О прозе можно сказать и так: есть проза, в которой герои воображённые, а есть проза, в которой герои нынешние, реальные, в реальных обстоятельствах. Если проза хорошая, те и другие герои – живые. Настолько живые, что воображённые вступают в контакт с вообразившим их автором. Казалось бы, с реально живыми героями проще. Ан нет! Их самих, со всеми их поступками, бедами, радостями и чаяниями, насморками и родинками надо загонять в рамки жанра. Только таким образом проза, условно названная нами "почти документальной", может сравниться с прозой условно "воображённой".
Зачем такая длинная преамбула? А затем, что даже небольшая повесть В.Граждана "Кровавая пасть Югры" – это как раз образец той почти документальной прозы, которая не уступает воображённой.
Повесть – остросюжетная в первоначальном смысле этого определения, с волками, стужей, зеками и вертухаями, с атмосферой Заполярья, с прямой речью, великолепно применяемой автором.
А в большинстве рассказы Валерия Граждана, в прошлом подводника, они о тех, реально живущих \служивших\ на атомных субмаринах, боевых кораблях, где героизм – быт, а юмор – та дополнительная составляющая быта, без которой – амба!
Виталий Масюков – член Союза писателей России.
Содержание:
Мы – жившие на Камчатке 1
Ад при жизни 1
Зек в Урмане 2
Кровавая пасть Югры 10
Деревня 17
Авиация в деревне 18
Медведи Камчатки 19
Вороньи хлопоты 19
Тропа 20
Чудильник 21
Магарыч за лампочку 22
Мастер от бога 23
Пикник без жён 23
Судьба Макара или Ангел в ночи 24
Заводь лешего 26
Перекур у логова 27
В буран 28
Полёт над солнечной долиной 29
Собака в окне 30
Ну, ты и хам, Сеня! 30
Поднял бы денежку 31
Дюймовочка Лиза 31
Мне бы ломтик… с голодухи 33
Валерий Граждан
Кровавая пасть Югры
Мы – жившие на Камчатке
Не слукавлю, если скажу: кто прожил на Камчатке, хотя бы десяток лет, тот всю жизнь будет жить ею. Камчатка прошла через всю мою и частью – моих детей жизнь. Родился не ко времени и не у места: в Югре, что в переводе "Долина смерти" и под конец войны. Сибирская деревня, безграмотная бабушка, корова, покосы, огород и колхоз. Ко всему школа шестилетка в двух избах с соломенной крышей. Клуб из саманного кирпича и кинопередвижкой на быках. Первые трудодни в 10 лет.
Пахать, косить и читать книжки начал почти одновременно. Фантазировал напропалую и выступал на колхозной сцене. Я в школу отпросился в 7 лет, хотя большинство шли в 10–12. Родителей не было, а бабушке моя школа – лишняя морока: "Токма карасир зимой жечь!"
В шестом классе сбежал в город. Череда тёток, мачеху с отцом поменял на отчима с матерью. Приморье, Забайкалье, экспедиция, кирпичный завод и тачки с глиной. Столярный цех, вечерняя школа с фронтовиками и пивной в подвале. Куйбышевский авиаинститут вечером и сборка ящиков на морозе – днём. Четыре с гаком – служба на АПЛ в Рыбачьем. Мурашки от холодной войны. Первая кругосветка на перегоне плавбазы.
Институт, аспирантура, семья, сын, снова Камчатка и моря. Дочка в канун Дня подводника. Чудильник на пятилетку. Квартира к десятилетию сына и Дню ВМФ на СРЗ. Походы, рыбалка, охота, рацпредложения и сдача кораблей на ходовых испытаниях. Перестройка и хана всему.
Материк, пустая квартира. Невыплата пенсии, ремонт весов на базаре и посуточная вахта в кочегарке. Первые статьи в газетах. Своя газета и главред в ней. Инвалидность, слепота и свои книги. Дети на Камчатке и в Штатах: идиотизм времени. Оптимизм, память и сюжеты. Читайте во благо: приключения, юмор, путешествия – всё, чем жил и живу.
