Ничто не могло испугать Карла Йозефа больше, чем этот призыв. В течение недель, полный страха, он ждал его. Все подробности последнего посещения публичного дома фрау Хорват еще оставались у него в памяти. Все! Шампанское, которое, казалось, состояло из камфары и лимонада, рыхлое, мясистое тесто девушек, кричащая краснота и сумасшедшая желтизна обоев, запах мышей, кошек и ландышей в коридоре, потом изжога двенадцать часов подряд. Тогда не прошло еще и недели, как он вступил в полк, и это было его первое посещение борделя. "Любовные маневры!" - говаривал Тайтингер. Здесь он был вожаком. Это входило в обязанности офицера, с незапамятных времен заправлявшего клубом. Бледный и тощий, придерживая рукой саблю, длинными, осторожными и тихонько позвякивающими шагами ходил он от столика к столику по салону фрау Хорват, крадущийся заимодавец горьких радостей. Киндерман был близок к обмороку, слыша запах обнаженных женщин, - женский пол вызывал у него тошноту. Майор Прохазка, стоя в уборной, честно старался засунуть толстый, короткий палец себе в рот. Шелковые юбки фрау Рези Хорват шуршали одновременно во всех углах дома. Ее большие черные глаза перекатывались без определенного направления и цели на широком, мучнистом лице; белые и крупные, как клавиши, блестели зубы ее вставной челюсти. Траутмансдорф из своего угла преследовал каждое ее движение малюсенькими, проворными зеленоватыми глазами. Наконец он встал и засунул руку в вырез платья фрау Хорват. Рука потерялась там, как белая мышь среди белых гор. А Полляк, тапер, сидел согнувшись, настоящий раб музыки, за черным отсвечивающим роялем, и на его руках, которые барабанили по клавишам, тихонько постукивали крахмальные манжеты; как охрипшие флейты, сопровождали они жестяные звуки рояля.
К тетке Рези! Идти к тетке Рези! Полковник внизу отстал от своих офицеров, пожелав им "всяческих удовольствий, господа", и на тихой улице двадцать голосов отозвались: "Почтение, господин полковник!" - и сорок шпор звякнули друг о дружку. Полковой врач доктор Демант сделал робкую попытку, в свою очередь, откланяться.
- Вам необходимо идти? - тихонько спросил он лейтенанта Тротта.
- По-видимому, да, - шепнул Карл Йозеф. И полковой врач, ни слова не говоря, к ним присоединился. Они были последними в беспорядочном ряду офицеров, с шумом шагавших по тихим, освещенным луной улицам городка. Они не разговаривали друг с другом. Оба чувствовали, что прошептанный вопрос и прошептанный ответ связывали их, - ничего нельзя было поделать. Оба откололись от всего полка. А знакомы были не больше получаса.
Внезапно и не зная почему Карл Йозеф сказал:
- Я любил женщину по имени Кати. Она умерла. Полковой врач остановился и, всем корпусом повернувшись к лейтенанту, ответил:
- Вы еще будете любить других женщин! И они пошли дальше.
С далекого вокзала доносились гудки ночных поездов, и полковой врач сказал:
- Я хотел бы уехать, далеко уехать!
Теперь они уже стояли у синего фонаря тетки Рези. Ротмистр Тайтингер постучал в запертую дверь. Кто-то открыл. Внутри тотчас же забренчал рояль: марш Радецкого. Офицеры направились в салон.
- Рассыпаться поодиночке! - скомандовал Тайтингер. Полуобнаженные девушки с шумом поднялись им навстречу, хлопотливая стая белых клуш.
- Бог помочь! - произнес Прохаска. Траутмаксдорф на этот раз медленно и еще стоя на ногах запустил руку за декольте фрау Хорват. И уже больше не отпускал ее. Ей нужно было следить за кухней и погребом, она явно страдала, принимая ласки обер-лейтенанта. Но гостеприимство призывало к жертвам. Она давала себя соблазнять. Лейтенант Киндерман побледнел. Он был белее пудры на плечах девушек. Майор Прохаска заказал содовую воду. Всякий, кто близко знал его, мог предсказать, что сегодня он будет сильно пьян. Водой он расчищал путь алкоголю - так чистят улицы перед торжественным въездом.
- И доктор тоже пришел? - громко осведомился он.
- Он должен изучать болезни у их источника, - с ученой серьезностью, бледный и тощий, как всегда, изрек ротмистр Тайтингер.
