот заезжего дома.
В юном и легко отыскивающем утешение мозгу лейтенанта молнией блеснула ребячливая надежда: они не станут стрелять друг в друга и помирятся! Все будет хорошо! Их переведут в разные полки! Меня тоже! Нелепо, смешно, невозможно! - тут же подумал он. И, опять растерянный, отчаявшийся, с пустой головой, пересохшим горлом и отяжелевшими членами, неподвижно стоял он перед расхаживающим взад и вперед доктором.
- Сколько теперь времени?
Он не отважился взглянуть на часы. Все равно, скоро пробьет на башне. Он решил ждать.
- Если нам не суждено будет свидеться, - сказал доктор, передохнул и спустя несколько секунд добавил: - Советую тебе, оставь армию! - Затем протянул ему руку. - Будь здоров! Иди домой! Я справлюсь один! Servus! - Он дернул проволоку звонка. Изнутри послышалось громкое дребезжание. Уже приближались шаги. Дверь открылась. Лейтенант Тротта схватил руку доктора. И обычным голосом, удивившим его самого, произнес обычное: "Servus!" Он даже не снял перчатки. Уже захлопнулась дверь. Уже не существовало доктора Деманта. Как бы влекомый незримой рукой, лейтенант Тротта привычной дорогой направился в казарму. Он уже не слышал, как позади него, во втором этаже, раскрылось окно. Доктор высунулся оттуда, увидел, как его друг исчезает за углом, закрыл окно, зажег все лампы в комнате, подошел к умывальнику, наточил бритву, попробовал ее о ноготь большого пальца, намылил лицо, спокойно, как каждое утро. Затем он умылся.
Вынул из шкафа мундир, пристегнул саблю и стал ждать. Голова его поникла. Он уснул спокойно, без снов, в широком кресле у окна.
Когда он проснулся, небо над крышами было уже светлым. Легкое мерцание голубело на снегу. Скоро должны постучать. Вдали он уже слышал колокольчики саней. Они звенели все ближе и вот умолкли. Задребезжал звонок. Теперь заскрипела лестница. Вот уже звякнули шпоры. Вот постучали в дверь.
Они стояли в комнате, обер-лейтенант Крист и. полковник Вангерт из пехотного полка гарнизона. Они остановились в дверях, лейтенант на полшага позади полковника. Полковой врач бросил взгляд на небо.
- Я готов, милостивые государи, - объявил он.
Им было немного тесно в маленьких санках, бубенчики бодро звенели, каурые лошади поднимали хвосты и роняли на землю большие, желтые, дымящиеся яблоки. Полковой врач, всю жизнь равнодушный к животным, вдруг ощутил тоску по своей лошади. "Она переживет меня!" - подумал он. Лицо его ничего но выдало. Спутники молчали.
Они остановились приблизительно в сотне шагов от лужайки. До "зеленого уголка" дошли пешком. Было уже утро, но солнце еще не всходило. Тихо стояли ели, гордые и стройные, неся снег на своих ветвях. Вдали закаркала ворона, затем послышалось ответное карканье. Таттенбах громко переговаривался со своими спутниками. Старший врач, доктор Мангель, прохаживался между обеими партиями. "Господа!!" - произнес чей-то голос. В этот момент полковой врач, доктор Демант, обстоятельно, как это было в его привычке, снял очки и бережно положил их на широкий пень.
Удивительно все же, что он и теперь видел дорогу, указанное ему место, дистанцию между собой и графом Таттенбахом и самого противника. Он ждал. До последней минуты ждал он тумана. Но все вокруг виделось так отчетливо, словно полковой врач никогда и не был близоруким. Какой-то голос начал считать: "Раз!" Полковой врач поднял револьвер. Он снова чувствовал себя свободным, даже задорным, первый раз в жизни задорным. Он прицелился, вспоминая, как некогда, служа одногодичником, выполнял стрелковое задание (хотя он и тогда был плохим стрелком). "Ведь я же не так близорук, - подумал он. - Мне никогда больше не понадобятся очки". С медицинской точки зрения это трудно объяснимо. Полковой врач решил полистать в офтальмологии. В минуту, когда ему пришло в голову имя крупного специалиста в этой области, голос сказал: "Два". Доктор все еще видел хорошо. Защебетала робкая птица какой-то неизвестной породы, издалека донеслись звуки труб. В этот час уланский полк выходил на плац-парад.
Во втором эскадроне, как всегда, ехал лейтенант Тротта. На ножны тяжелых шашек и стволы легких карабинов жемчужинами оседало матовое дыхание мороза.
Студеные трубы пробуждали спящий городок. Возницы, в толстых шубах, на обычной стоянке поднимали бородатые головы. Когда полк достиг луга, остановился, и солдаты, как обычно, выстроились в две шеренги для гимнастических упражнений, лейтенант Киндерман подошел к Карлу Йозефу и спросил:
- Ты ослеп? Посмотри, на кого ты похож?
Он достал из кармана кокетливое зеркальце и поднес его к глазам Тротта. В маленьком блестящем прямоугольнике лейтенант увидел лицо, давно и хорошо ему знакомое: пылающие узкие черные глаза, острый, костистый крупный нос, пепельно-серые впалые щеки и узкий, большой, плотно сомкнутый бледный рот, который, как давно заживший след сабельного удара, отделял усы от подбородка, Только эти маленькие русые усики показались Карлу Йозефу чужими. Дома, под сводами отцовского кабинета, меркнущее лицо деда было гладко выбрито.
- Спасибо! - сказал лейтенант. - Я не спал эту ночь!