Граждан Валерий, Камчатка-Ульяновск
Ад при жизни
Она сидела за холодильником на корточках и тихонечко плакала. Ирочка почти не всхлипывала, чтобы не расстраивать маму. Мама Таня лежала поблизости у стены. Вот уже который месяц она недвижима и почти не разговаривает. Несчастная лишь тихонечко издавала звук, схожий с просящим мяуканием голодного котёнка. Так она просила дочку справить утку или ещё что. А чтобы малышке было легче совладать с её неподатливым телом, больная практически не ела. Но в комнате не было запахов фекалий и мочи, неизбежных при лежачей больной. Ирочка пчёлкой вилась подле матери, когда та выказывала просьбы с помощью жестов рук или интонации голоса.
Девочке едва исполнилось десять лет, когда их семью постигла страшная беда. Маме Татьяне на работе по трагической случайности нанесли травму головы. И её, по сути чуть живую, с черепно-мозговой раной отвезли в реанимацию. Прошла неделя, другая, месяц, но молодая женщина не выздоравливала. И врачи начали готовить Татьяну Ефремову к выписке, как безнадёжную больную. Её муж Николай запил, когда ещё Татьяна лежала недвижимой в больнице. Дома не стало даже хлеба. Да и семьи-то не стало. Николай и раньше был истинным бирюком. Многие дивились выбору Тани: "И чего ты в нём нашла!.." А так вот случается в жизни: девичье счастье мало предсказуемо. С виду вроде пригож, немногословен, трезвый (пока знакомы). А потом ведь жди, когда тебе снова кто предложит замуж… На заводе дали им комнату в коммуналке: Татьяну на работе считали перспективной: бухгалтер с высшим образованием и на хорошем счету. Николай же был из разряда тех, к кому "претензий от руководства не имеется". И вся характеристика.
С рождением Ирочки её муженёк всё более отдалялся от семьи. То "с друзьями посидел", либо "задержался на работе", а то и "попросили остаться во вторую смену". К дочке новоявленный отец был более чем равнодушен. Так что росла Ирочка как молодая веточка на берёзке первогодке: беззащитная ко всем ветрам и невзгодам. Любой прохожий походя мог нанести им рану. Так и повелось: чем жила Татьяна сама, то и передавала дочке. Безропотно переносила козни и пьяные выходки мужа, оберегая дочурку. И вот случилась эта трагедия…
Едва маму свезли в реанимацию, как папа перестал приходить домой вообще. Из кухни, которая была на две семьи, неслись вкусные запахи и пьяный смех. У молодящейся соседки шёл "приём" очередного "мужа" на ночь. И если девочка попыталась хотя бы согреть для себя чаю, то получала затрещину грязной тряпкой от холостячки: "Развели нищету! Пожрать спокойно не дадут. Все в рот заглядывают! Вон отсюда!" Вот и всё на этот день. А завтра, когда тётя Зина уйдёт на работу, она вскипятит свой чайник, наполнит бокал и аккуратно смахнёт в него крошки со стола. Даже недоеденные засохшие корки брать боялась: скаредная Зина могла и кулаки в ход пустить, коли чего заметит.