Монокль прапорщика Бернштейна уже торчал в глазу одной белокурой девицы. Он сидел рядом и мигал своими маленькими черными глазками, его темные, волосатые руки, подобно диковинным зверькам, ползали по телу барышни. Постепенно все расселись по своим местам. Между доктором и Карлом Йозефом на красной софе поместились две женщины, прямые, со сдвинутыми коленями, напуганные отчаянными лицами обоих мужчин. Когда появилось шампанское - строгая домоправительница в черной тафте торжественно внесла его, - Фрау Хорват решительным движением вытащила руку обер-лейтенанта из своего декольте и положила на его черные рейтузы, словно из любви к порядку, - так кладут на место одолженную вещь, - и затем поднялась, властная и могучая. Она потушила люстру. Только в нишах остались гореть маленькие лампочки. В красноватом полумраке светились напудренные белые тела, поблескивали золотые звездочки, сверкали серебряные сабли. Одна пара за другой поднималась и исчезала. Прохаска, давно уже не отрывавшийся от коньяка, подошел к полковому врачу и сказал:
- Вам они не нужны, я беру их с собой! - Он позвал обеих женщин и заковылял между ними к лестнице.
Так они вдруг остались одни. Карл Йозеф и доктор. Тапер Полляк только поглаживал клавиши в противоположном углу салона. Какой-то очень нежный вальс робко и еле слышно несся по комнате. Помимо этого, все было тихо, почти по-домашнему, и стоячие часы тикали на камине.
- Я думаю, нам обоим здесь нечего делать, верно ведь? - спросил доктор. Он встал. Карл Йозеф бросил взгляд на каминные часы и тоже поднялся. В темноте он не мог разглядеть стрелки, подошел к ним поближе и тут же отступил назад. В бронзовой, засиженной мухами раме стоял император Франц-Иосиф в уменьшенном размере, знакомый, вездесущий портрет его величества, в белом, как цвет яблони, одеянии с кроваво-красным шарфом и орденом Золотого руна. "Что-то следует предпринять, - подумал лейтенант быстро и по-ребячески. - Что-то следует предпринять". Он почувствовал, что бледнеет, сердце его заколотилось. Он схватил раму, оторвал заднюю стенку из черной бумаги и вынул портрет. Сложил его пополам, потом еще раз пополам, сунул в карман и обернулся. Позади него стоял полковой врач. Пальцем он показывал на карман, в который Карл Йозеф спрятал императорский портрет.
- И дед тоже спас его, - улыбнулся доктор Демант. Карл Йозеф покраснел.
- Свинство, - сказал он. - Что вы подумали?
- Ничего, - ответил доктор. - Я только вспомнил вашего деда!
- Я его внук, - произнес Карл Йозеф. - К сожалению, у меня нет случая спасти ему жизнь.
Они положили на стол четыре серебряные монеты и покинули дом фрау Хорват.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Уже три года, как полковой врач Макс Демант служил в уланском полку. Он жил за городом, на южной окраине, там, где шоссе вело к обоим кладбищам, к "старому" и к "новому". Оба кладбищенских сторожа хорошо знали доктора. Раза два в неделю он приходил навещать мертвых, давно канувших в безвестность и только недавно схороненных и еще не позабытых. Иногда он долго блуждал среди могил, и слышалось, как то тут, то там его сабля с тихим звоном задевала надгробные камни. Он, без сомнения, был странным человеком - хорошим врачом, как говорили, и, следовательно, среди военных врачей во всех отношениях диковиной. Он избегал какого бы то ни было общения с людьми. Только долг службы повелевал ему изредка (но всегда чаще, чем ему бы хотелось) появляться среди товарищей. По своим годам и сроку службы он мог бы быть уже штабным врачом. Никто не знал, почему он им еще не был. Может быть, он не знал этого и сам. Бывают "карьеры с закорючками". Словцо это было изобретением ротмистра Тайтингера, который снабжал полк, помимо всего остального, еще и меткими изречениями.
"Карьера с закорючкой", - часто думал и сам доктор. "Жизнь с закорючкой, - не раз говорил он лейтенанту Тротта. - У меня жизнь с закорючкой. Если бы судьба была ко мне милостивее, я мог бы сделаться ассистентом великого венского хирурга и даже профессором". В мрачную безысходность его детства громкое имя венского хирурга рано дослало свой блеск. Макс Демант еще мальчиком решил сделаться врачом. Он родился на восточной окраине империи. Его дед был набожным еврейским шинкарем, а его отец, после двенадцатилетней службы в ландвере, сделался почтовым чиновником средней руки в близлежащем пограничном городке. Он еще отчетливо помнил своего деда. У больших ворот пограничной харчевни в любое время дня сидел старик. Могучая борода из витого серебра закрывала его грудь и спускалась до колен. Вкруг него носился запах удобрений и молока, лошадей и сена. Он сидел перед своим шинком - старый король среди шинкарей. Когда крестьяне, возвращаясь с еженедельного свиного рынка, останавливались перед шинком, старик поднимался, мощно, как гора в образе человеческом. Так как он был уже глуховат, то низкорослые крестьяне должны были кричать ему вверх свои желания, через сложенные трубкою руки. Он только кивал в знак понимания. Он удовлетворял желания своих клиентов так, словно оказывал им милости и словно за них не расплачивались наличной звонкой монетой. Сильными руками он сам распрягал лошадей и отводил их в стойла. И пока его дочери в широкой низкой зале шинка подавали гостям водку с сухим и посоленным горохом, он с ласковыми прибаутками кормил во дворе коней. По субботам он сидел, согнувшись над огромными, душеспасительными книгами. Его серебряная борода закрывала нижнюю половину испещренных черными буквами страниц. Знай он, что его внук в форме офицера, вооруженный для убийства, будет разгуливать по свету, он проклял бы свою старость и плод своего семени. Уже его сын, отец доктора Деманта, почтовый чиновник средней руки, был для старика только ласково терпимым страшилищем. Шинок, завещанный праотцами, должен был достаться дочерям и зятьям; тогда как мужские его потомки были обречены до бесконечно далекого будущего оставаться чиновниками, учеными, служащими и дураками. До бесконечно далекого будущего? Нет, слова эти были не к месту: у полкового врача не было детей. Он и не стремился иметь их. Дело в том, что его жена…
На этом месте доктор Демант обычно обрывал свои воспоминания. Он вспоминал свою мать. Ока жила в постоянных лихорадочных поисках какого-нибудь побочного дохода. Отец после службы сидит в маленьком кафе. Он играет в тарок, проигрывает и остается должен хозяину заведения. Он хочет, чтобы его сын окончил четыре класса средней школы и затем сделался чиновником - на почте, разумеется. "Ты всегда широко шагаешь! - говорит он матери. Он содержит, как ни беспорядочна его частная жизнь, в смехотворном порядке весь реквизит, оставшийся у него после военной службы. Его форма, форма писаря "сверхсрочной службы" (мундир с золотыми угольничками на рукавах, черные штаны и пехотный кивер), висит в шкафу, как разделенное на три части, но все еще живое существо с блестящими, каждую неделю вновь начищаемыми пуговицами. И черная изогнутая сабля с зубчатой, тоже еженедельно освежаемой рукояткой, с небрежно болтающейся золотисто-желтой кисточкой, похожей на еще не раскрывшийся и слегка запыленный цветок подсолнечника, висит на двух гвоздях поперек стены над никогда не используемым письменным столом.
- Если бы не появилась ты, - говорит отец матери, - я выдержал бы экзамен и был бы теперь капитаном интендантства.
В день рождения императора почтовый служитель Демант надевает свой чиновничий мундир, треуголку и шпагу. В этот день он не играет в тарок. Каждый год, в день рождения императора, он решает начать новую жизнь, жизнь без долгов. Он напивается. Возвращается домой поздно ночью, вытаскивает в кухне свою шпагу и начинает командовать целым полком. Горшки
- у него взводы, чайные чашки - отряды, тарелки - роты. Симон Демант - полковник, полковник на службе Франца-Иосифа Первого. Мать, в кружевном чепце, в сборчатой нижней юбке и развевающейся кофточке, встает с постели, чтобы утихомирить мужа.
Однажды, через день после рождения императора, отца в постели хватил удар. У него была легкая кончина и блестящие похороны. Все почтальоны шли за гробом. И в преданной памяти вдовы покойный остался образцовым супругом, умершим на службе императора и императорско-королевской почты. Обе формы, форма унтер-офицера и форма почтового служителя, все еще рядом висели в шкафу, сохраняемые вдовой при помощи щетки, камфары и нафталина. Они походили на мумии, и, когда бы ни отворялся шкаф, сыну казалось, что он видит два трупа покойного отца.