С выпиской мамы жизнь теперь уже двух женщин превратилась в ад. Даже выйти в туалет малышка опасалась в присутствии фурии. Однажды случился беспредел. Началось не просто гонение девочки с кухни, туалета, а даже из коридора. В ход пошли уже кулаки. Это случилось, когда Ира задержалась в туалете: надо было замыть утку из-под мамы. Разъярённая молодка ударила беднягу в лицо и пнула её ниже пояса: "Скорее бы вы сдохли, нищенки!" Выбитая из рук утка покатилась вдоль коридора. Дверь в комнату с приездом Татьяны закрывать не могли: Ирочке надо было бегать в магазин купить на оставшиеся от пенсии деньги хотя бы хлеба и иногда молока, в аптеку, ходить в школу. В её отсутствие могли приходить к больной разные люди: из больницы, церкви, собеса, с работы… Но приходящих и приносящих хоть малую толику становилось с каждым днём меньше. На лекарства уходили почти вся пенсия и детское пособие. Приходили старушки из церкви и давали поесть, но более читали молитвы. Всё, буквально всё легло на плечи более, чем осиротевшей девочки. А вскоре папа ушёл от них совсем, забрав даже стол, где Ира делала уроки. Теперь она решала задачки лёжа на полу. Были ещё два стула и икона в углу: её принесли из церкви. Патронажные сёстры в свои нечастые визиты делали "всё, что им положено" и уходили. Если удавалось купить лекарства для систем, то сёстры их ставили. А "на нет и суда нет". И Татьяна начинала подвывать и корчиться от боли. Ирочка не находила себе места. Как-то из Москвы приехала сестра Ефремовой из столицы и закупила лекарств на солидную сумму. Помогла с лечением. У больной начала налаживаться речь. Могла поворачивать тело под утку и подмывание. Оставив немного денег, москвичка уехала. Сестра была не из бедных, но и постоянно печься о несчастных попросту не могла. Сама серьёзно болела.
Социальные службы приходили лишь удостовериться, что "инвалид первой группы Ефремова дышит и пульс нормальный". Теперь кто упомнит, что они там писали в отчётах… Одно помнится хорошо, что ни едой, ни одеждой их особо никто не баловал. Ну, разве что благотворительные тапочки, да байковый халат. Попервоначалу приходили подруги с предприятия. А чаще ломились пьяные соседи с матом и избиением. Были даже попытки изнасиловать парализованную Татьяну. Похотливо тискали даже Иринку. От нервного и физического перенапряжения слегла Ирочка. Татьяна плакала по ночам от беспролазных горя и бед. Хотелось одного: умереть, чтобы сохранить жизнь дочке. Даже бывшие подружки по школе перестали посещать свою одноклассницу: им было стыдно за бедствующую семью и они чурались от визитов. И девочка-подросток стала превращаться в согбенную старушку с сетью морщин на лице. Букет её болезней был тоже присущ старцам. Она увядала и чуть ли не чахла. Шли годы. Татьяна в отсутствии Иринки молила Бога забрать её к себе и избавить от мук дочку. Но тот лишь молчаливо взирал из иконостаса, считая видно, что отпущенные муки не исчерпаны.
Финал в этой истории был легко предсказуем. Его удостаиваются почти все мамы-инвалиды, оставшиеся наедине с болезнями и… детьми. Спасения по-настоящему в таких семьях ждать неоткуда: только недельные системы для поддержки больного с ЧМП (черепно-мозговая травма) обходятся в пару пенсий. О прочих лекарствах и речи нет. Список лечебных средств для льготной выдачи был составлен как минимум неким инквизитором. В нём не числилось НИ ЕДИНОГО эффективного (понимай – дорогого) лекарства. И, попав в "лоно льготного лечения" инвалид был обречён на смертный одр, коли не обладал от рождения геркулесовым здоровьем. Зато страна в целом "боролась за демографический рост". Прямо как в той больнице: "Температура пациентов в целом нормальная, включая морг."
И решились подруги калеки пойти "за правдой в мир". Пригласили к Ефремовым и поведали обо всём. Пожалуй, доходчивее всех, хотя и с трудом рассказала сама Татьяна.
– Сейчас Ирочки со мной нет. Она совсем занемогла. Приходят ко мне знакомые, подруги… Приносят немного покушать. Спасибо им… А то соседи ругаются, что мы кушать часто готовили. А мы не могли часто готовить, нам почти не из чего. Да и Ирочка просто физически не успевала. Тогда мы ложились спать голодные. Даже если дочка вовремя не уберёт с плиты чайник, либо кастрюлю, соседка врывается к нам, орёт и даже дерётся. Сбрасывает нашу посуду прямо на пол. Мы подбираем, ведь есть-то всё равно больше нечего. Ирочка мне жалуется: "Мамочка, я боюсь выходить на кухню, там тётя Зина орёт на меня и бьёт тряпкой в лицо." А после этого дочка вообще есть не может. У неё постоянно болит голова, ноги, руки и от постоянных голодовок-живот. "Мамочка, мне плохо… Я ничего не могу делать". Ляжет на пол и встать не может. "Мама, как я хочу убежать от них, чтобы никогда не видеть!" А я ничего сделать не могу, чтобы защитить своего ребёнка. Болезнь не хочет отступать. Я ей всё детство загубила. Даже не всякий взрослый выдержит такую нагрузку. То кушать, то стирать, то туалет за мной. И мне невыносимо больно. Пусть бы мы жили отдельно, а то ведь даже ручки с кранов поснимала, чтобы мы не пользовались. Я молю Бога, чтобы мне хотя бы смочь сидеть. Это такое счастье! Я даже научилась гладить и стирать мелочь на животе. Всё дочке легче, ведь она ещё ребёнок…
После этого интервью прошло ещё полгода хождения по кабинетам власти. Но всё таки мегеру отселили в отдельную отремонтированную квартиру в престижном районе. Довелось возить эту выдру на смотр предлагаемой квартиры. Так она заявила: "А почему этой чахоточной оставили двушку, а мне однокомнатную?!" Я лишь молча сжал кулаки и стиснул зубы.
И вместо послесловия. Иришка закончила университет. Зарабатывает на жизнь и покинула родной Ульяновск, то есть осела вдали от наших полунищенских пенатов. А Татьяна переезжает из лечебницы в лечебницу. Неизрасходованная энергия за многие годы недвижности даёт себя знать. Её ещё молодой организм начинает преодолевать недуг. Приезжая изредка в СВОЮ квартиру, она раскатывает на коляске беспрепятственно. Теперь даже моется сама. На её похорошевшем моложавом лице появлялся лучик счастья. Теперь у неё есть будущее. Ад остался позади и навсегда.
Зек в Урмане
Глава первая. Консервы из "Свиньи"
В разгаре была забайкальская весна 1957 года, когда произошла эта таёжная встреча. Беглый зэк с кликухой "Щербатый" сидел поодаль в свете моего костра, звали его Мирон. Он говорил вполголоса, будто беседовал, а скорее исповедовался перед самим собой. Сивков – это была его фамилия, совершенно не опасался меня как свидетеля. Для блатного Щербатого борзой мальчуган с карабином на лиственнице был просто ПОКА живой собеседник. Загвоздка была лишь в собаке, что время от времени рычала в кустах подле юного хозяина. Её можно пришить лишь метким броском армейского штыка, снятого с охранника. Но нужно выбрать момент-верняк. А его пока не было. Занять, отвлечь мальчишку – вот что заставляло Щербатого вести нескончаемый монолог. Он привычный к выжиданиям. Это уже в крови.
Мирон более трёх месяцев шёл к людям. И… опасался их. Встреча со мной сулила Щербатому всё, о чём он только мечтал. Это, прежде всего карабин и патроны. Еду, спички, соль… Всё это станет доступным после того, когда достанет меня "на глушняк", то есть в качестве трупа. И даже не просто трупа, а мясной туши весом с полцентнера. Этого, по его прикидке хватило бы на пропитание при отсидке в тайге недели на две-три. Сейчас он был голодней волка.
Нужно было сменить рваные шинель и форму охранника ИТУ на одежонку таёжника. Моя для него была маловата.