Любой ценой надо было сделаться врачом. Приходилось давать уроки за несчастные шесть крон в месяц.
Ходить в дырявых сапогах. В дождливые дни оставлять на добротных, натертых полах богатых домов мокрые и непомерно большие следы (когда подошвы продраны, ноги кажутся больше). И наконец сдать государственные экзамены. И вот он врач. Нищета все еще заслоняла собой будущее - черная стена, о которую все разбивалось. Пришлось без дальнейших околичностей броситься в объятия армии. Семь лет еды, семь лет питья, семь лет одежды, семь лет крова, семь, семь долгих лет! Он стал военным врачом. И остался им…
Жизнь, казалось, бежала быстрее, чем мысли. И прежде чем было принято решение, подошла старость.
И женитьба на фрейлейн Еве Кнопфмахер…
Здесь полковой врач, доктор Демант, еще раз оборвал ход своих воспоминаний. Он отправился домой.
Вечер уже наступил, непривычно торжественный свет лился из всех комнат.
- Старый барин приехал, - сообщил денщик. Старый барин: это был его тесть, господин Кнопфмахер.
Он выходил в этот момент из ванной комнаты, в длинном мохнатом халате в цветочках, с бритвой в руках, с весело раскрасневшимися, свежевыбритыми и надушенными щеками, далеко отстоявшими друг от дружки. Его лицо как бы распадалось на две половины. И держалось только благодаря серой остроконечной бородке.
- Мой милый Макс! - произнес господин Кнопфмахер, бережно положил бритву на столик и растопырил руки, предоставив халату распахнуться. Они обнялись, два раза бегло поцеловались и вместе пошли в кабинет.
- Я выпил бы водочки, - заявил господин Кнопфмахер. Доктор Демант открыл шкафчик, посмотрел с минуту на бутылки и обернулся к тестю.
- Я не могу выбрать, - проговорил он, - не знаю, что тебе придется по вкусу.
Он заказывал себе набор алкогольных напитков, подобно тому, как невежда заказывает библиотеку.
- Ты, видно, все еще не пьешь, - заметил господин Кнопфмахер. - Нет ли у тебя сливянки, арака, рома, коньяку, горькой настойки, водки? - спросил он так быстро, что это даже не гармонировало с его достоинством. Он поднялся, подошел (полы его халата развевались) к шкафу и уверенным движением выбрал бутылку.
- Я хотел сделать Еве сюрприз, - начал господин Кнопфмахер, - и должен тебе сейчас же сказать, мой милый Макс, тебя весь день не было, но вместо тебя… - Он сделал паузу и повторил: - вместо тебя я застал здесь одного лейтенанта, и преглупого.
- Это единственный друг, - возразил Макс Демант, - которого я приобрел за все время моей службы. Это лейтенант Тротта, прекрасный человек!
- Прекрасный человек! - повторил тесть. - Я тоже прекрасный человек. Но не советовал бы тебе оставлять меня даже на час наедине с хорошенькой женщиной, если ты хоть вот столько в ней заинтересован! - Кнопфмахер сложил кончики большого и указательного пальцев и немного спустя повторил: - Хоть вот столько.
Полковой врач побледнел. Он снял очки и долго протирал их. Таким образом он окутывал весь окружающий мир благодетельным туманом, в котором и тесть в своем купальном халате казался неясным, хотя и весьма пространным белым пятном. Когда они были протерты, он не сразу надел их, а держал некоторое время в руке и наконец бросил в туман слова:
- У меня нет никаких оснований, милый папа, не доверять Еве или моему другу.
Полковой врач говорил нерешительно. Эти слова для него самого прозвучали совсем чуждым оборотом речи, заимствованным из какой-то давнишней книги или услышанным в давно забытой пьесе.
Он надел очки, и старый Кнопфмахер, с ясно видимыми объемом и очертаниями, немедленно приблизился к нему. Теперь оборот, которым он воспользовался, показался еще более далеким. В нем безусловно не было правды. Полковой врач знал это так же хорошо, как и его тесть.
- Никаких оснований! - повторил господин Кнопфмахер. - Но у меня есть основания! Я знаю свою дочь! А ты не знаешь своей жены! Господ лейтенантов я тоже знаю! И вообще мужчин! Не хочу ничего дурного говорить об армии. Не будем отклоняться. Когда моя жена, твоя теща, была еще молода, у меня были случаи ознакомиться с молодыми людьми, штатскими и военными. Да, смешные вы люди, вы, вы…