Беглец был уверен, что стрелять я в него побоюсь: молодой очень. И наша встреча – его шанс выйти к людям. Позади у Щербатова было три отсидки. Сивков (по последним документам, а это был он) обзавёлся кликухой "Щербатый" ещё в фабрично-заводском ВТК (трудовой воспитательной колонии) для малолетних преступников. Драки в таких ВТК, как видно, поощрялись администрацией: легче управляться с неуживчивыми малолетними "урками". И зубы ему выбили в том же "зверинце" – ВТК аккурат в 14 лет, в 1921 году. Этой ценой и сломанным ребром хулиган заплатил за масть блатного зэка. Судя по его рассказу, у него трое ходок-сроков и один побег. Сейчас – во втором. Статьи судимостей – по крутой восходящей, начиная с "хулиганки". Последняя – "по совокупности" за всё и по отдельности, плюс за побег.
Здесь поведаю лишь отдельные эпизоды его похождений, частично соблюдая уголовную терминологию. Ведь с тех пор минуло более полувека и детали этой встречи несколько поистёрлись жизнью в памяти. Но тогда на кону стояла именно она – моя жизнь. Уж такое не забывается.
Визави начинал уголовку малолеткой с "бакланов" – хулиганской 206-ой статьи. "Чалился", то есть пребывал в местах "не столь отдалённых" более двух десятков лет в сумме. Первый червонец "баклан" досиживал уже "козырным фраером", "поднявшись на взросляк", то есть во взрослую зону. Ещё накануне отправки бывалые арестанты предупредили молодого зэка о "прелестях" этапа: приклады, собаки и проблема на сортир. Поэтому ещё за сутки большинство осуждённых не ели и не пили.
На этапе их высадили в тупике невесть какой станции из "вагзаков" – вагонов для заключённых ("столыпиных") и усадили неподалёку от товарной станции на корточки. Мирон вздумал справить по ходу дела большую нужду. За что на него шикнули зеки: "Ты чё, падла, совсем фаршманулся! Вали подалее!" И парень, было привстал с корточек, чтобы отойти в сторону. Но тут же получил удар прикладом по рёбрам. Заорал конвойный: "Сидеть, гад! Ещё дёрнешься, – пристрелю!" Все ржали, а Щербатый заскрипел зубами от боли и обиды, а головой тут же ударил обидчика в бок. Бедолагу мигом затравили собаками и били сапогами. Вертухаи – охранники делали это в охотку, даже не дав одеть парню штаны.
В довершении нарушителя порядка занесли в кондуит. А это гарантировало ему увеличение срока и "особняк" (особый режим заключения). Блатные ржали: "Высрался на эшафот" и схлопотал полосу в ксиву!" А красная полоса в документах – ксиве арестанта-отметка о склонности к побегу.
В тюрьме-пересылке отлёживался в больничке. Считай – повезло. Могли и вовсе пристрелить. В пересыльной тюрьме подолгу не держали. И для него этап продолжился опять в вагоне – "столыпине" до самого Нерчинска и новой пересылки через Якутск.
А уж от него был самый страшный перегон на этапе: по льду Лены. На носу был 1926-ой год. Голодали все в России, а уж зэкам и подавно не ахти чего перепадало. Спали на лапнике, прямо на льду вдоль берега. Иногда в каких-то заброшенных бараках. Бежать было бесполезно: верная смерть. Волки преследовали конвоируемых доходяг буквально по следам. Охрана не обращала на них внимания.
Всё происходило как в немом кино. Кто-то, совсем обессилев, падал на лёд. Сознавая бесполезность своих действий, охранники нехотя пинали обречённого. Действовали скорее для порядка. И оставляли волкам. Пойма реки оглашалась диким смертным криком заживо раздираемого в клочья заключённого. Колонна замирала от ужаса. Было отчётливо видно, как исчезал в окровавленных пастях только что живой человек. Он сопротивлялся своей ужасной смерти до конца.